ло на скорое возобновление боев.
Как выяснилось в дальнейшем, куда большую важность имели данные о хлынувшем в пустынное королевство потоке беженцев из Палестины. «Я провел в Аммане неделю, — писал впоследствии Гамлиэль, — бродя по пыльным городским улицам, бедным кварталам, беженским лагерям, и у меня сердце разрывалось при виде голых детей с раздутыми от голода животами, наводнявших жалкие закоулки». Агенты Арабского отдела были не сильны в идеологии, они просто смотрели на людей, вслушивались в их разговоры и докладывали обо всем, что видели и слышали. В те первые послевоенные дни они первыми поняли, что такое беженство.
Эти люди, предупреждал Гамлиэль из Аммана, не смирятся со своей потерей. В отличие от евреев, они не перейдут к нормальной жизни. Эти беженцы хотели во что бы то ни стало вернуться в Палестину и жить под арабским правлением. Они ненавидели не только евреев, но и иорданского короля Абдуллу, подозревая его в сговоре с евреями и презирая за неспособность их разгромить. «Они не желают жить в бесплодной Трансиордании, — писал Гамлиэль, — они убеждены, что лучше погибнуть в бою, чем расстаться с родиной». В этих донесениях начала лета 1949 года, несмотря на тревогу за пропавшего разведчика, проглядывает реальность конфликта, растянувшегося потом на десятилетия.
В моих беседах с Ицхаком почти не звучало политических тем. Его отношение к арабскому миру было сложным. Он серьезно относился к самому арабскому народу, к его культуре и к его враждебности. Как и Гамлиэль, он не испытывал к этому миру ни ненависти, ни пренебрежения, он не питал иллюзий насчет участи слабых и поэтому считал, что евреям больше нельзя давать слабину. Вот и все, что он говорил на эту тему. Ближе всего он подошел к более широкому анализу, когда, описывая положение беженцев в Иордании, вспомнил вдруг одну притчу. «Чего наши вожди никак не поймут о нашем регионе, — сказал он, — это важности понятия „месть“».
Жил-был бедуин, продолжил он. Его брата убило соседнее племя. Племенной кодекс требовал, чтобы бедуин отомстил за брата, но тот всё не мстил — ни в год убийства, ни через год, ни потом. Так минуло двадцать, тридцать лет, бедуин состарился и только по прошествии сорока лет все же расквитался за смерть брата. И тогда соплеменники, придя к нему, спросили: «Зачем ты поторопился?»
Поиски Рыжего ничего не дали, его напарник Эфраим покинул Амман и объявился в Бейруте. Он не находил себе места, не сомневаясь, что за ним следят. Он не отходил далеко от киоска «Три луны», подвергая опасности других агентов, тоже вернувшихся после недолгого отсутствия, когда было отменено решение отозвать их в Израиль. Всем им было не по себе, все понимали, что Рыжий может расколоться на допросе и что это чревато для них серьезными последствиями: стуком в дверь среди ночи, выворачиванием рук, стаскиванием с кровати, приставленным к виску дулом, сырой камерой, капюшоном и петлей. В конце концов пришлось затолкать перепуганного агента в «олдсмобил», и Якуба отвез его под покровом ночи к ливанско-израильской границе. Хоть это и была граница между враждующими государствами, забор на ней еще не вырос, так что для перехода на другую сторону достаточно было дождаться, когда уйдет подальше ливанский патруль. На той стороне, притаившись в темноте, ждали несколько сотрудников Отдела. Якуба запомнил, как Эфраим переходил с чемоданчиком границу, возвращаясь в еврейское государство после проваленного задания.
В начале июля в одной из иорданских газет появился указ короля Абдуллы об утверждении смертного приговора еврейскому шпиону, «солдату израильской армии». Можно было подумать, что имеется в виду Бокай, но в заметке фигурировало другое имя — Элиягу Хадер Насер; у Рыжего был другой псевдоним. В оформленном при британском мандате фальшивом удостоверении личности разведчика, имеющемся в архиве Пальмаха, тот именуется Наджиб Ибрагимом Хамудой:
Поступила также информация об аресте четверых, заподозренных в шпионаже, из которых троих отпустили, а одного повесили, однако казненный был якобы арабом; в этом случае Рыжий должен был оказаться среди отпущенных. Если только он не остался верен легенде и не был повешен как араб.
Для Ицхака и Гамлиэля самый памятный момент был связан не с пропавшим разведчиком. Ничего не добившись в Аммане, они переехали в Иерусалим, где исчез их рыжий товарищ. После прошлогодних ожесточенных боев город остался разделенным надвое: Западный Иерусалим принадлежал теперь евреям, Восточный, включая Старый город, — Иордании, поэтому при поездке из иорданской столицы в Восточный Иерусалим не приходилось пересекать границу. Сев в Аммане в маршрутное такси, они покатили на запад через Эдомские горы, через реку Иордан, в Иудейские горы. После короткой остановки у исламской святыни Наби Муса, чтобы помолиться вместе с другими пассажирами, они продолжили путь через пустыню по узкой дороге, ведшей к Эль-Кудсу — так арабы называли Иерусалим.
Внутри стен Старого города они оказались уже вечером. Вокруг было темно. Древние улицы оставались изрытыми после войны, электричество не горело. Разрушенный Еврейский квартал был пуст: его жителей изгнали, народу, веками молившемуся у Западной Стены, запрещено было к ней приближаться.
Двое агентов поселились в гостинице «Петра», памятной Ицхаку по его довоенным заданиям в Иерусалиме, стоявшей — и стоящей до сих пор — у Яффских ворот. Оказалось, что гостиница частично используется иорданской армией, патрули которой расхаживали вдоль стены, следя через линию перемирия за еврейским сектором. Бои стихли, но иногда возобновлялась снайперская стрельба. Ицхак представился офицеру, как будто бывшему у военных за главного, сказав, что они с другом живут теперь в Ливане и приехали навестить свою родину, Палестину. Офицер проявил дружелюбие, менеджер гостиницы вспомнил Ицхака по довоенным временам и порадовал его, назвав «одним из славных бойцов джихада из Яффо» и поселив в хороший номер.
Иорданский офицер приказал одному из своих солдат провести гостей по армейским постам на стене; остатки этих позиций сохранились до сих пор — грубые бетонные блоки поверх изысканной оттоманской кладки. Ицхак и Гамлиэль последовали за проводником вверх по темным ступенькам, поднялись на гребень стены, к бойницам, — и их взорам открылся залитый светом еврейский Иерусалим.
Суровый город 1949 года не мог быть ярко освещен. Бои только что закончились, и полоса ничейной земли прямо перед ними была опутана колючей проволокой и завалена обломками. Но обоим запомнилось не запустение, а радостное сияние.
С арабского поста их взорам открылись здания в центре Иерусалима, оживленное движение на улице Яффо. Это было наибольшее их сближение с народом, с которым они разлучились, — с уцелевшими сотрудниками Отдела, с бойцами Пальмаха, со своими родными, с девушками, жившими в их мыслях.
Большую часть времени, прожитого на нелегальном положении, Ицхак был занят шпионажем и подрывом кораблей. А еще он скучал в киоске, играя совсем крохотную роль в жизни ливанской столицы — продавая школьникам сандвичи и ластики. Ластики и были его реальностью. Реальностью была улыбка, которой он встречал мальчугана, покупавшего леденцы. Реальностью была Жоржетта. Торговля в маленьком киоске в арабском городе тоже была реальностью. Все это могло бы быть его настоящей жизнью, если бы он не сбежал из Алеппо, если бы на него не пал выбор разведчиков, если бы не случился невероятный поворот в его судьбе, устремившейся в опасное русло. Что до еврейского государства, то оно сводилось для него к треску в радиоэфире. Возможно, его вообще не существовало. А если оно и было, то ему был отмерен короткий срок. Даже если бы оно устояло, Ицхак вряд ли дожил бы до встречи с ним.
А тут оно предстало перед ним вживую: спешащие по улице люди, плачущие дети, сохнущее на веревках застиранное белье и сияние электрических огней. Родной народ Ицхака покупал-продавал, жил под прицелом иорданских стрелков, засевших на крепостной стене; он, как и прежде, был отделен ощетинившейся границей, оставался недосягаемым, зато раскинулся здесь, прямо перед ним. Это ради него гибли друзья Ицхака, к нему тянулась его душа — к Государству Израиль.
Тем временем в застенках военной тюрьмы девятнадцатилетний парень писал письмо. Тюрьма находилась в Аммане, недалеко от горы Нево, посреди пустыни, где — на другой стороне Иордана, но видя за рекой Землю обетованную, — угас некогда Моисей.
Сейчас это письмо лежит передо мной. Вернее, лежит дошедший до нас перевод на иврит; оригинал был на арабском — хотя почему «был»? Быть может, он сохранился и где-то ждет, чтобы его нашли.
Непонятно, как быть с письмом Бокая дальше, хотя я перечитал его не один раз. Современный читатель заметил бы в нем противоречия, часто присутствующие в текстах, которые зачитывают заложники под угрозой смерти: «Мое положение ужасно, обращаются со мной хорошо, я по всем вам соскучился, сделайте то, чего они хотят, иначе я погибну…» По всей видимости, иорданские тюремщики знали, что их заключенный кое-чего стоит, поэтому велели ему написать письмо, надеясь на какой-никакой обмен, — хотя если это так, то дальнейшее выглядит бессмыслицей.
Похоже на то, что схваченный разведчик подружился с другим заключенным, палестинским арабом, ждавшим со дня на день освобождения. Бокай смекнул, что тот — его единственный шанс передать весточку на волю, и написал своим командирам письмо, которое вручил новому другу с просьбой каким-то образом переправить его в Израиль. Так, во всяком случае, это выглядит. Не исключено и даже вероятно, что в написании и в отправке письма участвовали те, кто поймал парня.
В тексте есть загадки: то, что Бокай, сознавшийся, что его забрасывали для шпионажа, продолжает использовать псевдоним; то, что псевдоним, которым он, судя по сообщению иорданской газеты, назвался, оказался не тем, который предполагала его легенда прикрытия; наконец, то, что рядом с этим вымышленным именем он приписывает истинное название своего секретного разведывательного подразделения. Некоторые места в письме звучат отчетливо по-мусульмански. Бокай начинает фразой «Во имя Аллаха, милостивого и милосердного» — традиционным зачином исламских текстов, дальше желает мира «всем правоверным» — так мусульмане называют самих себя. В иудаизме эта фраза — редкость. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, при каких обстоятельствах писалось все же это письмо.