После этого, по словам Гамлиэля, он какое-то время бездействовал, ожидая нового назначения. Оказавшись как-то раз в бурно растущем военном лагере в Тель-Авиве, он столкнулся со своей знакомой, секретарем двух офицеров, работавших в домике под эвкалиптами. По ее словам, этот домик был конторой под названием «Решут», что значит «Управление». Впоследствии это название заменили другим: «Ведомство», на иврите — «Моссад».
Гамлиэля приняли туда. Много лет он провел под личиной араба в Европе: сначала как секретарь в посольстве, потом как журналист. «Гамлиэль прославился в разведывательном сообществе как один из самых успешных израильских агентов, — написал один военный историк после его смерти в 2002 году. — Мы никогда о нем не слышали, потому что его ни разу не поймали». В ту же структуру поступили авантюрист Якуба, учитель Саман, диверсант Рика и другие встречавшиеся нам на этих страницах.
Израильской разведке повезло: ее благословением стало целое поколение «Кимов» из арабских стран. Но дети этих людей заговорили не на арабском, а на иврите. Это были уже люди новой породы, израильтяне. Израильская идентичность становится все более ближневосточной; тем не менее прежние языки и манеры ушли в прошлое, в этом сионистское движение преуспело. При всех преимуществах, которые это принесло еврейскому народу, для разведывательной деятельности это оказалось проклятием.
В иврите прижилось странное словечко «мистаарвим», «ставшие как арабы», но у него немного другой смысл. Теперь им обозначают военных и полицейских, которые совершают короткие операции, переодевшись арабами: во время рейдов в палестинские города они арестовывают или ликвидируют подозрительных. Они не ведут «арабскую» жизнь, да и не способны на это. «Быть „ставшим как араб“, — писал в свое время Саман, — значит походить на араба во всем: своим видом, разговором, поведением, жильем, развлечениями, включая правильное прикрытие, документы, легенду, происхождение». Сейчас в Израиле нет практически никого, кто отвечал бы этим требованиям.
Я многое дал бы, чтобы узнать, о чем думал Хавакук — радист, наблюдатель, «Ибрагим» из хайфского порта, — когда плыл вдоль берега домой той весенней ночью 1950 года. Но из четырех наших разведчиков Хавакук оставил после себя самый короткий след.
Первым делом он женился на солдатке Мире, сдержавшей слово и дождавшейся его. Свадьбу сыграли вскоре после его возвращения, в присутствии всего Отдела. Примерно тогда же Хавакука приняли в новую службу военной разведки, следившую за арабскими агентами. Как-то ночью в следующем, 1951 году он отправился на конспиративную встречу в пустыне на границе с Иорданией, но это оказалось ловушкой. Его застрелили и оставили лежать мертвым на песке. Хавакуку было двадцать четыре года.
Вскоре молодая вдова вышла замуж за Якубу. У них родилось трое детей. Агент, сам однажды назвавший себя «дикарем», всю жизнь проработал на разные секретные службы, меняя личины и паспорта; для одного из заданий он даже изменил внешность, сделав пластическую операцию. В последний раз он сослужил службу своей стране в 2002 году, в семьдесят восемь лет. Спустя год после смерти он был назван одной из крупнейших, самых красочных фигур в израильской разведке.
Я приехал на встречу с Мирой к ней в кибуц. Мы говорили рядом с хлопковым полем с созревающими коробочками, в красном домике под бугенвиллеей, построенном Якубой собственными руками шестьдесят три года назад, на заре израильского государства и их совместной жизни.
Эпилог
Я сижу на скамейке в Тель-Авиве и наблюдаю за киоском. Я занят этим уже битый час, хотя этот киоск не представляет ни малейшей загадки. Это просто домик размером с маленькую комнату, с полосатым козырьком и с рекламным плакатом лотереи сбоку.
Когда я сел на скамейку в семь часов утра с минутами, киоск был еще закрыт, но вскоре начался маленький балет: так выглядит процедура начала рабочего дня. Появляется аккуратно причесанная старушка и отпирает дверь. Мужчина средних лет в черной футболке приносит табуреты. Внутри копошится женщина в синем платье. Табуреты. Столик. Пепельница на столике. Троица находится в неустанном безмолвном кружении друг вокруг друга, каждый знает свою роль назубок.
Мужчина выставляет наружу тарелку с картофельными чипсами. Железная ставня на фасаде киоска едет вверх, становятся видны верхняя половина тела пожилой хозяйки и скромная обстановка киоска: холодильник с газировкой, прилавок с зажигалками и леденцами. Город кишит мелкими торговыми точками, предлагающими капучино и кексы без глютена для веб-дизайнеров, но здесь другой ассортимент. Это нехитрая торговля рядом с младшей школой. Если бы каким-то образом поднять киоск в небо и опустить к востоку отсюда, в Аммане, к западу, в Александрии, или где-нибудь на греческих островах, то он не привлек бы никакого внимания и мог бы преспокойно продолжить работу.
Проходящий мимо полицейский, не останавливаясь, здоровается с хозяйкой. Маленькая девочка с большим розовым ранцем привстает на цыпочки и покупает пачку жевательной резинки. Таксист просит сигареты L amp;M — определенно он давно знаком с продавщицей; трудно представить, сколько пачек сигарет перекочевало в его руки за долгие годы. Здесь, на восточном берегу Средиземного моря, начинается рабочий день, самый обыкновенный день конца лета. Море загорожено домами, но то и дело напоминает о себе порывами соленого ветра. В этой части мира сейчас самое время для прогулки: солнце еще ласковое, дневной зной еще впереди, до него несколько часов. Я прошу черный кофе. Пожилая хозяйка не знает меня, но называет «сладким» на иврите с арабским привкусом. Она исчезает из виду, но быстро появляется с бумажным стаканчиком. Я возобновляю наблюдение.
Я здесь потому, что стараюсь представить себе киоск в Бейруте, отгороженном от меня враждебным пограничным кордоном и семью бурными десятилетиями. Тот киоск, подобно этому, тоже стоит себе на тихой улице рядом со школой. Море, то же самое море, шумит совсем рядом, сюда доносится его запах. В то утро, которое я сейчас силюсь вообразить, утро позднего лета 1948 года, клерки и рабочие шли мимо закрытого киоска в направлении центра города, откуда долетают гудки автомобилей, тарахтенье конных повозок, звон трамваев. Трое школьников перебегают улицу и подходят к «Трем лунам».
Изнутри доносится щелчок. Шторка ползет вверх.
За прилавком двое молодых людей. Судя по их поведению, они добрые знакомые. Оба усатые, один в очках. У меня есть их фотография. Оба улыбаются в объектив, волосы зачесаны назад, воротники расстегнуты. Видно, что они способны и пошутить, и применить силу. Если спросить, как их зовут, один назовется Абдул Каримом, другой — Ибрагимом.
К тротуару подъезжает «олдсмобил», из него выходит третий юнец. Как и первые двое, он тоже усатый брюнет, но по его движениям видно, что он гораздо нахальнее их. У него громкий голос, ему присуща дерзость. Подойдя к двоим в киоске, он здоровается с каждым за руку, чмокает каждого в щеку. Это Джамил. Мимо шагает четвертый, Юсеф. У него серьезный вид, он интеллигент. Все четверо ведут себя непринужденно, но пусть это не сбивает нас с толку. Пятеро их друзей уже лежат в неглубоких могилах, их самих ждет неясная пока судьба. Они очень стараются уловить, что происходит вокруг них и что произойдет в скором времени, — по обрывкам разговоров, по намекам в газетах; все, что удается узнать, они передают по рации при помощи антенны, замаскированной под бельевую веревку, хотя даже настоящее, не говоря о будущем, чаще всего затянуто туманом. Они ютятся, как в спасательной шлюпке, в своем киоске, единственной на много миль вокруг щепке, держащейся на плаву. Присаживаясь к этому киоску в настоящем, я почти вижу эту их лодчонку. Если кто-то из них пройдет мимо, я не удивлюсь.
Недалеко от киоска стоит обыкновенный жилой дом. На двери фамилии: Каташ, Рубинштейн, Александров, Камахджии, другие — обозначения людей, прибывших сюда из других краев, чтобы стать другими людьми. У одного из звонков значится фамилия, которую выбрал себе Ицхак, когда решил стать хозяином своей судьбы. Кабина лифта объемом не больше телефонной будки поднимает меня на седьмой этаж. Вот и он, усатый старичок в очках — Ицхак Шошан, Заки Шашо, Абдул Карим.
Карьера Ицхака продолжалась в различных структурах израильской разведки. Некоторое время он обеспечивал евреям, бежавшим из Сирии, тайные тропы спасения: одна из них, начинавшаяся в его родном Алеппо, проходила через Бейрут. Потом корабль подбирал беглецов с прибрежного мелководья и доставлял в хайфский порт. Ицхак помогал создавать по примеру специальной британской десантной службы отряд коммандос, предназначенный для действий на вражеской территории. Это Ицхак, гоняя будущих бойцов отряда по пляжу, научил их навязчивой арабской песенке «Муза Зейн», от мотива которой они долго потом не могли отделаться. Он слышал ее в детстве на мусульманских свадебных процессиях, тянувшихся по улицам близ его еврейского квартала.
Другой старый разведчик, тоже мой знакомый, наблюдал, как Ицхак наставлял агента на конспиративной квартире в Иерусалиме. Дело было в младенческие годы государства. Стажер только начинал понимать, что разведчики отличаются от героев кино. Ицхак не запугивал, но и не злоупотреблял учтивостью. Он был скуп на слова, этот психолог без диплома, наставник-самоучка, знаток человеческой натуры и Ближнего Востока.
Яфа, первая жена Ицхака, болела и умерла молодой. Потом он женился на Рахель, младшей сестре мальчишек, которых знал по Алеппо. Пара много лет счастливо живет в этом самом многоквартирном доме. Один его сын в Тель-Авиве, другой в Нью-Йорке, внук — пианист. Возвращаясь домой той ночью весной 1950 года, он не мог представить своего будущего. Он и не пытался, прошлое его тоже мало занимало: все недолгое плавание он провел в рвотных спазмах, перегнувшись через ограждение.
На рассвете они вошли в порт Хайфы. Матросы перебросили на причал швартовочные тросы, двигатель заглох. Расставшись со спутниками, Ицхак остался на пристани один. Героя никто не приветствовал и даже не встречал, он всего лишь получил от чиновника талон на ночевку в армейском общежитии — больше ему негде было прикорнуть. Но свою первую ночь на родине он провел не сомкнув глаз. Он надеялся, что встретит кого-нибудь из Пальмаха, чтобы поделиться воспоминаниями, но Пальмаха больше не существовало. Он вернулся в тот же город, откуда уехал два года назад в автобусе с беженцами, но теперь это был уже другой город, где в старых домах жили новые люди. Это была та ж