сможете прикупить еще акций. Я и сам начну тысяч с десяти, не больше.
— Ну, десять тысяч я вложить в состоянии.
— Вот и славненько! Дело пошло, дело сдвинулось. Решено, я отправлюсь к друзьям на Уолл-стрит, изложу свой план и добавлю: «Десять тысяч уже есть! А каков ваш вклад?» Это, знаете ли, ставит наш проект на деловую основу! Затем приступим к основной работе… а вы, мой мальчик, решайте за себя сами, только сами. У меня и в мыслях нет толкать вас на такой шаг, если есть какие-то сомнения. Обдумайте как следует, переспите с этим, как говорится. Но, что бы вы ни решили, Джилл про это — ни словечка. Жестоко подавать надежды, пока мы не уверены, что сумеем помочь ей их осуществить. И, конечно же, ни слова миссис Пигрим!
— Ну разумеется!
— Отлично, мой мальчик! — просиял дядя Крис. — Обмозгуйте все как следует и действуйте, как считаете нужным. Кстати, как ваша бессонница? «Нервино» пробовали? Просто чудеса творит, лично мне очень помогло. Ну, доброй ночи, доброй ночи!
С той минуты Пилкингтон не переставая, разве что с перерывом на сон, прокручивал план в голове, и чем дальше, тем больше тот ему нравился. Мысль о десяти тысячах долларов немного коробила, поскольку он происходил из благоразумного семейства и воспитан был в привычках экономии, однако, в конце концов, утешал он себя, деньги эти — всего лишь ссуда. Как только новая компания встанет на ноги, они вернутся стократ. В то же время в глазах тети Оливии это придаст совершенно другой оборот его ухаживаниям за Джилл. Вон, его кузен, молодой Брустер Филмор, два года назад женился на кинозвезде, и никто слова против не сказал! Более того, Брустер с женой частенько появлялись в гостиной у миссис Пигрим. К высшим слоям богемы тетка неприязни не питала, совсем напротив. Ей нравилось общество тех, чьи имена были на слуху и мелькали в газетах.
Иными словами, Отис уверился, что любовь проторила себе дорожку. Он с наслаждением отхлебнул чаю, а когда слуга-японец принес тосты, подгоревшие с одной стороны, выбранил его мягко и добродушно, что, надо надеяться, тронуло восточное сердце и вдохновило служить лучшему из хозяев со всем усердием.
В половине одиннадцатого Пилкингтон скинул халат и стал одеваться для поездки в театр. Всю труппу собирали на репетицию к одиннадцати. Настроение у молодого человека было столь же светлое, как день за окном.
Солнце светило так ярко, как только бывает в половине одиннадцатого в краях, где весна приходит рано и дружно, стараясь вовсю с самого начала. Синее небо сияло над счастливым городом, и его жители бодро шагали по улицам, радуясь прекрасной погоде.
Солнечное настроение царило всюду, только не на сцене театра «Готэм», где Джонсон Миллер решил перед репетицией подчистить недоделки в номере «Мое сердце», который исполняла в первом акте героиня в сопровождении мужского ансамбля.
Мрак преобладал на сцене «Готэма» и в буквальном смысле — просторная сцена освещалась одной-единственной лампочкой, — и в переносном. «Мое сердце» получалось еще хуже обычного, и от природы вспыльчивый Миллер пришел в неистовство, проклиная беспомощность хористов.
В ту минуту, когда Отис Пилкингтон скинул цветастый халат и потянулся за брюками, пестрыми с красной саржевой ниткой, танцмейстер расхаживал по мостику между оркестровой ямой и первым рядом партера, отчаянно вцепившись в свои седые кудри и размахивая другой рукой.
— Джентльмены, вы идиоты! — с болью выкрикивал он. — У вас было целых три недели, чтобы вдолбить эти па в свои тупые мозги, а вы ни одного не делаете правильно! Кто в лес, кто по дрова! На каждом повороте налетаете друг на друга. Увальни, деревенщина! Что с вами? Вместо движений, которые я показывал, вытанцовываете черт-те что собственного изобретения! Думаете, способны поставить танец лучше меня? Так мистер Гобл нанял хореографом меня, а не вас, так что, будьте добры, двигайтесь, как я вас учил! Не пытайтесь использовать свой разум, у вас его нет! Вы не виноваты, конечно, что няньки уронили вас в младенчестве, но это сильно мешает, когда что-нибудь придумываешь.
Шестеро из семи присутствующих участников мужского ансамбля смотрели оскорбленно, с видом праведников, терпящих напраслину, безмолвно взывая к небесам, чтобы те рассудили их с Миллером по справедливости. Седьмой же, длинноногий молодой человек в безупречном твидовом костюме английского покроя, был скорее смущен, чем обижен. Он шагнул к рампе и робко заговорил покаянным тоном:
— Я, знаете ли…
Жертва глухоты, танцмейстер не расслышал его жалобного блеяния и, резко развернувшись, расстроенно зашагал по центральному проходу в глубь зрительного зала. Его каучуковое тело двигалось конвульсивными рывками. Миллер разглядел, что к нему обращаются, лишь когда развернулся вновь и двинулся обратно.
— Что? — заорал он. — Не слышу!
— Я в смысле… видите ли, это я один виноват.
— Что?
— Я хочу сказать… то есть…
— Что? Говорите громче, что вы лепечете?
Зальцбург, который рассеянно наигрывал на пианино отрывки из своего непризнанного мюзикла, наконец осознал, что требуются услуги переводчика. Вскочив с табурета, он бочком, по-крабьи, пробрался вдоль директорской ложи, обнял Миллера за плечи, услужливо нагнулся к его уху и, набрав побольше воздуха, крикнул:
— Он говорит, что один виноват!
Танцмейстер одобрил кивком эти похвальные чувства.
— Я и сам вижу, — заметил он. — Все они даром хлеб едят!
Музыкальный директор терпеливо набрал новую порцию воздуха.
— Он один виноват, что номер не получился!
— Объясните ему, старина, что я записался в ансамбль только сегодня утром, — вмешался молодой человек в твиде.
— Сегодня утром принят в труппу!
— Что еще за трупы? — поморщился Миллер.
Побагровев от натуги, Зальцбург предпринял еще попытку:
— Новичок он! Но-ви-чок! — проорал он. — Еще не умеет! Сегодня у него первый день, ничего не знает. Со временем выучит, а пока не умеет!
— Он хочет сказать, — горячо подхватил молодой человек, — что я не знаю движений!
— Да! Не знает движений! — проревел Зальцбург.
— Да вижу я, что не знает! Почему не выучил? Времени хватало.
— Он не мог!
— Не бог?
— Новичок!!!
— Ах, новичок?
— Да, новичок!
— А какого дьявола, интересно, он новичок? — завопил Миллер, снова впадая в бешенство. — Почему он не начал вместе с другими? Как прикажете ставить номера, если на меня каждый день сваливаются новички? Кто его взял?
— Кто вас взял? — повернулся к злодею музыкальный директор.
— Э-э… мистер Пилкингтон.
— Пилкингтон! — крикнул Зальцбург в ухо танцмейстеру.
— Когда?
— Когда? — эхом откликнулся Зальцбург.
— Вчера вечером.
— Вчера вечером!
В немом отчаянии хореограф вскинул руки и кинулся прочь, но затем, вновь развернувшись, примчался обратно.
— Ну как тут работать? — причитал он. — Я связан по рукам и ногам! Зажат в угол! До премьеры две недели, а мне каждый день подсовывают новичков, которые все губят! Нет, я пойду к мистеру Гоблу и разорву контракт… я… Ну что вы встали?! — перебил он вдруг сам себя. — Нечего тратить время! Продолжайте, продолжайте! Весь номер с самого начала! Ну!
Новенький заковылял обратно к коллегам, нервно оттягивая пальцем воротничок. К такому он не привык. В любительских спектаклях он участвовал не раз, но никогда не сталкивался ни с чем подобным.
Во время краткой передышки, пока главная героиня «Американской розы» исполняла первый куплет и припев, он тихонько спросил у соседа по ансамблю:
— Послушайте, он всегда такой?
— Кто? Джонни?
— Ну, тот — как лунь седой, горлопан с луженой глоткой. Часто он так заводится?
Хорист снисходительно усмехнулся.
— Это еще ерунда, — хмыкнул он. — Погодите, пока он по-настоящему не слетит с катушек! А что вы слышали — так, легкий шепот!
— Боже мой! — вздохнул новичок, устремив взор в мрачное будущее.
Героиня дошла до конца припева, и хористы ансамбля, что кучковались в глубине сцены, начали подступать к ней двойной шеренгой, изящно пританцовывая. Новобранец, не спуская глаз с соседа, старался повторять их движения.
Хлопок в ладоши из темноты зрительного зала дал понять, что попытка оказалась безуспешной. Было видно, хоть и смутно, как Миллер обеими руками вцепился в свою шевелюру.
— Все вон со сцены! — рявкнул он. — Нет-нет, не вы! — добавил он, когда незадачливый дебютант двинулся вслед за остальными. — Вы останьтесь!
— Я?
— Да, вы! Придется вас подтянуть отдельно, иначе мы никогда с места не сдвинемся. Уйдите в глубь сцены. Музыка, сначала! Мистер Зальцбург! На начале припева — вперед! Грациознее! Грациознее!
Пунцовый от смущения, но полный решимости, молодой человек, двинулся к рампе как можно грациознее, и как раз в этот миг за кулисами появились Джилл и Нелли — время уже подходило к одиннадцати, и народ прибывал.
— Кто это? — спросила Нелли.
— Новичок, — ответил один из хористов, — сегодня с утра пришел.
— Просто вылитый мистер Рук! — обернулась Нелли к Джилл.
— Да это он и есть! — отозвалась та.
— Не может быть!
— Точно он.
— Как же он тут очутился?
Джилл прикусила губу.
— А вот это он пускай сам объяснит!
Возможность для приватной беседы с Фредди представилась не сразу. Минут десять он упражнялся в одиночку на сцене под градом оскорбительных наставлений Миллера, а затем еще столько же репетировал номер вместе с героиней и остальными хористами.
Когда же, наконец, грозный рык в глубине зала возвестил о приходе мистера Гобла, выражая его повеление очистить сцену и начать основную репетицию, Фредди едва нашел силы выдавить в адрес Джилл бледную улыбку узнавания и слабое «Привет-привет!», после чего им тотчас же пришлось идти на сцену со всем ансамблем и строиться для вступительного хора. Лишь когда хор повторили четыре раза и двое главных героев принялись репетировать сольный номер, Джилл смогла затащить последнего из Руков в укромный уголок и подвергнуть допросу.