Однажды зимней ночью Юкинага пировал с братом Кевольхян – таким же белокожим и красивым, как и сестра, – а она прислуживала им. В ту ночь Кевольхян была ласковее обыкновенного, во всем старалась угодить гостю и то и дело подливала ему вина. Юкинага и не заметил, как, улучив миг, она подмешала в вино сонное зелье.
Чуть позже, оставив спящего мертвым сном Юкинагу, Кевольхян и ее брат куда-то исчезли. Не подозревавший ничего дурного, Юкинага крепко спал, а его любимый меч висел где-то снаружи, за золотисто-зеленым балдахином постели. Впрочем, он повесил его там не совсем потому, что потерял бдительность. Дело в том, что к балдахину были пришиты маленькие, невидимые глазу колокольчики. Стоило кому-нибудь дотронуться до него, и колокольчики, громко зазвенев, разбудили бы Юкинагу. Вот только он не знал, что Кевольхян потихоньку засунула в колокольчики вату.
Спустя некоторое время женщина и ее брат вернулись. Кевольхян еще вечером завернула в шлейф своего расшитого узорами платья золу из очага. А ее брат… Впрочем, какой там брат! Это был Ким Ын Со, выполнявший приказ вана. В руке с высоко засученным рукавом он сжимал меч с зелеными драконами на эфесе. Крадучись, парочка приблизилась к золотисто-зеленому балдахину, за которым безмятежно спал Юкинага. Вдруг меч Юкинаги выпрыгнул из ножен и, словно у него выросли крылья, полетел к генералу Киму. Но тот, ничуть не растерявшись, плюнул в его сторону. Как только слюна коснулась меча, он утратил свою чудесную силу и со звоном упал на пол.
Ким Ын Со с громким криком одним взмахом меча снес Юкинаге голову. Однако голова этого воина, неизменно вселявшего ужас в своих противников, злобно скрежеща зубами, устремилась обратно к телу. Увидав такое чудо, Кевольхян мгновенно выхватила из-под шлейфа спрятанную там золу и бросила несколько пригоршней на кровоточащий обрубок шеи. И сколько ни подпрыгивала голова, ей не удалось соединиться с испачканным золой обрубком.
Тем не менее оставшийся без головы Юкинага сумел, нащупав меч, молниеносно метнуть его в сторону Кима. Не ожидавший удара Ким, подхватив Кевольхян, высоко подпрыгнул и вскочил на балку. Меч только и успел, что срезать мизинец на его ноге.
Ночь еще не успела смениться рассветом, а выполнивший задание вана генерал Ким уже бежал по безлюдной равнине с Кевольхян на руках. Бледнеющая луна готова была опуститься за темневшие впереди холмы. Внезапно генерал Ким вспомнил о младенце, которого Кевольхян носила под сердцем. Дитя военачальника из страны Ямато все равно что ядовитая змея. Если сейчас же не убить его, он может стать причиной большой беды. И генерал Ким, подобно тому как тридцать лет назад Киёмаса, решил, что у него нет иного выхода, как только убить этих двоих – мать и дитя под ее сердцем. Герои – странные существа, всегда готовые попрать любое проявление сентиментальности. Ким тут же убил Кевольхян и извлек младенца из ее чрева. Слабый свет заходящей луны осветил неопределенный окровавленный комок. Но комок этот вдруг зашевелился и проговорил человеческим голосом:
– Еще три месяца, и я отомстил бы за смерть отца.
Громкий, как рев буйвола, голос пронесся по темнеющей равнине. Одновременно слабо белевшая на предутреннем небе луна исчезла за холмом.
Вот так в Корее рассказывают о последних минутах жизни Кониси Юкинаги. На самом-то деле он встретил свой смертный час вовсе не во время похода на Корею. Но ведь не только корейцы склонны приукрашивать свою историю. В истории Японии, как ее преподносят японским детям или японским мужчинам, что почти одно и то же, полным-полно подобных легенд. К примеру, разве вам никогда не случалось встречать в учебниках по истории таких вот описаний:
«Военачальники страны Морокоси, имея в своем распоряжении около 170 военных кораблей, стали лагерем у реки Пэкчхонган (провинция Чхунчхондо, уезд Сочхонхён). В находящийся под стихией Земли день Обезьяны (27-й день 8-го месяца 2-го года правления императора Тэнти) флот страны Ямато, приблизившись, вступил в бой с флотом Морокоси. Не имея в этом бою преимущества, флот Ямато отступил. В отмеченный стихией Земли день Петуха (28-й день)… флот Ямато, поддерживаемый пехотой и головными частями, снова приблизился и напал на войска Морокоси. Те же, зажав суда справа и слева, нанесли ответный удар. В мгновение ока государевы войска были разбиты. Многие воины, бросившись в воду, утонули. Суда же остались невредимыми» («Нихонсёки»[61]).
Любой народ считает историю своей страны славной историей. И примечательная в этом смысле легенда о генерале Киме всего лишь одна из многих.
1924
Сочинение
– Хорикава-сан, вы не напишете надгробную речь? В субботу состоятся похороны капитана третьего ранга Хонды, и начальник школы зачитает ее… – сказал, обращаясь к Ясукити, капитан первого ранга Фудзита, когда они выходили из столовой. Хорикава Ясукити[62] был преподавателем школы, обучал слушателей переводу с английского. Но, кроме того, время от времени он должен был в перерыве между занятиями писать надгробные речи, готовить учебные пособия, править лекции, которые должны были читаться в присутствии императора, переводить статьи из иностранных газет. Такие просьбы обычно исходили от капитана первого ранга Фудзиты. Ему было не больше сорока. Лицо у него смугловатое, худое, нервное. Идя по полутемному коридору на шаг позади капитана первого ранга, Ясукити непроизвольно воскликнул:
– Вот как? Я и не знал, что капитан третьего ранга Хонда скончался.
Капитан первого ранга Фудзита обернулся к нему с таким видом, будто тоже восклицал: «Вот как?» Ясукити устроил себе вчера отдых и поэтому не прочел извещения о скоропостижной смерти капитана третьего ранга Хонды.
– Скончался вчера утром. Говорят, кровоизлияние в мозг… Так что до пятницы сделайте, пожалуйста. Как раз к послезавтрашнему утру.
– Сделать-то я сделаю, конечно, но…
Сообразительный капитан первого ранга Фудзита сразу же опередил Ясукити:
– Что касается материалов для составления надгробной речи, я вам потом пришлю его анкету.
– Хотелось бы понять, что он был за человек. Я ведь знал его только в лицо…
– У нас с ним были буквально братские отношения. Потом… потом он всегда был первым учеником. В общем, напишите что-нибудь покрасивее.
Они стояли у выкрашенной в желтый цвет двери кабинета начальника школы. Капитан первого ранга Фудзита был по должности заместителем начальника школы, но его все называли начальником отдела. Ясукити должен был забывать о совести художника, когда ему приходилось писать надгробные речи.
– Он был очень умен, со всеми находился в братских отношениях. Всегда был лучшим учеником. В общем, что-нибудь напишу.
– Постарайтесь. Ну, всего хорошего.
Расставшись с капитаном первого ранга, Ясукити, не заходя в курительную комнату, вернулся в преподавательскую. Лучи ноябрьского солнца освещали его стол, стоявший справа от окна. Сев за него, он достал пачку «Bat» и закурил. До сегодняшнего дня ему пришлось написать всего две надгробные речи. Первую – в связи со смертью от аппендицита младшего лейтенанта Сигэно. Ясукити никак не мог вспомнить, что представлял собой этот лейтенант Сигэно, только что пришедший тогда в школу, даже лицо его забыл. Но ему было интересно сочинять свою первую надгробную речь, и поэтому в ней были фразы, выдержанные в стиле восьми великих танских и сунских писателей, такая, например: «За твой упокой, белое облако». Следующая была по утонувшему капитан-лейтенанту Кимуре. Ясукити и он жили в одном и том же дачном поселке и ежедневно ездили вместе в школу и обратно, что позволило ему искренне передать скорбь по усопшему. Что же касается капитана третьего ранга Хонды, по случаю смерти которого он должен был на этот раз писать надгробную речь, то он его совсем не знал, лишь выходя из столовой, видел его лицо, напоминавшее лысого грифа. К тому же сочинение надгробных речей не вызывало у него никакого интереса. Сейчас Хорикава Ясукити был, так сказать, получившим заказ гробовщиком. С точки зрения духовной жизни он был обыкновенным гробовщиком, которому заказывают к такому-то часу, такого-то дня, такого-то месяца доставить подставку для гроба в виде дракона и искусственные цветы. Сидя с сигаретой в зубах, Ясукити все больше мрачнел.
– Преподаватель Хорикава!
Точно пробудившись ото сна, Ясукити посмотрел на стоявшего у его стола лейтенанта Танаку. Это был обаятельный человек с коротко подстриженными усами и раздвоенным подбородком.
– Это анкета капитана третьего ранга Хонды. Начальник отдела приказал мне передать это вам.
Лейтенант Танака положил на стол несколько сшитых листов линованной бумаги.
– Хорошо, – сказал Ясукити, рассеянно просматривая листы. На них мелкими иероглифами было записано движение по службе. Это была не просто анкета. В ней не говорилось, о каком чиновнике идет речь, гражданском или военном, она являлась как бы символическим описанием жизни любого должностного лица в мире.
– И еще хотел спросить вас об одном слове… нет, это не морской термин. Я встретил его в одном романе.
На бумажке, протянутой лейтенантом, было написанное синими чернилами полустершееся слово «Masohism». Ясукити непроизвольно перевел взгляд с бумажки на румяное, как обычно, детское лицо лейтенанта:
– Это? Оно читается «мазохизм»…
– Понятно, в обычном англо-японском словаре, я думаю, его нет.
Ясукити с хмурым видом объяснил, что означает это слово.
– Ах вот оно что?!
На лице лейтенанта по-прежнему светилась радостная улыбка. Улыбка, которая, казалось, жила своей собственной жизнью, но при этом не раздражала. Но Ясукити все же почувствовал искушение бросить в счастливое лицо лейтенанта слова, почерпнутые у Крафта-Эбинга.
– Вы сказали, что слово это появилось благодаря человеку по имени Мазох. У него хорошие романы?
– Все его сочинения ничего не стоят.