— Я его не выношу.
— А по-моему, он славный типус, — возразил граф. — Собственно, — добавил он, вспомнив доброе самаритянство Джимми, — я это знаю точно. А чем он вам не нравится?
— Не знаю. Не нравится, и все тут.
— А! — сказал его сиятельство равнодушно. Он не был в настроении выслушивать подробности приязней и неприязней других людей.
— Вот что, Дривер, — продолжал Харгейт, — я хочу, чтобы вы кое-что для меня сделали. Я хочу, чтобы вы выставили Питта вон из замка.
Лорд Дривер посмотрел на него странным взглядом.
— Э? — переспросил он.
Харгейт повторил.
— Вы вроде бы сварганили для меня целую программу, — сказал лорд Дривер.
— Избавьтесь от него, — яростно настаивал Харгейт.
Запрет, наложенный Джимми на бильярд, явился для него страшным ударом. Он испытывал муки Тантала. Замок был набит молодыми людьми того типа, который он предпочитал всем остальным — легкая добыча, все до единого, — а ему остается только облизываться, потому что Джимми носился по замку, как потерявший управление дредноут. С ума можно было сойти.
— Заставьте его убраться отсюда. Его пригласили вы. И полагаю, он же не намерен торчать тут до скончания века? Если вы уедете, ему тоже придется уехать. Вам надо просто отправиться завтра в Лондон. Предлог вы найдете без труда. И он волей-неволей уедет с вами. А в Лондоне вы от него отделываетесь и возвращаетесь. Вот и все, что вам надо сделать.
По лицу лорда Дривера разливался нежно-розовый румянец. Граф обретал вид разъяренного кролика. Природа не наделила его большим запасом гордости, но мысль о подлой роли, которую набросал для него Харгейт, возмутила ее всю до самой последней капли.
И если уж речь зашла о каплях, то Харгейт, продолжая говорить, добавил последнюю.
— И конечно, — сказал он, — деньги, которые вы проиграли мне в пикет… Сколько там? Двадцать. Двадцать фунтов, верно? Так мы, конечно, аннулируем этот должок. Все будет в ажуре.
Его сиятельство взорвался.
— Будет? — вскричал он, ярко-розовый до самых ушей. — В ажуре, черт подери! Я их вам выплачу завтра до последнего пенса — и тогда вы уберетесь вместо Питта. За кого вы меня принимаете, хотел бы я знать?
— За дурака, если вы откажетесь от моего предложения.
— У меня жуткое желание дать вам хорошего пинка!
— На вашем месте я бы воздержался. В такого рода играх вы не блещете. Держитесь пикета.
— Если вы думаете, что я не могу заплатить вам ваши паршивые деньги…
— Именно так. Но если сможете, тем лучше. Деньги никогда не бывают лишними.
— Может, я и дурак в некоторых отношениях…
— Не скромничайте, мой дорогой.
— Но я не подлец.
— Вы удивительно порозовели, Дривер. Гнев очень благоприятно действует на цвет лица.
— А если вы думаете, что можете меня подкупить, то никогда еще не допускали большей ошибки.
— Нет, допустил, — сказал Харгейт, — когда подумал, что хоть какие-то проблески ума у вас имеются. Но если вам нравится вести себя на манер юного героя мелодрамы, то на здоровье. Лично мне не кажется, что игра стоит свеч. Но если ваше щекотливое чувство чести вынуждает вас уплатить двадцать фунтов картежного долга, то прекрасно. Вы упомянули завтра? Меня это устраивает. Так что пока на этом и кончим.
Он пошел дальше, оставив лорда Дривера наслаждаться приятнейшим ощущением, в котором купается слабохарактерный человек, против обыкновения проявив несгибаемую решимость. Он чувствовал, что ни в коем случае не должен поступиться этой достойнейшей позицией. Двадцать фунтов придется заплатить, и завтра же. Если он не сумеет, то Харгейт не преминет воспользоваться этим, чтобы причинить ему массу неприятностей. С долгом чести не шутят.
Однако он считал себя в полной безопасности. Он знал, что может получить деньги, когда захочет. Вот так, рассудил он философски, из зла родится добро. Большее несчастье, помолвка, так сказать, нейтрализует меньшее — проигрыш, поскольку нелепо даже предположить, что сэр Томас, добившись своего и, предположительно, пребывая по этой причине в радужном настроении, не откликнется на просьбу о жалких двадцати фунтах.
Граф вошел в холл. Он ощущал себя сильным и волевым. Он показал Харгейту, из чего скроен. Он был Спенни Дривер, человек железа и крови, человек, с которым лучше не шутить.
Но если подумать, это же редкая удача, что он помолвлен с Молли. Мысль о том, чтобы без такого рычага попытаться извлечь из сэра Томаса двадцать фунтов для уплаты карточного долга, привела его в содрогание.
В холле ему встретился Сондерс.
— Я как раз ищу ваше сиятельство, — сказал дворецкий.
— Э? Ну, вот он я.
— Совершенно верно, ваше сиятельство. Мисс Макичерн доверила мне эту записку для вручения вам, на случай если она до обеда не увидит ваше сиятельство лично.
— Ладненько. Благодарю вас.
Он начал подниматься по лестнице, на ходу вскрывая конверт. И о чем ей вздумалось ему писать? Неужто она примется строчить ему любовные письма и всякую прочую лабуду? Будет чертовски трудно ей подыгрывать.
Он остановился на площадке, начал читать, и после первой же строчки у него отвисла челюсть. Конверт упорхнул на пол.
— Черт и все святые! — простонал он, хватаясь за перила. — Вот теперь я в луже!
Глава 21. Омерзительные дары
Несомненно, существуют мужчины, отлитые из такого металла, что, получив согласие на свое предложение, никаких особых эмоций не испытывают. Очень вероятно, что таким был Соломон; да и Генрих Восьмой, несомненно, не испытал ничего, кроме пресыщенности, уже на третьем или четвертом подобном согласии. Но средний мужчина оказывается полностью во власти вихря чувств. Среди них, возможно, преобладает ощущение некоторой оглушенности. С ней спаяно облегчение — облегчение полководца, успешно завершившего трудную кампанию, или того, кто терпит кораблекрушение и внезапно осознает, что опасность миновала и он жив! Далее следует прибавить новорожденное чувство собственной значимости. Ведь наше подозрение, что мы принадлежим к незаурядным личностям, внезапно получило полное подтверждение. Наша грудь надувается самодовольством, и мир не может предложить нам ничего большего.
Правда, некоторые обнаруживают в металле своего счастья присадку легкого опасения, а напряжение помолвки порой приносит с собой даже намек на сожаление. «Она заставляет меня накупать всяких вещей! — жаловался некий жених своему другу в третьей четверти своей помолвки. — Два новых галстука только вчера!» Он явно взвешивал, способна ли человеческая природа выдержать подобное давление.
Но какие бы трагедии ни омрачали завершение этого периода, его начало, во всяком случае, купается в солнечном сиянии.
Джимми, глядя на свое намыленное лицо в зеркале, когда переодевался к обеду в этот вечер, только дивился совершенству этого лучшего из миров.
Никакие сомнения не закрадывались в его душу. Он не верил, что отношения между ним и мистером Макичерном могут оказаться непреодолимым препятствием. В данный момент он вообще отказывался признавать наличие экс-полицейского. В мире, где обитала Молли, места для других людей просто не было. Они в него не вписывались. Они не существовали.
И вот к нему, упоенно размышляющему о совершенстве жизни, явился, крадучись, в манере обычной для этого нераскаянного флибустьера, Штырь Муллинс. Возможно, Джимми читал на лицах других собственные торжество и восторг, но ему, несомненно, показалось, что облик Штыря дышит сдерживаемой радостью. Шарканье сына Бауэри по ковру превратилось почти в танец. Лицо под багряными волосами прямо-таки светилось изнутри.
— Ну-с, — сказал Джимми, — и как же мир обходится с юным лордом Фиц-Муллинсом? Штырь, а тебе не случалось быть шафером?
— Чего-чего, босс?
— Ну, шафером на свадьбе. Это тот тип, который стоит рядом с женихом и держит его за загривок, чтобы он в последнюю минуту не заартачился. За всем присматривает, всучает деньги священнику по окончании обряда, а затем удаляется, женится на первой подружке невесты и живет себе поживает.
Штырь мотнул головой.
— Чтоб я женился, босс, да ни в жисть!
— Штырь — женоненавистник! Погоди, Штырь, настанет день, любовь пробудится в твоем сердце, и ты начнешь писать стихи.
— Да не такой я псих, босс, — запротестовал сын Бауэри. — Только мне баб и не хватало. Игра для дураков.
Это уже была полная ересь. Джимми положил бритву от греха подальше и принялся проливать свет в непотребную тьму Штыря.
— Штырь, ты осел, — сказал он. — Ты никакого понятия об этом не имеешь. Будь у тебя хоть капля здравого смысла, ты бы понял, что в жизни есть только одна высокая цель — жениться. От вас, тупоголовых холостяков, меня мутит. Только подумай, как тебе жилось бы, будь у тебя жена. Подумай о том, как в морозную зимнюю ночь ты идешь на дело и знаешь, что тебя, когда ты вернешься, уже ждут тарелка горячего супчика и заранее согретые уютные шлепанцы. А потом она примостится у тебя на коленях, и ты расскажешь ей, как подстрелил полицейского, и вы вместе разберете добычу! Просто вообразить не могу ничего милее! А по дому будут бегать маленькие штырята. Неужели ты не видишь, как они скачут от радости, когда ты проскальзываешь в окно и сообщаешь им радостную новость? «Папоцка убил легаса!» — звенят тоненькие восторженные голоски. И все оделяются сластями в честь великого события. Златокудрый малютка Джимми Муллинс, мой крестник, получает шестипенсовик за то, что днем швырнул камнем в переодетого детектива. Всеобщее веселье и вкусная здоровая пища. Поверь мне, Штырь, нет ничего лучше домашнего очага.
— Была одна девочка, — мечтательно сказал Штырь. — Да только она больше хвостом вертела, а потом вышла за фараона.
— Она была тебя недостойна, Штырь, — сочувственно сказал Джимми. — Девушка, способная так скурвиться, тебе не подошла бы. Подыщи милую, чуткую девушку, романтично восхищенную твоей профессией. А пока разреши мне добриться, а не то я опоздаю к обеду. Вечер ознаменуют великие дела.