Как ни старались помочь солдаты «гусенку», он, захлёбываясь слезами и проклятиями в адрес кацапов да маскалей, скоро преставился и «присоединился к большинству».
Усатый прапорщик разорвал всю одежду на Сметанкиной, которая с трудом пришла в себя после оглушительного удара, затем снял с «гусенка» ремень, петлёй накинул его на шею абсолютно голой девушки и потащил её за конец ремня в сторону заброшенного амбара, будто необъезженную кобылицу.
— В немецких сказках добро всегда в конце грубо и извращенно насилует зло! — приговаривал на ходу прапорщик.
Двое других солдат по-очереди понесли быстро остывающее тело «гусенка».
— Господи! Дяденьки, миленькие! Не надо! Отпустите вы меня! Я ж ни в чем не виновата! — рыдала всю дорогу Танька, за что периодически получала мощные оплеухи и пинки.
Добравшись до амбара, прапорщик Терехов распорядился:
— Оттащите его до дислокации и возвращайтесь назад. И прихватите мой фотик, педальный насос, фонарь, литруху горилки, веревку и… — здесь он задумался, посмотрел в заплаканные глаза девушки, добавил: — и зеркало побольше.
К тому времени, когда солдаты с точностью до мелочей исполнили указания прапорщика-полукровки и вернулись в амбар, Танька уже лежала в углу на сене с окровавленными ногами и низом живота. Амбал-прапорщик лишил девственности все имеющиеся отверстия на её девичьем теле, исключая уши и нос.
В вечернем смертно-сонном лесу, окружавшим ангар, было тихо, как в колодце, только далеко чуть слышно выколачивал дробь неутомимый плотник — дятел, да тяжелый стон исходил из грудной клетки осрамленной девушки, шею которой по-прежнему сдавливал ремень «гусенка».
С широко расставленными ногами прапорщик Терехов сидел в одной тельняшке-майке рядом с Танькой. Его ляжки и гениталии были тоже в девственной крови. Сложно себе представить, но на его левом плече была татуировка свастики, означавшая явное сочувствие Третьему Рейху. Он курил, смачно сплёвывая на пол, и вспоминал, как совсем недавно распивал горилку в Костополи у «памятника» Путину, выполненному в виде мраморной надгробной плиты. Там вместе со своими многонациональными дружками — такими же наёмниками, как и сам он, Терехов громче всех выкрикивал антироссийские лозунги, как мог надругался над «памятником», делая на память вульгарные сэлфи.
Терехов и его друзья так сильно негодовали, что в какой-то момент разошлись во мнениях и своих антироссийских выпадах, что дело чуть не дошло до самой настоящей драки. Хотя, пару носов они успели свернуть друг другу.
Жаль, что они не понимают элементарного — некто просто-напросто жаждет отвлечь их внимание от истинной проблемы, избрав для этого вымышленную угрозу в виде президента Российского. Ведь русские, украинцы и белорусы — один язык, один род, одна кровь!
Достаточно задать себе всего один вопрос: как легче всего обескровить народ, лишить его сил? Ответ крайне прост.
Чтобы уничтожить народ, его надо раздробить, раскроить на части и убедить образовавшиеся группы в том, что они есть отдельные, самостийные, сами по себе существующие — даже враждебные — национальные кучки.
И многие в мире действительно верят в то, что им вдалбливают в голову западные политики: «Украинская нация — это реальность, которая имеет под собой, по крайней мере, тысячу лет аутентичной истории. Ни один народ не боролся так тяжело, как украинцы, чтобы утвердить свою независимость; украинская земля насквозь пропитана кровью». Вот вам и «незалежная»…
«Погуляли круто тогда! Почудили по полной! Коксом ещё вечером закинулись, шмар местных оттянули! Кайф!» — думал Терехов.
— Ну, чо, Богдан, всё принесли?
— Типа того, — отвечал солдат плотного телосложения с квадратным куском зеркала под мышкой.
— Ну, и кто из вас первым оприходует эту сучку, пока она ещё дергается? — спросил прапорщик и надменно ухмыльнулся.
— Не надо, ради Бога, не надо! — взмолилась Танька, вскочила и кинулась к выходу, качаясь от сильного головокружения.
— Стоять, падла! — грубо ругаясь, усатый прапорщик быстро нагнал её, сильно шибанул коленом в поясницу и потащил уже упавшую на пол девушку за растрепавшиеся волосы обратно в угол — на кучу соломы.
Второй из солдат, который стоял с вещмешком, снял свой черный берет и набожно перекрестился. На белый лоб парня волной падал черный чуб. Над губой резался первый ус.
— Остап, ти що молишся? — удивленно спросил Богдан, устанавливая зеркало подальше от сопротивляющейся Таньки.
— Та не по-людськи якось… — ответил тихо Остап.
— Давай сюда мешок, и поменьше пиздежа, — приказал прапорщик.
Вывалив на пол содержимое вещмешка, прапорщик схватил в руки бутылку горилки, распечатал её, сделал несколько больших глотков и передал плотному солдату. Тот, в свою очередь, присосался к бутылке и, слегка поперхнувшись, выпил почти половину содержимого.
— Тепер ти, Остап, пий!
Остап, пару раз глотнув, вернул бутылку прапорщику. Усатый вояка поднял пустой вещмешок, побрызгал на него горилкой и кинул в лицо Таньке.
— Вытирай давай от крови свои ляжки и мохнатку! Быстро!
Трясущаяся от страха и боли Сметанкина повиновалась.
Солнце уже село, и амбар погрузился в сумерки, заметно потемнело, похолодало.
Когда прапорщик Терехов увидел, что девушка закончила вытираться, он ткнул ей бутылку в лицо:
— Пей, стерва!
— Я не буду, я не могу…
— Допьешь всю горилку до конца — пощадим… А не допьёшь, сиськи отрежу. Выбирай! — губы прапорщика скривились в дьявольской улыбке, он был решителен и непреклонен.
Слово «выбирай» он сказал совсем тихо, почти шепотом, но отдалось оно в Танькиной голове громче других слов.
Прапорщик включил свой «фотик» в режим видеозаписи и направил объектив на Сметанкину.
Девушка, словно позабыв, что она абсолютно нагая, взяла бутылку и, уже не прикрываясь руками, начала медленно пить горилку. Она допила все содержимое, ни разу не поперхнувшись, как будто пила не горилку, а просто воду. Затем легла на сено и замерла.
— Рядовой Буткевич! Раздеться догола! — дурашливым голосом приказал Терехов.
— Що, прямо зараз? — слегка смутился Богдан.
— Нет, блин! Через неделю! Пойдём повоюем, а она нас здесь полежит да подождёт!
— Ладно-ладно… — стягивая с себя форму, неуверенно произнес рядовой. Остап стоял по стойке смирно, как окаменевший идол. Тем временем прапорщик присел на корточки рядом с Танькой и, насвистывая, принялся снимать крупные планы ее тела.
Наконец Богдан разделся, лёг рядом с девушкой и попросил:
— Михаил, может без видео… а то у мене так не встане.
— Встанет! Она сейчас его подымет! — и, правой рукой схватив Таньку за волосы, подтащил её лицо к гениталиям солдата, не выпуская из левой руки свой фотоаппарат.
— Солдатики! Миленькие! — завыла она, — Что угодно для вас сделаю, только не мучайте вы меня! Хотите, я вам эту сучку Аньку, которая вашего друга убила, как на тарелочке доставлю? Приведу сюда! Честное слово!
— Ты кому тут мозги втираешь?
— Правда-правда! Только не мучайте!
— Посмотрим на твоё поведение, — рассуждал прапорщик, — А сейчас соси, давай, тварь!
Богдан откинулся на спину, а Сметанкина молча приступила к исполнению требований прапорщика.
Через короткое время, на радость «оператора» Терехова, Богдан уже вовсю дергался на Таньке, всё глубже и глубже заходя в неё своим разгоряченным членом.
Так продолжалось недолго, минут пять-шесть, пока достигший оргазма Богдан не завалился на девушку в блаженном изнеможении.
— Теперь ты! — рявкнул на Остапа прапорщик.
Послышался тихий Танькин плачь, после слова: «Я больше не могу, не могу…». Она встала на четвереньки, руки и ноги дрожали, подламывались в суставах, девушка поползла к выходу. Её сильно качало, поскольку впервые в жизни она была так сильно пьяна — горилка всё-таки дошла до мозга.
— Пан прапорщик, давайте відпустимо цю дівчину, — взмолился Остап, но Михаил Терехов был непреклонен:
— Что?! Что ты сказал?! Да у тебя же на глазах твоего друга только что эти сучки убили! А ты её отпустить хочешь? Может, ты ещё на их сторону переметнешься?
— Нет. Але вона ж нікого не вбивала…
— Короче, рядовой, держи мой фотик и всё снимай, что я буду делать! Понял?
Прапорщик сунул в руки Остапа фотоаппарат, сам надел ботинки, нагнал доползшую до порога Сметанкину и принялся жестоко избивать её ногами. После каждого нанесенного с большого размаха удара слышался тяжелый стон девушки.
— Снимаешь? — отрывисто дыша, спросил Терехов.
— Дай сюди, — выхватив фотоаппарат, сказал Богдан, — Хто так знімає?
Затем он подошел поближе, протянул руку с «фотиком» прямо к искаженному от боли лицу девушки и добавил:
— Правильно пан прапорщик говорить, знатимеш, як наших парубків вбивати!
Когда экзекуция закончилась, подползла, крадучись, ночь, в амбаре стало совсем темно — можно было лишь угадывать силуэты людей. Прапорщик зажёг фонарь и в который раз, цепко вцепившись в Танькины слипшиеся от крови волосы, оттащил её в дальний угол. Мукам и страданиям девушки не было видно конца. Учитывая её трусливую и лицемерную натуру, переносить пытки и издевательства приходилось вдвойне тяжелее.
— В последний раз спрашиваю: будешь её драть?! — накинулся на Остапа прапорщик, но тот лишь молча помотал головой в разные стороны.
— Черт с тобой! Придурок недоделанный! Я сам тогда её оприходую напоследок! И ей понравится… — уже не говорил, не кричал, а по-змеиному, скорее даже по-шакальи, шипел Терехов. Он взял веревку, перекинул её через перекладину и одним концом крепко связал запястья обеих рук девушки. Дальше начал усиленно тянуть за другой конец — до тех пор, пока стонущая Танька не повисла руками вверх, едва касаясь пола пальцами ног.
— Держи веревку за этот конец, — обратился прапорщик к Остапу.
— Не буду.
— Что?! Что ты сказал, солдат?
— Я не садист. Я не буду цього робити.
— Значит, я, по-твоему, садист? Или Буткевич садист? Или наши братья, которых вот эти падлы убивают, тоже садисты? А? — Терехов настолько близко подошел к Остапу, что говорил ему уже прямо в лицо. — Нет в наших действиях никакого садизма. Садомазохизм присутствует, но не более того. А то что эта сучка по заслугам сейчас получает, так ей самой это нравится. Она вспоминать такой секс всю оставшуюся жизнь будет, как фейерверк… Держи, сволочь, веревку, иначе я тебя самого в предатели запишу!