Уолли нагнал Джилл уже на улице, и они взглянули друг на друга в свете фонаря. В полночь 42-я Западная — тихий оазис, безмолвие и безлюдье.
Джилл была бледна и запыхалась от быстрой ходьбы, но все же выдавила улыбку.
— Вот так, Уолли… Недолго длилась моя деловая карьера.
— Чем же ты займешься теперь?
Джилл окинула взглядом улицу.
— Не знаю… подыщу что-нибудь.
— Но…
Она внезапно потянула его в темный проулок, ведущий к служебному входу соседнего с «Готэмом» театра. Мимо промелькнула долговязая тощая фигура в пальто и цилиндре.
— Вряд ли я перенесла бы новую встречу с Пилкингтоном, — объяснила Джилл. — В том, что случилось, нет его вины, и он во всем прав, но мне больно, когда оскорбляют дядю.
Уолли и сам мог немало добавить к словам Отиса о дядюшке Крисе, однако благоразумно воздержался.
— Думаешь, Отис все же прав? — вздохнул он.
— Несомненно. Бедный дядя Крис! Он чем-то похож на Фредди, тоже хочет как лучше, а получается…
Джилл печально умолкла. В наступившей тишине они вышли из переулка и зашагали по улице.
— Куда ты сейчас? — спросил Уолли.
— Домой.
— А где дом?
— На 49-й, там сдаются комнаты.
Воспоминание о развалюхе, где обитала Джилл на гастролях в Атлантик Сити, пересилило сдержанность Мейсона.
— Джилл, — воскликнул он, — ну так же нельзя! Извини, но я должен сказать… Я хочу позаботиться о тебе! Зачем жить в таких условиях, когда… Почему ты не позволяешь мне?..
Он осекся, сознавая, что Джилл не из тех, кого можно завоевать словами.
В молчании они дошли до Бродвея, шумного от ночного потока машин, пересекли его и вновь погрузились в тишину на другой стороне.
— Уолли… — заговорила наконец Джилл, глядя прямо перед собой. В голосе ее звучала тревога.
— Да?
— Уолли… ты женился бы на мне, понимая, что не один на свете что-то для меня значишь?
Они успели дойти до Шестой авеню, когда Уолли наконец ответил:
— Нет.
Джилл не сразу поняла, что за чувство пронзило ее, будто дернули обнаженный нерв, — облегчение или разочарование. Потом вдруг поняла, что второе. Как ни абсурдно, но на миг ей захотелось, чтобы Уолли ответил по-другому. Решил бы все за нее, подавил с властной настойчивостью ее колебания — стукнул по голове, схватил и утащил к себе в пещеру, как первобытный человек, думая только о своем личном счастье — вот бы облегчение было, как удачно разрешилась бы ситуация! Но тогда бы он не был Уолли…
Тем не менее, она невольно вздохнула. Новая жизнь успела изменить ее, обточить острые углы независимого характера. Сейчас так хотелось опереться на кого-нибудь сильного и заботливого, кто опекал бы ее, как маленькую девочку, заслонил от грубостей жизни… Воинственный дух иссяк, она больше не чувствовала себя стойким оловянным солдатиком. Хотелось плакать, чтобы кто-нибудь погладил по головке и утешил.
— Нет! — повторил Уолли. Если в его первом «нет» еще был намек на сомнение, то вторым он выстрелил, словно пулей. — И вот почему. Если ты выйдешь за меня с такими чувствами, то это уже будешь не ты. Мне нужна Джилл, вся Джилл, и никто, кроме Джилл! Если я не могу получить ее, то лучше уж останусь один. Брак — это не крупный план в кино с затемнением на поцелуе, а партнерство. А что толку от партнерства, если оно не от всего сердца? Как сотрудничать с тем, кто не нравится? Даже если тебе иногда хочется — изредка, когда совсем грустно и одиноко, — чтобы я добивался тебя, заставлял… Что с тобой?
Джилл передернула плечами. Не по себе, когда мысли читают с такой точностью.
— Да нет, ничего.
— Толку все равно не будет, — продолжал он, — потому что это тоже буду не я. Долго не выдержу и сам возненавижу себя за то, что пытался. Я на что угодно пойду, чтобы тебе помочь, но знаю, что нет смысла и предлагать. Ты стойкий оловянный солдатик и предпочитаешь сражаться в одиночку. Конечно, может статься, что когда-нибудь это одиночество слишком уж утомит тебя, ты поддашься моей настойчивости и согласишься за меня выйти, но так не годится, понимаешь? Пускай даже уговоришь себя, смиришься — все равно это не то. Может, первобытной женщине было и легче, когда первобытный мужчина все решал за нее с дубиной в руке, но, думаю, ему непросто было потом избавиться от мысли, что он повел себя по-хамски и воспользовался слабостью своей любимой. Я такого не хочу, потому что не смогу тогда сделать тебя счастливой. Уж лучше остаться друзьями… но все же знай, что, если твои чувства изменятся, я здесь рядом и жду…
— Может, к тому времени и твои чувства изменятся.
Уолли рассмеялся.
— Ну уж нет!
— Встретишь другую девушку…
— Каких я только не встречал! Увы, ни одна мне не подходит. — Уолли отбросил серьезность. — Жаль бедняжек до слез, но увы! На целом свете ты одна… Черт возьми, вечно всплывают строчки из песен! Впрочем, так оно и есть. Короче, я не стану тебе досаждать. Мы друзья, и точка… Кстати, раз уж друзья, могу я предложить тебе денег?
— Нет! — улыбнулась Джилл. — Я знаю, ты бы последнюю рубашку мне отдал…
— Надо? Пожалуйста! — Он замедлил шаг и стал расстегивать пальто.
— Уолли, веди себя прилично! Вон, полисмен уже приглядывается.
— Ну, как хочешь… Хотя рубашка очень даже ничего.
Повернув за угол, они остановились перед кирпичным зданием с высоким крыльцом и грязными ступеньками.
Уолли поморщился, окинув взглядом обшарпанный фасад.
— Вечно ты выберешь какую-нибудь трущобу!
— Я не выбираю, само получается… Так или иначе, здесь я живу. Если хочешь знать точно — вон, третье окно от парадной двери. Ну, доброй ночи!
— Доброй ночи! — Уолли помолчал. — Джилл?
— Да?
— Я знаю, нет нужды напоминать, да и соглашение наше нарушать не хочу, но… ты хорошо меня поняла?
— Да, Уолли, дорогой. Поняла.
— Я всегда рядом и всегда жду. Если твои чувства вдруг изменятся, только подойди и скажи: «Все в порядке!»
— Звучит не слишком романтично, — улыбнулась Джилл, но голос ее дрогнул.
— Если придумаешь что-нибудь романтичнее, я не возражаю… Ладно, неважно, в каких именно словах, но только скажи, и увидишь, что будет. Ну все, тебе пора спать, доброй ночи!
— Доброй ночи, Уолли.
Уолли постоял, с мрачным отвращением разглядывая захлопнувшуюся за девушкой дверь. Более грязной и обшарпанной ему видеть не доводилось. Затем он отправился домой.
Шагал быстро, стиснув кулаки, и невольно спрашивал себя, так ли уж плоха была манера ухаживаний пещерного мужчины. Пускай того потом мучила совесть, но он хотя бы получал право заботиться о пещерной женщине!
Глава 19. Миссис Пигрим курит себе фимиам
— «Мне сказали… Мне сообщили… Я получила известие…» Нет, погодите, мисс Фрисби…
Светлое чело миссис Пигрим омрачилось. Верно говорят, что нет мучений хуже, чем поиск литературных образов, и сочинительница воистину легла костьми, стараясь подбавить огоньку в свой отчет для прессы.
Она закусила губу и даже, возможно, вцепилась бы дрожащими пальцами в волосы, если бы не опасение нанести ущерб прическе. Секретарша по фамилии Фрисби, вялая и безразличная молодая особа, терпеливо ждала со стенографичеким блокнотом на коленке, постукивая карандашиком по зубам.
— Пожалуйста, мисс Фрисби, прекратите стучать, — раздраженно бросила страдалица. — Вы мешаете мне думать. Оти, дорогой, может, предложишь яркую фразу? Ты же драматург!
Отис Пилкингтон, распростертый в кресле у окна, очнулся от раздумий, которые, судя по складке над переносицей черепаховых очков, не доставляли удовольствия. После премьеры он провел бессонную ночь, перебирая в памяти резкие слова, которые бросил вчера в разговоре с Джилл.
Простит ли она их когда-нибудь? Достанет ли у нее великодушия осознать, что никто не отвечает за свою несдержанность в тот миг, когда обнаружил себя одураченным, ограбленным, облапошенным? Промучившись до утра, он собирался поразмышлять и сейчас, но вопрос тетки прервал течение скорбных мыслей.
— А? — откликнулся он.
— Да не будь же таким рассеянным! — фыркнула миссис Пигрим с вполне объяснимым неудовольствием. — Я пытаюсь сочинить заметку о нашей сегодняшней вечеринке и никак не могу подыскать нужные слова… Будьте добры, мисс Фрисби, прочитайте уже написанное!
Опустив бледный взор на крючки и петли в своем блокноте, секретарша бледным голоском расшифровала их:
— «Среди знаменитых хозяек нью-йоркского высшего света едва ли найдутся более разносторонние, чем миссис Уоддсли Пигрим. Всякий раз, приходя к ней в роскошный дом на Вест-Энд авеню, я поражаюсь, насколько широк и разнообразен круг ее друзей. Там встретишь и видного дипломата, который делится с оперной фифой…»
— С кем? — резко перебила миссис Пигрим.
— С оперной фифой. Кажется, вы так продиктовали, — невозмутимо ответила мисс Фрисби.
— С дивой! Старайтесь все же вдумываться, моя милая… Продолжайте.
— «…Там встретишь и видного дипломата, который делится с оперной дивой последними сплетнями своего министерства в обмен на пикантные подробности из мира кулис, и модного автора, ведущего литературную дискуссию с юной дебютанткой светского общества. Поистине, можно сказать, что миссис Пигрим возродила традицию светских салунов…»
— Салонов! — поправила миссис Пигрим, досадливо прикусив губу.
— «…салонов, — бесстрастно поправилась девушка. — Мне сказали, мне сообщили, я получила известие…» — Она сделала паузу. — Вот и все, что у меня записано.
— Вычеркните последние слова! — ворчливо распорядилась миссис Пигрим. — Вы просто безнадежны, мисс Фрисби! Разве не ясно, что я перестала диктовать и подыскивала слово? Оти, как бы поизящнее выразить «мне сказали»?
Пилкингтон попытался усилием воли сосредоточить ускользающее внимание.
— «Я слышала»? — предложил он наконец.
— Фу! — бросила тетка. Лицо ее вдруг просветлело. — Ага, нашла! Продолжайте записывать, мисс Фрисби… «Маленькая птичка нащебетала мне, что вчера вечером на сцене театра «Готэм» произошло значительное событие. Сразу после премьеры мюзикла «Американская роза», автором которого, как всем известно, стал Отис Пилкингтон, молодой талантливый племянник миссис Пигрим…»