– Что случилось? Я уж подумал, не змея ли приползла.
На самом деле ничего страшного не произошло. На сухой песчаной дорожке маленькие муравьи тащили огромную полуживую осу. Она лежала на спине и время от времени жужжала, трепеща своими истерзанными крылышками, разгоняя полчища муравьев. Но те тут же снова вцеплялись в ее крылья и лапки. Мы остановились и некоторое время смотрели на отчаянные и бесплодные усилия осы. М…ко-сан, с серьезным лицом, совсем другим, чем вначале, когда она вскрикнула, стояла рядом с К.-куном.
– Иногда она высовывает жало.
– Жало у нее загнуто крючком.
С М…ко-сан разговаривал я, поскольку все молчали.
– Пошли. Я не люблю подобных зрелищ.
Мать М…ко-сан двинулась вперед первой. Мы – вслед за ней. Кроме тропинки, вся роща поросла высокой травой. Наши голоса вызывали неожиданно громкое эхо. Особенно смех К.-куна – К.-кун рассказывал S.-куну и М…ко-сан о своей младшей сестре. Сестра, живущая недалеко отсюда, только-только окончила школу. Но уже говорит, что ее мужем должен быть безупречный джентльмен, некурящий и непьющий.
– Мы бы ей не подошли, верно?
Это сказал мне S.-кун. И изобразил на лице полную безнадежность.
– И курить нельзя, и пить… Но зато это как раз по тебе, – развил К.-кун мысль своего товарища.
Беспечно отвечая на их шутки, я продолжал прогулку, но настроение было испорчено. Поэтому я вздохнул с облегчением, когда М…ко-сан сказала: «Давайте вернемся». Мы не успели ничего ответить, как М…ко-сан, весело улыбнувшись, пошла обратно. По дороге в гостиницу я разговаривал только с матерью М…ко-сан. Мы возвращались той же тропинкой. Осу уже куда-то утащили.
Прошло всего лишь полмесяца. Может быть, из-за того, что день был ненастный, мне ничего не хотелось делать, и я спустился в сад, к пруду. Там сидела в удобном полукресле мать М…ко-сан и читала газету. М…ко-сан собиралась с К.-куном и S.-куном подняться на гору У., возвышающуюся за гостиницей. Увидев меня, мать М…ко-сан сняла очки и поздоровалась.
– Уступить вам кресло?
– Нет, что вы, мне здесь удобно.
Я как раз садился на стоявший рядом плетеный стул.
– Вчера ночью вам, наверно, не удалось как следует выспаться?
– Нет, почему же… А что-нибудь случилось?
– Душевнобольной все время бегал по коридору туда-обратно, туда-обратно.
– В самом деле? Что вы говорите?
– Он прочел в газете, что в каком-то банке началось массовое изъятие вкладов.
Я представил себе жизнь этого душевнобольного с выколотой на руке сосновой веткой. Потом – можешь смеяться надо мной – вспомнил об акциях и ценных бумагах, которыми владеет мой младший брат.
– S.-сан очень жаловался…
В какой-то момент мать М…ко-сан стала задавать мне наводящие вопросы об S.-куне. Но я свои ответы все время сопровождал словами: «возможно», «думаю». (Я всегда оцениваю человека как такового. Меня нисколько не интересует его семья, состояние, социальное положение. Самое же худшее, даже когда оцениваешь человека как такового, высказать симпатию или антипатию, выискивая в нем лишь сходные с тобой черты.) Кроме того, в ее тоне, каким она выспрашивала у меня об S.-куне, было что-то странное.
– Наверное, S.-кун нервный.
– Да, возможно, немного нервный.
– И очень наивный, неискушенный в жизни.
– Но он ведь еще совсем молод… В обычных же делах, я думаю, он вполне разбирается.
Во время нашего разговора я вдруг увидел ползущего у самого берега небольшого краба. Он тащил другого краба, у которого панцирь был наполовину разрушен. Я вспомнил рассказ о крабе во «Взаимоотношении» Кропоткина. По утверждению Кропоткина, краб всегда помогает своему раненому товарищу. Но зоологи, основываясь на действительных примерах, которые они наблюдали, говорят, что краб тащит своего раненого товарища, чтобы сожрать его. Я разговаривал с матерью М…ко-сан, глядя, как оба краба скрываются в прибрежных зарослях, и вдруг потерял всякий интерес к нашему разговору.
– Они вернутся, наверное, к вечеру?
С этими словами я поднялся. И одновременно увидел что-то необычное в выражении лица матери М…ко-сан. На нем промелькнуло удивление и в то же время инстинктивная враждебность. Но она тут же взяла себя в руки и спокойно ответила:
– Да, М…ко-сан именно так и сказала.
Вернувшись в свою комнату, я подошел к перилам веранды и стал смотреть на вершину горы У., возвышающуюся над сосновой рощей. Вершина сверкала от падавших на ее каменистую поверхность лучей солнца. Глядя на этот пейзаж, я испытал жалость к нам, людям…
М…ко-сан и ее мать несколько дней назад вместе с S.-куном уехали в Токио. К.-кун договорился дождаться здесь свою младшую сестру (она должна приехать примерно через неделю после моего отъезда) и тоже готовится к отъезду. Оставшись вдвоем с К.-куном, я почувствовал себя свободнее. Правда, желая утешить К.-куна, я не могу решиться откровенно поговорить с ним. Но все-таки мы живем душа в душу. Забравшись вечером в бассейн, мы чуть ли не по часу говорим о Цезаре Франке.
Я пишу это письмо, сидя в своей комнате. Здесь уже наступила ранняя осень. Утром, проснувшись, я увидел просвечивающие сквозь бумагу сёдзи силуэт горы У. и сосновой рощи. Это потому, что сквозь дырку в двери от выпавшего сучка пробивался солнечный свет. Я перевернулся на живот, закурил – в этом крохотном прозрачно-чистом пейзаже ранней осени чувствовался удивительный покой…
Всего хорошего. Наверно, сейчас и в Токио утром и вечером вполне сносно. Передай привет детям.
1927
Еще один он
Он был молодым ирландцем. Имени его лучше не называть. Он был моим другом – этого достаточно. Его сестра до сих пор пишет обо мне: «My brother’s best friend»[76]. Когда я впервые встретился с ним, его лицо показалось мне знакомым. Нет, не только лицо. У меня было такое чувство, что я определенно видел огонь, пылавший в камине в его комнате, и кресло красного дерева, на котором плясали блики огня, и собрание сочинений Платона, стоявшее на каминной доске. И пока я разговаривал с ним, это чувство все усиливалось. Я подумал, что, возможно, лет пять-шесть назад все это видел во сне. Но я, конечно, ни разу не говорил ему об этом. Попыхивая сигаретой, он рассказывал об ирландских писателях – этот разговор зашел у нас вполне естественно.
– I detest Bernard Shaw[77].
Я помню, с каким высокомерием он говорил это. Это было зимой, нам тогда едва исполнилось по двадцать пять лет.
Раздобыв денег, мы заходили в кафе и ресторанчики. Он был задира еще больший, чем я. Однажды вечером, когда на улице сыпал снег, мы сидели с ним в кафе «Паулиста» за столиком в углу. В то время в кафе посреди зала стоял граммофон – он играл, когда в него опускали никелевую монету. И в тот вечер тоже граммофон почти беспрерывно аккомпанировал нашему разговору.
– Послушай, переведи официанту, пусть он выключит этот орущий граммофон – за каждые пять сэн, которые захотят в него опустить, я буду давать десять.
– Нет, с такой просьбой не обращаются. Начать хотя бы с того, что с помощью денег прекращать музыку, которую хотят слушать другие, – это так вульгарно.
– Не менее вульгарно с помощью денег заставлять слушать музыку человека, который слушать ее не хочет.
К счастью, в это время граммофон как раз замолчал. Но тут человек в охотничьей шляпе, по виду студент, встал и направился к граммофону, чтобы опустить в него монету. Тогда мой друг вскочил и с проклятиями замахнулся на него подставкой со специями.
– Перестань. Не делай глупостей.
Я схватил его и вытащил на улицу, где сыпал снег. Я тоже был возбужден. Взявшись под руки, мы шли, не раскрывая зонтов.
– В такой снежный вечер мне хочется идти без конца. Пока несут ноги…
Он прервал меня чуть ли не руганью:
– Почему же ты не идешь? Если бы я хотел идти без конца, то и шел бы без конца.
– Это слишком романтично.
– А что плохого в романтике? Хотеть идти и не двигаться – это удел безвольных. Нужно идти, несмотря ни на что, даже если погибнешь от холода…
Неожиданно он изменил тон и, обращаясь ко мне, назвал меня «brother»[78]:
– Вчера я послал телеграмму правительству вашей страны, что хочу вступить в армию.
– Ну и что?
– Ответа пока нет.
Так мы добрели с ним до витрины книжного магазина, торговавшего иностранной литературой. В ярко освещенной витрине, наполовину засыпанной снегом, были выставлены фотоальбомы с танками, отравляющими газами, военная литература. Мы остановились, продолжая держаться под руку возле этой витрины.
– «Above the War». Romein Rolland[79].
– Хм, но не над нами.
Лицо его стало каким-то странным. Он весь взъерошился – нахохлился, как петух.
– Что понимает твой Роллан и ему подобные? Мы с тобой amidst[80] схватки.
Враждебность, которую он испытывал к Германии, ощущалась мной, конечно, не так остро. Поэтому я почувствовал, что его слова вызывают во мне некоторый протест. И в то же время почувствовал отрезвление.
– Ну, я пошел.
– Да? Ладно, а я… Нырну в какое-нибудь заведеньице поблизости.
Мы стояли как раз у моста Кёбаси с резными перилами. На ночном безлюдном берегу одинокая голая ива, запорошенная снегом, низко опустила свои ветки в воду черного, грязного канала.
– Вот истинно японский пейзаж.
Он сказал проникновенно, прежде чем расстаться со мной.
К сожалению, он не смог вступить в армию, как ему хотелось. После возвращения его в Лондон прошло года два-три, и он снова поселился в Японии. Но к тому времени мы, я уж во всяком случае, утратили былой романтизм. В нем, конечно, тоже за эти годы произошли какие-то перемены.