– Ну ладно, привет.
– Привет.
Он слегка кивнул мне и добавил с деланым весельем:
– Ты мне книжку почитать не принесешь? Когда придешь в следующий раз.
– Какую книгу?
– Хорошо бы жизнеописание гения или что-нибудь в этом роде.
– Может, принести «Жан-Кристофа»?
– Приноси любую, лишь бы повеселее.
Я вернулся в свое общежитие на улице Яёи в полной растерянности. В аудитории для самостоятельных занятий окна были разбиты, и там, к сожалению, было пусто. Я сел под тусклую лампу и стал повторять немецкую грамматику. И все-таки я почувствовал зависть к нему – к нему, хотя и страдавшему от безответной любви, но все же имевшему девушку, дочь дяди.
Примерно через полгода он решил поехать к морю, чтобы переменить климат. Вернее, это так называлось «переменить климат», на самом же деле он уезжал, чтобы лечь в больницу. На зимние каникулы я поехал навестить его. Палата на втором этаже, в которой он лежал, была сумрачной, и там гулял сквозняк. Сидя в кровати, он был по-прежнему бодрым и веселым. Но ни слова не говорил о литературе или социальных науках.
– Стоит мне взглянуть на ту пальму, как я начинаю ее жалеть. Посмотри, как дрожат листья на ее верхушке.
Листья на верхушке пальмы дотягивались почти до самого окна. И когда дерево раскачивалось, концы его узко нарезанных листьев нервно дрожали. Казалось, они и в самом деле воплощают какую-то свою тоску. Но я подумал о нем, в одиночестве запертом в больничной палате, и бодро ответил:
– Качается. Грустит о чем-то своем пальма на берегу моря…
– А дальше?
– Вот и все.
– Неприятно почему-то.
Во время этого разговора я почувствовал, что у меня перехватило дыхание.
– Ты читал «Жан-Кристофа»?
– Да, читал немного, но…
– И не захотелось читать дальше?
– Слишком уж жизнерадостная эта книга.
Я снова постарался переменить тему, в которой легко было утонуть.
– Мне говорил К., что недавно он был у тебя.
– Да, приезжал и в тот же день вернулся в Токио. И все рассказывал мне о случаях вивисекции.
– Неприятный он человек.
– Почему?
– Даже не могу объяснить почему…
После ужина ветер утих, мы обрадовались и решили пойти погулять к морю. Солнце только что скрылось. Но было еще светло. Мы сели на склоне дюны, поросшей невысокими соснами, и разговаривали, глядя, как перелетает с места на место несколько стáриков.
– Песок кажется холодным, да? А ты попробуй сунь в него руку.
Я послушался и погрузил руку в песок, смешанный с сухой травой. Там еще осталось немного солнечного тепла.
– Как-то неприятно. Уже почти ночь, а песок еще теплый.
– Чепуха, он быстро остынет.
Не знаю почему, но я отчетливо помню наш разговор. Тогда, метрах в пятидесяти от нас, недвижной чернотой расстилался Тихий океан…
О его смерти я узнал как раз на следующий Новый год. Как мне потом рассказывали, врачи и сестры до поздней ночи праздновали Новый год, устроив вечер с игрой в карты. А он, в ярости, что не может уснуть из-за шума, лежал в кровати и громко проклинал их; у него началось сильное кровотечение, и он вскоре умер. Когда я увидел его фотографию в траурной рамке, то почувствовал даже не грусть, а, скорее, то, как бренна человеческая жизнь.
«Книги покойного сожгите вместе с его останками. Прошу меня простить, если среди этих книг будут и взятые мной на время».
Эти слова были написаны его собственной рукой на фотографии. Прочтя их, я представил себе, как коробятся и превращаются в пепел книги. Был среди них, конечно, и первый том «Жан-Кристофа», который я дал почитать ему. Я был тогда в таком состоянии, что мне это показалось символичным.
Прошло дней пять-шесть, и я, случайно встретившись с К., заговорил с ним о покойном друге. К., как всегда невозмутимый, покуривая сигарету, спросил меня:
– Как ты думаешь, он знал женщин?
– Ну как тебе сказать…
К. недоверчиво посмотрел на меня.
– А в общем, сейчас это не имеет никакого значения. Но все-таки, когда ты думаешь о смерти, не возникает ли у тебя чувство, что ты победитель?
Я заколебался. И К., решившись, сам ответил на свой вопрос:
– Во всяком случае, мне так кажется.
С тех пор я всегда избегал встречаться с К.
1927
Письмо
Я сейчас живу в гостинице на горячих источниках. Не могу сказать, что у меня нет желания целиком отдаться отдыху. Но, кроме того, у меня есть еще и совершенно определенное желание – спокойно почитать и пописать. Судя по рекламному проспекту, этот курорт помогает при истощении нервной системы. Может быть, поэтому в гостинице живут и душевнобольные, правда всего двое. Одна – женщина лет двадцати семи – двадцати восьми. Она все время молчит и лишь играет на аккордеоне. Судя по одежде, она, видимо, жена состоятельного человека. Внимательно присмотревшись, я обратил внимание, что круглым, с правильными чертами лицом она чем-то напоминает полукровку. Другой душевнобольной – мужчина лет сорока с большими залысинами на лбу. Судя по татуировке на левой руке – сосновой ветке, до болезни у него, не исключено, была довольно беспокойная профессия. Разумеется, мы часто вместе принимаем ванну. К.-кун (это студент, тоже живущий в нашей гостинице), указав пальцем на его татуировку, сказал: «Имя твоей жены О-Мацу-сан, да?» Мужчина, сидя по горло в ванне, покраснел, как ребенок…
К.-кун лет на десять моложе меня. К тому же он в прекрасных отношениях с М…ко-сан и ее матерью, тоже живущих в нашей гостинице. М…ко-сан, если употребить старомодное выражение, можно назвать, пожалуй, бой-девицей. Я слышал, что в годы учебы в женской гимназии она, распустив волосы и повязав голову скрученным в жгут платком, упражнялась во владении мечом – это, наверно, было похоже на то, что делал Вакамару Уси. Разумеется, S.-кун тоже хорошо знаком с М…ко-сан и ее матерью. S.-кун – товарищ К.-куна. Вот только в чем их различие? Обычно, когда я читаю роман, то, чтобы различить двух героев, просто из озорства представляю себе одного из них толстым, другого – тонким. Так же смешно одного из них вообразить человеком могучего сложения, другого – хлипким. Правда, К. и S. оба нетолстые. И оба весьма чувствительны. Но К. не в пример S. тщательно скрывает этот свой недостаток. Более того, он все время тренирует себя, чтобы никто этого недостатка не заметил.
К.-кун, S.-кун, М…ко-сан и ее мать – с ними только я и общаюсь. Я говорю «общаюсь», но на самом деле наше общение ограничивается лишь совместными прогулками и беседами. Ведь здесь, кроме курортной гостиницы (всего-навсего два небольших строения), нет даже ни одного кафе. Я совсем не считаю эту заброшенность недостатком. Однако К.-кун и S.-кун испытывают «ностальгию по нашей городской жизни». М…ко-сан с матерью тоже, хотя с М…ко-сан и ее матерью все обстоит несколько сложнее, М…ко-сан и ее мать принадлежат к аристократии. Следовательно, не могут испытывать удовлетворения от жизни в глуши. Но именно в своем неудовольствии они и находят удовлетворение. Во всяком случае, удовлетворение на месяц.
Я живу в дальней комнате на втором этаже. До полудня я сижу за столом, стоящим в углу, и занимаюсь. Во второй половине дня солнце раскаляет оцинкованную крышу и от жары даже читать невозможно. Что остается делать? Убивать время за картами и шахматами с К.-куном и S.-куном, которые приходят ко мне, или спать, подложив под голову искусно сделанный деревянный валик (ими славятся здешние места). Это случилось как-то под вечер, дней пять-шесть назад. Подложив под голову деревянный валик, я читал «Стремя Окубо Мусаси», толстую книгу в картонном переплете. Неожиданно фусума раздвинулись и показалось лицо М…ко-сан, жившей на первом этаже. Я слегка растерялся и по-дурацки выпрямился, продолжая сидеть.
– Ой, у вас никого нет?
– Да, сегодня никого… Но вы входите.
М…ко-сан, не закрывая фусума, осталась стоять на веранде.
– Какая у вас теплая комната.
Солнце освещало ее со спины, и видны были лишь прозрачно-розовые уши. Я посчитал своим долгом выйти к ней.
– А у вас, видимо, прохладная.
– Да… Но все время слышен аккордеон.
– Ну да, напротив ведь живет душевнобольная.
Разговаривая так, мы некоторое время стояли на веранде. Освещенная лучами заходящего солнца рифленая оцинкованная крыша ярко сверкала. С росшей в саду вишни на нее упала гусеница. Издав легкий звук удара о тонкое железо, гусеница выгнулась несколько раз и сразу же погибла. Это была действительно мгновенная и действительно легкая смерть.
– Будто на раскаленную сковороду упала.
– Я терпеть не могу гусениц.
– А я даже руками могу их брать.
– S.-сан мне то же самое говорил.
М…ко-сан серьезно посмотрела на меня:
– Значит, и S.-кун тоже.
Мой ответ, видимо, пришелся М…ко-сан не по душе. (Я в самом деле питал интерес к М…ко-сан – нет, лучше сказать, к психологии девушки, которую зовут М…ко-сан.) М…ко-сан, наверно, слегка рассердилась и, отходя от перил, сказала:
– Ну что ж, всего хорошего.
После того как М…ко-сан ушла, я продолжал читать «Стремя Окубо Мусаси». Бегая глазами по строчкам, я вспоминал наш разговор о гусенице…
Я выхожу на прогулку, как правило, перед ужином. В это же время выходит и М…ко-сан с матерью, а также К.-кун с S.-куном. Место прогулки тоже совершенно определенное – от нашей деревни к сосновой роще в двух-трех тё. Это случилось, пожалуй, еще до того, как мы смотрели на упавшую гусеницу. Шумно переговариваясь, мы весело шли по сосновой роще. Мы? Мать М…ко-сан была исключением. Она выглядит лет на десять старше своего возраста. Лишь я один ничего не знал о семье М…ко-сан. Но как-то я прочел в газете, что эта женщина, по всей вероятности, не родная мать М…ко-сан и ее старшего брата. Брат М…ко-сан, не сдав вступительных экзаменов в университет, застрелился из пистолета отца. Если верить памяти, газета писала, что его самоубийство лежит на совести мачехи. Может быть, из-за этого она и состарилась так рано? Я думаю так каждый раз, когда вижу эту совершенно седую женщину, хотя ей нет и пятидесяти. Мы вчетвером болтали и болтали без умолку. Вдруг М…ко-сан, вскрикнув: «Ой, противная какая!» – схватила К.-куна за руку.