Так рассуждала Нелли, и сочувствие придало ее манере материнскую доброту, которая подействовала на Фредди, еще не отошедшего от урока мистера Миллера и взволнованного отповедью Джилл, как целительный бальзам. Разобраться в своих чувствах было трудно, однако в общем хаосе ясно выделялось одно: Фредди был рад видеть Нелли, как никакую другую девушку прежде, и она согревала ему душу, как не смог бы, наверное, никто. Они болтали о разных пустяках, и с каждой минутой он все более убеждался, что Нелли не такая, как все, и с ней хорошо бы встречаться почаще.
— Знаете что, — решился он, — а давайте, когда эта возня… ну, то есть репетиция закончится, где-нибудь перекусим?
— С удовольствием! Обычно я хожу в «Автомат».
— «Томат»? Не слыхал о таком.
— Это на Таймс-сквер… недорогое такое местечко.
— Я-то подумывал о «Космополисе»…
— Ой, да что вы, там дороже всего!
— Ну, не знаю, примерно как всюду…
Материнское сочувствие переполнило сердце девушки. Наклонившись, она ласково дотронулась до руки Фредди.
— Со мной можете не прикидываться! Мне все равно, богатый вы или бедный, и все такое. Конечно, очень жаль, что вы потеряли свои деньги, зато тем легче нам стать настоящими друзьями, правда?
— Я потерял деньги?
— Ну да, а зачем бы иначе вы нанялись в театр? Я не хотела об этом говорить, но, раз уж о «Космополисе» зашла речь, куда деваться. Вы же потеряли деньги так же, как Джилл? Я сразу догадалась, едва вас увидела. Да ладно, деньги — не главное в жизни!
От изумления Фредди потерял на миг дар речи, а потом воздержался от объяснений уже по доброй воле. Он принял ситуацию и наслаждался ею. Как многих других богатых и в то же время скромных молодых людей, его частенько терзало подозрение, что у девушек, благосклонных к нему, мотивы смешанные, а иногда и не очень. Но, черт возьми, вот перед ним та, которой он вроде бы нравится, хоть и дочиста, по ее мнению, разорен!
— Знаете, — чуть заикаясь, выговорил он — ему вдруг стало трудно владеть голосом, — вы чертовски милая!
— Мне очень приятно это слышать.
Наступило молчание — между ними, во всяком случае. Во внешнем мире, по ту сторону декораций, за которыми они стояли, стоял шум и гам. Там, похоже, разгорался бурный спор, и из невидимого зрительного зала доносился скрипучий голос Айзека Гобла. Однако молодые люди были слишком увлечены друг другом, чтобы вслушиваться.
— Как вы назвали то дешевое местечко? — спросил Фредди. — «Томат» вроде бы.
— «Автомат».
— Ага, вон как! Стало быть, туда и пойдем?
— Там отлично кормят. Опускаешь в автомат монеты и сам берешь еду.
— Мой любимый спорт в закрытых помещениях! — оживился Фредди. Он вдруг обернулся и прислушался. — Эй, что там у них творится? Режут-убивают, не иначе!
Ассистент режиссера громко объявлял, нервно чеканя каждое слово:
— Все джентльмены ансамбля — на сцену! Мистер Гобл хочет видеть на сцене всех джентльменов!
— Ну что ж, тогда до скорого! — бросил Фредди. — Пожалуй, мне стоит к ним заглянуть.
Он направился к сцене.
В атмосфере репетиций таится нечто губительное для лучших движений души участников музыкальной постановки. Разомлев с утра от нежной красоты весенней погоды, Айзек Гобл ехал в театр «Готэм» в превосходном настроении и твердо намеревался пребывать в нем весь день, однако через пять минут вернулся в обычное состояние.
К десяти минутам двенадцатого он с ожесточением жевал сигару и злобно пялился на сцену, лишенный остатков прежнего миролюбия. Когда в четверть двенадцатого явился Уолли Мейсон и опустился в соседнее кресло, Гобл встретил его ворчанием и даже не угостил сигарой, а у нью-йоркского театрального менеджера это верный признак расстроенных чувств.
Впрочем, его можно извинить. «Американская роза» могла бы поколебать душевное равновесие натур куда более терпимых, а то, что Отис Пилкингтон именовал «тонким абсурдизмом», раздражало Гобла донельзя. Он вырос на вульгарном юморе театральных постановок, где сюжет отодвигают в сторону после первого же эпизода и заполняют спектакль танцовщицами в экзотических нарядах и забавными репризами от мастеров водевиля.
Мюзикл был для него чем-то вроде сборного концерта с дрессированными тюленями, акробатами и чечеточниками, где что угодно на сцене, от дерева до абажура, может внезапно превратиться в хористку. Строгая композиция «Американской розы» выводила его из себя: закрученные сюжеты он терпеть не мог, а тут ничего, кроме сюжета, и не просматривалось.
Зачем же тогда столь приземленный Айзек Гобл связался с постановкой интеллектуальной пьесы? Дело в том, что идея возрождения комической оперы заразила его, как и других нью-йоркских коллег, и временами давала о себе знать. Порой за обедом в своем любимом уголке гриль-бара в «Космополисе» он, перегнувшись через стол, убеждал другого менеджера поверить ему на слово: время для комической оперы созрело или, во всяком случае, вот-вот созреет. Собеседник кивал, глубокомысленно потирая тройной подбородок, и соглашался: да, это самое время вот-вот созреет, и это так же верно, как то, что яблоки падают сверху вниз. Потом оба набивали животы деликатесами, закуривали длинные сигары и погружались в задумчивость.
У большинства такие приступы, подобные угрызениям совести, затихают так же быстро, как и возникают, и театральные воротилы, довольные собой, продолжают делать деньги на вульгарных мюзиклах. Просто Отис Пилкингтон со своей рукописью «Розы» и средствами на ее постановку совершенно случайно угодил в самый разгар такого приступа у Айзека Гобла, и контракт был заключен, прежде чем тот успел оправиться. Теперь Гобл горько сожалел о своем опрометчивом поступке.
— Знаешь что, — процедил он Мейсону уголком рта, не спуская глаз со сцены, — придется, видно, тебе повозиться с этим шоу после гастрольной премьеры. Условия обговорим позже, довести его до ума нужно, чего бы это ни стоило. Вникаешь?
— Хочешь доработать?
Гобл сурово прищурился на ничего не подозревавших актеров, которые продирались сквозь особенно заумный диалог.
— Доработать?! Да тут все вкривь и вкось, ерунда какая-то. Переписывать надо, с начала до конца!
— В принципе, я уже немного в курсе: видел это прошлым летом в любительском исполнении. Если надо, справлюсь быстро, но… что скажет автор?
Айзек Гобл отвел воинственный взгляд от сцены и прищурился на Мейсона.
— Еще чего! Главное, что я скажу. Я тут большой босс, и приказы отдаю я!
Будто в подтверждение своих слов, он вдруг издал грозный рык, который произвел чудодейственный эффект. Актеры замерли на полуслове как подстреленные, а ассистент режиссера подобострастно склонился над рампой, прикрывая глаза суфлерским текстом.
— А ну-ка, заново! — заорал Гобл. — Да, то место, где про жизнь, которая как арбуз. Что-то не улавливаю я там сути! — Он перекатил сигару в угол рта и свирепо вслушался, затем хлопнул в ладоши. Актеры вновь умолкли. — Долой! — кратко распорядился он.
— Вырезать, мистер Гобл? — услужливо переспросил ассистент.
— Да, вырезать! Полная бессмыслица.
В сумраке зала взвилась с кресла длинная фигура Пилкингтона, задетого за живое.
— Мистер Гобл! Мистер Гобл!
— Ну?
— Это же лучшая сентенция во всей пьесе!
— Сен… — что?
— Сентенция! Лучшая в пьесе.
Айзек Гобл стряхнул пепел с сигары.
— Публика не желает сентенций! Она их не любит. Я пятнадцать лет в шоу-бизнесе и знаю, что говорю! От сентенций публику тошнит… Так, продолжаем!
Отис Пилкингтон дрожал от возмущения. До сих пор ему не доводилось сталкиваться с Гоблом-режиссером. Обычно на ранних стадиях тот предоставлял вести репетиции кому-нибудь рангом пониже, называя это «обкаткой», а затем уже являлся сам и перекраивал большую часть постановки — вырезал куски, указывал актерам, как произносить реплики, и вообще отдыхал душой.
В своем любимом занятии Гобл считал себя гением, и отговаривать его от принятых решений было бесполезно — любые возражения отметались с высокомерным презрением восточного деспота. Об этом Пилкингтон пока еще не знал.
— Но, мистер Гобл!..
Властелин с раздражением обернулся.
— Ну, что еще? Что? Не видите, я занят!
— Эта сентенция…
— Вырезана.
— Но…
— Вырезана!
— Но у меня тоже есть голос! — чуть не плача, воскликнул Пилкингтон.
— Безусловно, есть, — парировал Гобл, — и вы можете пользоваться им где угодно, но только не в моем театре! Пользуйтесь в свое удовольствие! Ступайте за угол и говорите сами с собой, пойте в ванной, но не являйтесь со своим голосом сюда, потому что здесь говорю я!.. Этот тип меня утомляет! — пожаловался он Мейсону, когда подавленный питон вновь уложил свои кольца в кресло. — Вечно суется с дурацкими идеями, хотя ни черта не смыслит в шоу-бизнесе. Пускай радуется, что его первую пьесу вообще кто-то ставит, и не учит меня режиссуре! — Он властно хлопнул в ладоши, и ассистент вновь склонился над рампой. — Что там бубнил вон тот? Да-да, лорд Финчли, последняя реплика. Еще раз!
Игравший лорда Финчли английский характерный актер, известный в ролях лондонских чудаков, с досадой вскинул брови. Как и Пилкингтон, он впервые наблюдал Гобла в режиссерской ипостаси и, привыкнув на родине к более учтивому подходу, испытывал тягостное недоумение. Выброшенную фразу об арбузе он считал лучшей в пьесе, и боль еще не улеглась. Реплика, которую режиссер вырезал, всегда кажется актеру лучшей.
— Слова про Омара Хайяма? — подавляя раздражение, осведомился он.
— Вот-вот! Так вы его и назвали, а это неверно! Правильно — «Омар из Хайяма».
— Я бы сказал, что «Омар Хайям» — более… э-э… общепринятая версия имени поэта, — возразил исполнитель роли лорда Финчли и шепнул в сторону: «Ну и осел!»
— Омар из Хайяма! — рявкнул Гобл. — Так и называйте! Кто главный в этом шоу, я или вы?
— Как вам будет угодно.
Гобл повернулся к Мейсону.
— Эти актеришки… — начал он, но тут за его плечом вновь замаячил Пилкингтон.