Оно-но Комати. Неужели ты и в самом деле так нас ненавидишь?
Тамацукури-но Комати. Хочешь ненавидеть – ненавидь. Ненавидь, пожалуйста. Ненавидь без всяких колебаний.
Посланец (печально). К сожалению, не могу ненавидеть. Я был бы, наверное, счастлив, если бы мог ненавидеть. (Неожиданно с победоносным видом.) Но сейчас все в порядке. Вы совсем не те, какими были когда-то. Жалкие нищенки, кожа да кости. В ваши когти я теперь не попаду.
Тамацукури-но Комати. Хорошо, а теперь проваливай!
Оно-но Комати. Не нужно так говорить, прошу тебя…
Посланец. И не подумаю. Прощайте. (Исчезает в зарослях мисканта.)
Оно-но Комати. Что будем делать?
Тамацукури-но Комати. Что будем делать?
Обе плачут.
1923
Письмо четвертого мужа
Это письмо было передано господину Раме Чабзуну из Даржилинга в Индии, который должен отправить его в Японию. Все же я немного беспокоюсь, вдруг оно не дойдет до тебя. Но даже если и не дойдет, ничего страшного, поскольку у меня и в мыслях нет, что ты с нетерпением ждешь мое письмо. Но если ты его все-таки получишь, то, я думаю, моя судьба потрясет тебя. Во-первых, я живу в Тибете. Во-вторых, я стал китайцем. В-третьих, у меня общая с тремя другими мужьями жена.
До этого я уже отправил тебе письмо, когда жил в Даржилинге. С тех пор я уже полностью превратился в китайца. Честно говоря, на свете нет ничего противно-обременительнее гражданства. Хорошо еще, что почти никто не спрашивает, являюсь я гражданином Китая или нет. Помнишь, когда мы еще учились в колледже, ты дал мне прозвище Вечный Жид. Видно, как ты и говорил, мне на роду было написано стать Вечным Жидом. Как же мне нравится тибетский город Лхаса. Но моя привязанность объясняется не его пейзажами или климатом. А только тем, что здесь господствует прекрасное правило, согласно которому леность не считается чем-то безнравственным.
Тебе, как человеку образованному, наверное, известно, что Лхаса именовалась в прошлом Раса. Но этот город никогда не был городом голодных духов. Жить в нем даже приятнее, чем в Токио. Причем леность его жителей можно назвать величественным зрелищем, которое можно увидеть разве что в Раю. Вот и сегодня жена, как обычно, не шелохнувшись сидит, скрестив ноги, у дома на расстеленной соломе и спокойно предается полуденному сну. Это происходит не только у моего дома. У каждого дома дремлет по два-три человека. Нигде в мире невозможно увидеть такую картину всеобщего покоя. А над головами этих людей, над пагодой ламаистского монастыря бледное солнце тускло освещает снега, покрывающие горные вершины, окружающие Лхасу.
Я намерен хотя бы несколько лет прожить в Лхасе. Помимо величественной лености меня, возможно, привлекает и прекрасная внешность жены. Ее зовут Дава, в нашей округе она считается красавицей. Она выше среднего роста. Даже грязь не может скрыть белизны ее лица, о которой говорит и имя Дава (оно значит Луна), глазки узенькие, как ниточки, даже когда она не прищуривается, и при этом она удивительно ласковая, мягкая. Я уже писал, что вместе со мной у нее четыре мужа. Первый муж – торговец вразнос, второй – младший унтер-офицер, третий – буддийский живописец, четвертый – я. Но я сейчас тоже не бездельничаю. Мне удалось стать искусным парикмахером.
Ты человек строгих правил и, скорее всего, не можешь не осудить меня, примирившегося с тем, что у одной жены может быть несколько мужей. Но, с моей точки зрения, любой брак зиждется на удобствах. Христиане, придерживающиеся моногамии, совсем не обязательно высокоморальнее нас, исповедующих другую религию. Более того, случаи, когда у одной жены фактически несколько мужей или когда у одного мужа фактически несколько жен, существуют, как известно, во всех странах мира. Было бы неверно утверждать, что и в Тибете полностью исключены случаи моногамии. Таких людей лишь осуждают, называя луксо миндзо (нарушителями принятых правил). Так же как в цивилизованных странах нас будут осуждать за полигамию. Я не испытываю ни малейшего неудобства оттого, что у меня общая с тремя другими мужьями жена. То же можно сказать и о них. Дава же любит каждого из своих четырех мужей абсолютно одинаково. Еще живя в Японии, я и трое мужчин были покровителями одной гейши. По сравнению с этой гейшей Дава чуть ли не бодхисатва. Буддийский живописец даже дал ей прозвище Дева-Лотос. В самом деле, когда жена сидит под плакучей ивой на берегу реки, прижимая к груди младенца, кажется, что над ее головой сияет ореол. Детей трое, старшему из них шесть лет, остальных она еще кормит грудью. Кого из мужей они считают своими отцами, сказать не берусь. Но первого мужа они называют папой, а трех других – дядями.
Но Дава все-таки женщина. И не могу сказать, что она ни разу не поступила дурно. Примерно два года назад она обманывала нас с продавцом коралловой лавки. Обнаруживший это первый муж тайком от Давы обсудил с нами, что следует предпринять, чтобы наказать их. Больше всех возмущался второй муж – младший унтер-офицер. Он настаивал на том, чтобы отрезать обоим носы. По тибетским законам отрезание носа рассматривается как один из видов самосуда (подобно газетным нападкам в цивилизованных странах). Третий муж – буддийский живописец – все время плакал в полной растерянности. Я предложил трем мужьям немедленно отрезать нос продавцу, а мерой наказания Даве будет раскаяние в содеянном. Разумеется, никому из нас не улыбалась перспектива отрезать ей нос. Первый муж, торговец вразнос, сразу же согласился с моей идеей. Правда, буддийскому живописцу было жалко носа несчастного продавца. Но, чтобы не злить младшего унтер-офицера, он тоже согласился со мной. Что же касается младшего унтер-офицера, то после некоторого раздумья, тяжело вздохнув: «Нужно подумать о детях», и он присоединился к нам.
На следующий день мы вчетвером легко связали продавца. Младший унтер-офицер, как наш представитель, вооружившись моей бритвой, без труда отрезал ему нос. Продавец, конечно, поносил нас на чем свет стоит, укусил младшего унтер-офицера за руку, орал благим матом. Но правда и то, что, после того как ему отрезали нос, он, плача, поблагодарил торговца вразнос и меня за то, что мы приложили к ране кровоостанавливающее.
Ты человек достаточно умный, чтобы догадаться, что произошло после этого. Дава с тех пор добродетельно любит нас всех четверых. Мы ее, само собой разумеется, тоже. Даже младший унтер-офицер вчера проникновенно заявил мне: «Как я теперь вижу, еще счастье, что мы не отрезали носа у Давы».
Как раз сейчас Дава, проснувшись после полуденного сна, хочет пойти со мной прогуляться. Так что я заканчиваю свое письмо пожеланием тебе, находящемуся за тысячи миль от меня, счастья. Во всех дворах Лхасы буйно цветут персики. Сегодня, к счастью, не дует ветер, несущий тучи пыли. Мы собираемся пойти посмотреть выставленных к позорному столбу у тюрьмы мужчину и женщину, совершивших безнравственный поступок – они поженились, будучи двоюродными братом и сестрой…
1923
Показания девицы Ито о кончине благородной госпожи Сюрин[54], супруги князя Хосокава, властителя Эттю, посмертно нареченной Сюрин Индэн Каоку Согёку Дайси
«1. В год мятежа Исиды Дзибусё, то бишь в пятом году эры Кэйтё, в седьмой месяц, десятого дня, родитель мой Ная Сайдзаэмон явился в усадьбу князей Хосокава, что в городе Осака, в квартале Тамадзукури, дабы преподнести госпоже Сюрин десяток птиц, именуемых канарейки. Госпожа издавна превыше всего ценила разные заморские диковины из южных варварских стран, а посему обрадовалась необычайно, и заодно я тоже попала в милость. И то сказать, у госпожи имелось множество поделок; но таких бесспорно чужеземных, как оные канарейки, доселе не было ни единой. В ту пору отец сказал мне: „Осенью, когда подует прохладный ветер, ты распростишься с госпожой Сюрин, – надобно выдавать тебя замуж“. Я находилась в услужении у госпожи Сюрин полных три года, однако госпожа ни в малой степени не жаловала меня своей лаской, за главное почитая изображать из себя мудрую, ученую даму, так что, повседневно ей прислуживая, я ни разу не удостоилась услышать какое-нибудь интересное, веселое слово и находилась постоянно в чрезвычайном стеснении; а потому так обрадовалась словам отца, словно предо мной открылись небеса. Вот и в тот день госпожа Сюрин опять изволила говорить, что японские женщины скудны умом оттого, что не умеют читать заморские книги; не иначе как уготовано госпоже в будущей жизни стать супругой какого-нибудь иноземного князя…
2. Одиннадцатого дня пред очи госпожи явилась монахиня по имени Тёкон. Сия монахиня без всяких церемоний бывает нынче в Осакском замке и почитается особой весьма влиятельной, хотя в прошлом, оставшись вдовой простого ткача в Киото, слыла распутницей, сменившей, по слухам, чуть ли не шестерых мужей. Сия Тёкон была мне до того противна, что, как только завижу ее, тошнота подступает к горлу; госпожа, однако, заметной неприязни к ней не питала и нередко, толкуя о всякой всячине, проводила в беседах с оной монашкой по полдня, чем поистине изумляла всех нас, девиц ее свиты. Причина такого пристрастия крылась исключительно в том, что госпожа чрезвычайно падка была на лесть. К примеру, Тёкон скажет: „Всегда-то вы так чудесно выглядите! Ни один благородный господин, увидя вас, ручаюсь, не скажет, что вам больше двадцати лет!“ Так, на все лады, с видом полнейшей искренности восхваляла она внешность госпожи Сюрин, хотя в действительности госпожа отнюдь не могла бы почитаться безупречной красоткой, поскольку нос имела несколько крупноватый и к тому же на лице заметны были веснушки. Да и лет госпоже исполнилось уже тридцать восемь, а значит, как ни смотри, в сумерки ли, с дальнего расстояния, все равно – принять ее за особу двадцатилетнюю совершенно невозможно.
3. В тот день Тёкон, по ее словам, явилась от самого господина Дзибусё якобы по тайному его поручению – присоветовать госпоже переехать на жительство из усадьбы в Осакский замок. Госпожа после некоторого раздумья изволила сказать, что даст ответ спустя определенное время, однако, судя по ее виду, пришла в немалое замешательство и никак не могла склониться к какому-либо решению. А когда Тёкон удалилась, принялась читать молитвы, называемые „оратио“, перед изображением пресвятой Девы Марии и твердила сии молитвы с усердием и жаром чуть ли не каждый час. Тут, кстати, упомяну, что вышеназванные оратио читались не на языке страны нашей Японии, а на языке южных варваров, именуемом, если не ошибаюсь, „латынью“, и нашим ушам слышалось все время одно лишь непонятное слово „носу“, „носу“