— Дяденьки, люди добрые… Не надо… Я вам всех сдам, про всех расскажу, только отпустите… Я даже бомбу могу отнести в Отрежку и в школе взорвать… Только отпустите…
Остап взял веревку и отвернулся в сторону.
— А ты говоришь, она хорошая! Террористка хренова! Снимай, Буткевич, кино! — гикнул прапорщик, принявшись боксировать Танькины груди. Он бил по ним кулаками с такой мощью, что уже через минуту они побагровели и покрылись лиловыми пятнами. Сильно набухшие соски кровоточили, Сметанкина была на грани потери сознания, но продолжала молить:
— Ради Бога… Отпустите… Что угодно сделаю…
— Сейчас мы тебя приведём в чувства! Сейчас ты реально что угодно сделаешь! — шипел уставший от молотиловки Терехов. Он смачно облизал кулак, наигранно позируя перед фотоаппаратом, резко вставил его между Танькиных ног, начал с силой заталкивать руку в её влагалище. Сметанкина закричала так громко, что у всех заложило уши…
В полночь небо очистилось от туч, ветер спал. Над лесом и амбаром воцарилась тишина, лишь изредка доносились Танькины стоны и приглушенно разговаривали бойцы нацгвардии.
— Михаил, слухай, а ми не переборщили? — спрашивал Богдан у прапорщика, указывая на Остапа, лежавшего на полу амбара с пробитой головой.
— Сам виноват. Нечего было за эту паскуду заступаться, — скрежетал зубами Терехов, который совсем недавно прошиб прикладом затылок молодого солдата. Остап не выдержал происходящего и с криком «Мене обдурили! я приїхав сюди воювати з російською армією, а тут иё немає! Тут мирні жителі з одного боку і ви ублюдки з іншого боку!» сильно полосонул спецназовским ножом прапорщика прямо по плечу, раскроив пополам его татуировку свастики. Затем решил покинуть амбар, но не смог сделать и пары шагов…
Рядом с Остапом лежала Сметанкина с сильно опухшими, посиневшими грудями, с отрезанными ушами и небрежно снятым скальпом.
— Живуща, как кошка! Никакой расправы не боится! — пнув ногой девушку, ядовито процедил Терехов. — А ну, давай насос сюда! И воткни ей в пасть кляп, а то уже достала своим мычаньем!
Вместе с Богданом, «оседлавшим» Таньку, прапорщик начал надувать её ножным насосом, словно воздушный шар, вставив шланг в анальное отверстие. Через какое-то время живот девушки стал явно увеличиваться в размерах, что причиняло неимоверную боль практически всем её внутренним органам.
Когда Танька достигла вида беременной женщины на сносях, Терехов перестал качать, забил еще один кляп в её анальный проход, чтобы воздух не смог выйти из тела, и снова подвесил девушку за руки на перекладине.
Затем он установил зеркало таким образом, чтобы она могла видеть свое отражение полностью.
— Ну, вот! — констатировал прапорщик, — Теперь начинается самое интересное! Богдан, вяжи ей копыта и сгребай под неё солому!
— Ти що задумав? — вырвалось у солдата, отлично знавшего ответ на этот вопрос.
— А то ты такой дебил и сам не понял, что мы сейчас будем делать! Ведьму предадим анафеме!!
— Що ми зробимо? — окончательно растерялся Богдан.
— Фильм будем снимать! Ха-ха! Ведьма из Блэр номер ноль!..
Когда Анна добежала до первого железобетонного блокпоста, когда несколько ополченцев отважились пойти с ней обратно в лес на поиски Таньки Сметанкиной, было уже поздно. К своему счастью, они не нашли замученное до смерти тело девушки и труп Остапа, лежавшие вместе в подвале заброшенного дома, куда их оттащили предусмотрительные Богдан и Михаил Терехов, уложив в абсолютно непристойной позе —Танька на спине с широко расставленными обугленными ногами, Остап на ней со спущенными штанами.
Прапорщик добился-таки своего — «акт совокупления» между Сметанкиной и рядовым Остапом состоялся!
Генка очнулся в объятиях «донецкого корреспондента», пытавшегося усадить первого на стул. При этом объятия Олежи Валерича носили явно двусмысленный характер, поскольку были они чрезмерно трогательными. Причем, будучи злодеем по натуре, господин «корреспондент» не воспринимал свою сексуальную ориентацию как злодейство, скорее, как порок или пагубное пристрастие, которое иные либералы от эроса политкорректно назовут «широтой сексуальных интересов».
— Какой морячок-то тяжеленький у нас, — приговаривал латентный «корреспондент», буквально лапая Генку.
— Чо за херня? — пробубнил жених, приходя в себя.
— Вот что значит состоять в интиме с женщинами — одни страдания, одни муки, — мурлыкал Олежа Валерич. — Получил по лбу?
— Да уж… переборчик явно вышел.
— Давай стряхну с тебя пылищу противную… — Олежа Валерич боялся: не заподозрил бы его преждевременно морячок в похабной хитрости. — С рубашечки беленькой, с плечиков…
— Да ладно уже, я сам, — оттолкнув заботливого «корреспондента», жених покрепче уселся на стуле.
— Я, дорогой Геннадий, — не отставал латентный господин, — хочу взять у тебя… Интервью о службе в ВМС Украины. Это будет опубликовано в ближайшем номере передовых изданий.
— Давайте не сейчас…
— Хорошо-хорошо! Можно чуть позже, — тихо согласился Олежа Валерич и провел языком по своим сдобным губам так, будто облизывался перед трапезой, основным блюдом которой будет Генка.
«Ну почему у нас так мало времени?! Я бы с этим морячком поборолся бы без трусов…».
«Что-то мне не нравится этот корреспондент. Уж больно слащавый. На пидора смахивает. А где, кстати, моя женушка распрекрасная, которая меня же и вырубила?».
Господину «корреспонденту» Генка в своей тельняшке напоминал одного из многочисленных участников гей-парада, состоявшегося в мае прошлого года в Киеве. Тогда Олежа Валерич в привычной ему роли «корреспондента» находился в кругу евродепутатов, гордо шагавших в небольших, но тесных колоннах украинских геев и лесбиянок.
Оглядываясь по сторонам, он услышал вопль из окна жилого здания, обращенный длинноногому «морячку» на шпильках, в чулках и одной тельняшке, заменявшей ему платье: «Эй, ты, полосатенький! Идёшь со всеми вместе в Европу через жопу?».
Из колонны демонстрантов в адрес неизвестного оратора посыпались ругательства и проклятия вперемешку с проклятиями в сторону России.
«Ну наконец-то, — подумал в тот момент господин „корреспондент“, — теперь истинный украинец не только русофоб, но и гомофил!»
Кроме Вахлона и Анны, на танцплощадке качалось ещё три пары молодых людей, а ближе к столу с аппаратурой танцевали сильно захмелевшие Людон и участковый Ябунин. Людон перетанцевала со всеми. И только к концу вечера пригласила Ивана Геннадьевича. Тот, уже без рубашки, в одной ситцевой майке, потный, лохматый, встал со стула, глупо переступая с пятки на носок, и хотел покружиться, но споткнулся и с грохотом рухнул.
— Я воевал в Чечне! — взревел Иван Геннадьевич, — У меня три ордена Мужества! А вы со мной как со скотиной обращаетесь?! Да я вас всех! Да я! Да мой дед — кавалер трёх орденов Боевой Славы!
— Слышь ты, герой хренов, успокойся уже! — не смогла стерпеть Людон самохвальства и откровенного вранья Ябунина.
Участковому помогли встать, и он повис на Людон, едва удерживающей такого слона в ритме танца. Руки участкового, сплошь покрытые псориазными бляшками, лежали не на пояснице партнёрши, как это обычно принято, а прямо на её ягодицах, что смотрелось весьма неэстетично.
— Ну, шо, научили тебя в столицах жопой-то вилять? — коряво сострил толстяк Ябунин, любитель плоско пошутить с молодыми женщинами.
Людон остановилась, убрала руки участкового со своих ягодиц, широко расставила ноги.
— Что ты имеешь в виду? — злобно спросила она Ябунина.
Участковый инспектор нагнулся к лицу «франтихи-продавщицы» и, оскалив крупные золотые зубы и дыхнув на неё сильнейшим перегаром, сказал:
— Рыло-то раз измажешь, говорю, потом хрен ототрешься!
Людон как-то разом подобралась вся, словно кошка, готовящаяся к прыжку, и, глядя с уничтожающим презрением на жирного, красномордого шутника, не сказала, а, казалось, харкнула ему прямо в рожу:
— Кабан ты осьмипудовый! Хабал ты дряблый! Да ведь о красную твою харю хоть прикуривай! Да я таких, как ты, брюхачей поганых, в упор не вижу! Пошел ты… — плюнула, отвернулась и двинула к столу.
Словно мешок с требухой, установленный на два высоких полена, остался стоять участковый Ябунин в центре танцплощадки, раскачиваясь в разные стороны.
Степанида Владимировна вынесла к столу свадебный торт, изготовленный на заказ соседкой-кулинаршей. Он был трехъярусным, с затейливыми орнаментами из шоколадных разноцветных цветов.
— Це весильни торти на замовлення! — провозгласил дед Кузьма и… Нет-нет, Кузьма не опрокинул торт и не бухнулся в него лицом, споткнувшись о ножку стула. Он выхватил поднос с кулинарным шедевром соседки и со словами «Завтра отведают!» утащил его обратно в дом, или, как он сам любил говаривать, «фортеця, а не хатина».
Лана Дмитрина, едва держась на ногах, «вальсировала» с кроликом DurenBell, таская его за собой по земле. Не хватало ей своей музыки задорной, чтобы в пляс пойти. За физруком и кроликом внимательно, не отводя глаз следили захмелевшие «донецкие корреспонденты» и Изиль Лелюдович. Но если у первых интерес был скрытым, то у директора Огрызко очевиден. «Пьяная баба сама не своя. Пьяная баба свиньям прибава, — твердил он в захмелевшем уме, не спуская со „Светлячка“ взволнованных, злых глаз. — На кой черт я на этой твари женился?.. Вот бы её шальная пуля подкосила… То-то радости бы мне было! Как же она меня достала! Мразь циничная! А может?.. Попросить кого?.. Может, самому её под шумок грохнуть? Время-то сейчас самое подходящее! Кому война, а кому мать родна…».
За столом у противоположного края восседал самодовольный, покусанный пчелами мужичонка-баянист — ему удалось заполучить назад свой музыкальный инструмент, и он то затягивал заунылые песни, выбивая слезу у бабёнок постарше, то играл каждое колено с разными вывертами, вводя в краску девиц нецелованных своими частушками.
МарТин одиноко сидел за праздничным столом, поедая лакомства — пироги с начинкой из вишнёвого конфитюра. Он не мог смотреть в сторону танцплощадки, несмотря на то, что смирился с решением Анны — развлекаться, как ей заблагорассудится. И хотя МарТин контролировал свою ревность, на душе у него по-прежнему скребли кошки: «Ну зачем она танцует с этим парнем? Зачем уделяет ему столько внимания и времени? Может, из-за того, что он приехал на мотоцикле? Или из-за того, что он берёт нахрапом? Хоть он и красив снаружи, мне кажется, что внутри он — злой тролль из табакерки. Скорее бы уже закончилась эта свадьба! Ох, чего мне ещё съесть, чтобы не думать обо всём этом?». Но глаза МарТина, не слушаясь своего хозяина, то и дело косились в сторону Анны. Так могу, думал он, так тоже могу. Так… Смог бы. И смог бы так, как он не может! МарТин представлял, что если вдруг заиграет его любимая импровизация на композицию Эннио Морриконе