НИМР. Не знаю, что им помешало нас прикончить, ведь на дороге никого не было, никто ничего не увидел бы; что не дало им пристрелить нас с расстояния нескольких метров?!
То была милость Аллаха, ни на мгновение нас не оставлявшего. Наша машина медленно катилась, водитель сказал: «Со мной покончено, я истек кровью». Я, желая его подбодрить, сказал: «Смотри, до Хайфы всего несколько метров, мы уже добрались до городских ворот…» Он был отважен, он не сдался, проявил терпение и бесстрашие, сохранил спокойствие и рассудительность. Что до меня самого, то я не сомневался, что умру. Из меня хлестала кровь. Я считал, что пули вошли в мое тело и что мне оставалось дышать считанные минуты, от силы час-другой.
Машина все ехала, я все подбадривал водителя, возносил его упорство, выражал волю добраться до места назначения, пока он не бросил руль и не потерял сознание.
ДОНЕСЕНИЕ ПАЛЬМАХА. Машина с агентом, задержавшаяся, чтобы посмотреть, что произошло, поравнялась с первой машиной; так там узнали, что машина с Нимром продолжает движение к Хайфе. Тогда люди из первой машины вышли на дорогу, чтобы повторить нападение. Однако они не опознали машину. Только когда она проехала, они узнали ее и самого Нимра и пустились в погоню, но Нимр уже въехал в населенный арабский район. Наши люди вернулись на базу, не произведя второго нападения.
НИМР. Мы уже добрались до Назарет, первой улицы Хайфы; там я увидел нескольких арабов и поманил их. Они бросились к нам. Увидев разбитые стекла машины и пулевые отверстия, они поняли, что натворили преступники-евреи.
Молодежь подняла крик, со всех сторон сбежались люди. Меня пересадили в другую машину. Я сказал им позаботиться о раненом водителе и о погибшем.
АРАБСКАЯ ГАЗЕТА «АД-ДИФАА», СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО. «Досточтимый шейх Мухаммед Нимр аль-Хатиб пострадал при покушении.
Омар аль-Маджуб получил смертельные ранения, Мухаммед Мухсен Фахр ад-Дин ранен легко. Шейх получил три пули в плечо, его жизнь вне опасности. Раненых немедленно повезли в госпиталь „Эль-Амин“ для оказания неотложной помощи, после чего шейха Мухаммеда Нимра перевели в правительственную больницу.»
НИМР. Не знаю, что было потом. Я очнулся от шума: собралось много людей, желавших узнать подробности. Я видел только слезы верности, чувствовал только поцелуи братства, со всех сторон до меня доносились молитвы… Некоторые из братьев были окровавлены и вооружены. Они исполнили свою клятву и не дрогнули на пути отмщения.
8. «Кедр»
Раненого муллу поспешно вывезли из Палестины в безопасный Бейрут. Его война была окончена, сражение за Хайфу проходило без него. Он туда уже не вернулся. Некоторое время он, сам того не зная, соседствовал в ливанской столице с еще одним недавним беженцем из Палестины, Юсефом аль-Хамедом, напуганным, по его утверждениям, боевыми действиями.
Юсефу было 25 лет. Он приехал без семьи, но располагал, похоже, кое-какими средствами и открыл магазин дамской одежды около кинотеатра «Салва»; если бы кто-нибудь позаботился выяснить происхождение этих средств, Юсеф не избежал бы неприятностей. Инструкции Гамлиэля-Юсефа были нехитрые: обосноваться и ждать. Этим всё пока что исчерпывалось. При его отъезде из Палестины события развивались так стремительно, что конкретики быть и не могло. В случае, если евреи выстоят, могли прибыть новые агенты. Ожидание, как ему сказали, могло затянуться на месяцы, хотя это звучало абсурдно: в 1948 году ситуация менялась не по месяцам и даже не по дням, а по часам. Невозможно было предугадать, кто приедет, приедет ли кто-нибудь вообще, и тем более — когда.
Действуя внутри Палестины, сотрудники Арабского отдела знали, что если они вызовут подозрение, то попытаются перебраться назад в еврейскую зону или сдадутся британской полиции. После этого могло вмешаться еврейское руководство; не исключалась также попытка их отбить со стороны Пальмаха. В глубине Ливана все эти соображения не действовали. Там Гамлиэлю неоткуда было ждать помощи, опасность была постоянной. Однажды, например, он ехал в автобусе и услышал крики: несколько человек выволокли на улицу пассажира. По их утверждениям, он выглядел необычно и говорил на ломаном арабском. В нем заподозрили еврейского шпиона, но уже через несколько минут выяснилось, что это ливанец, эмигрировавший некогда в Южную Америку, а теперь решивший навестить родные места. Его отпустили. Разговорчивый мужчина, сидевший рядом с Гамлиэлем-Юсефом, угостил соседа бананом, расспросил, откуда он родом, и предположил, что он тоже сионист. В манере Гамлиэля было что-то, привлекавшее иногда внимание; он сам не мог понять, что именно это было, тем более это неясно теперь нам. Гамлиэль, естественно, отверг подозрение, но еще сильнее насторожился: это был урок, предостережение, что он балансирует на краю пропасти.
Описывая те времена, сотрудники не выставляют себя героями и как будто считают, что выполняли свой долг. Но если мы откажем им в героизме, это будет ошибкой. У солдата есть командиры, он действует по уставу, вокруг него товарищи, смягчающие удары. Гамлиэль тоже был солдатом, только без командира и без военной формы. Его товарищи были слишком далеко. Такова участь всех разведчиков. Разница в том, что когда ты заслан ЦРУ, то на твоей стороне Лэнгли[7] и США. Из какого-нибудь закоулка или гостиничного номера они не видны, но ты знаешь, что Центр существует, осознаёшь его могущество и черпаешь в этом силу. Об этих людях нельзя было сказать ничего подобного. У них не было страны — в начале 1948 года Израиль был еще не фактом, а мечтой. Если бы они пропали, их бы никто не нашел. Даже искать никто не стал бы. Будущее заволакивал густой туман. И все же они шли поодиночке на смертельный риск.
Засланному в Ливан Гамлиэлю присвоили псевдоним Кедр; у евреев сложилась наивная привычка придумывать кодовые обозначения, которые с легкостью расшифровал бы любой профан. Например, агенты, организовывавшие в то время подпольную эмиграцию из Ирака, обозначались словом «арци», то есть «моя земля», ясно указывавшим на Эрец-Исраэль. Довольно долго один из командиров Хаганы, выходец из Франции, носил кличку Француз. Впрочем, в первые месяцы 1948 года псевдоним Гамлиэля не имел большого значения, поскольку разведчик не располагал никакими каналами связи.
Магазин Гамлиэля находился в Узаи; ныне это бетонные трущобы неподалеку от международного аэропорта Бейрута, а тогда это был сонный приморский райончик вдали от шумного городского центра. По ночам этот отрезок побережья был безлюден — удобное обстоятельство, позволявшее незаметно и быстро зарыть в песок то, что нужно спрятать от чужих глаз. А вот направление деятельности Гамлиэль избрал не самое подходящее: дамские наряды не пользовались высоким спросом, по крайней мере те, которые он пытался продавать, и магазинчик чаще всего пустовал. Это стало проблемой не только потому, что Гамлиэль нуждался в деньгах, но и потому, что открытый магазин без покупателей мог вызвать вопросы, откуда у него средства. Поэтому он перешел на торговлю сладостями.
Он прислушивался к разговорам, пытаясь выхватить что-то полезное, ловил атмосферу города, старался разобраться в его людях, но возможности передавать добытые сведения все не было. Его воспоминания о тех месяцах связаны главным образом с постижением тонкостей кондитерской науки: сколько платить за кило сахара, где приобретать оборудование, как строить отношения с партнерами по бизнесу — шиитом и друзом. Состоялось несколько неприятных бесед, в том числе со слишком проницательным владельцем соседней бакалеи.
— Знаешь что? — сказал тот однажды Гамлиэлю. — Что-то мы ни словечка не слышим от тебя о твоей семье. Ни единого!
Это был вроде бы невинный вопрос, но у Гамлиэля появилось знакомое ощущение приставленного к его виску пистолета. Он похолодел.
— Что тут скажешь? — ответил Гамлиэль, прибегнув к обычной тактике Арабского отдела, когда речь заходила о членах семьи. — Только одно: вся моя семья погибла, никого не осталось, я сам едва спасся и теперь с трудом выживаю. Это все, что я могу ответить.
Уловка как будто сработала, прилипала отстал. В Бейруте было много людей с похожими историями.
В том, что именно Гамлиэль стал первым агентом-лазутчиком, отправленным за границу, присутствовала логика. В отличие от остальных, имевших облик работяг и представлявшихся таковыми, у него получалось прикинуться человеком среднего класса; до войны он тоже выполнял задания, требовавшие владения языками и острого политического нюха. Именно Гамлиэль писал многие толковые донесения Отдела: о демонстрации «Братьев-мусульман», на которой он видел Нимра; о мирном собрании арабов-коммунистов, чей предводитель только что вернулся со съезда единомышленников в Лондоне; о шумной сходке националистов, где проводился сбор денег на войну с евреями. Впрочем, его политический нюх был обращен не только на противную сторону, но и на себя самого.
Гамлиэль попал в Палестину в разгар Второй мировой войны, сбежав из еврейского квартала Дамаска и тайно перейдя границу. Для него как еврея в арабской среде не было никакого будущего, поэтому он мечтал присоединиться к сионистам, стать пионером. Там, где он рос, в нем воспитали убежденность, что рано или поздно он вернется в Эрец-Исраэль. Трижды в день евреи повторяли молитву: «Да узрят глаза наши милостивое возвращение Твое в Сион». Гамлиэлю запомнились пасхальные седеры его детства, когда каждый участник традиционной трапезы клал себе на плечо кусок мацы, изображавший непосильный груз в фараоновом рабстве, а остальные спрашивали его по-арабски:
— Откуда ты идешь?
— Из Египта.
— Куда держишь путь?
— В Иерусалим.
Все за столом произносили: «Иншалла» («Если будет на то милость Аллаха»), — потому что, разговаривая по-арабски, евреи называли Бога его арабским именем, как все вокруг. При поразительных обстоятельствах середины двадцатого века Бог внезапно смилостивился, и в 1944 году Гамлиэль уже находился в кибуце, в Эрец-Исраэль, где очень старался быть тем самым возрожденным евреем, которого выдумало сионистское движение: пахарем и бойцом, сбросившим оковы диаспоры.