Глава 27Пионер-герой №001
Безславинск медленно просыпался. Уже прокричали вторые петухи. Медленно поворачивались на рассвете молодые подсолнухи, проводившие вечером солнышко к западу и готовые встречать его с востока.
Баба Зоя, спешно и твердо упираясь костылями в землю, подошла к порогу церкви. Анисия выметала пыль. Увидела бабу Зою:
— Храни тебя Бог! Чего так запыхалась?
— Хочу, — взмолилась она, заглядывая внутрь, — Мартына окрестить. Срочно хочу.
— Подожди-подожди, сестрица. Хочу — это понятно. А сам-то он верующий? Ведь вера является важным условием для принятия таинства Крещения, а не дань моде, как сичас в городах принято.
— Да погодь ты, матушка Анисия, — остановила баба Зоя их диалог, перешагнула, переставляя костыли, своей единственной ногой через веник за порог. По рябому от брызг воды полу она прошла к алтарю. Отца Григория не было. Баба Зоя огляделась по сторонам.
— Вот упертая, — констатировала Анисия, подходя к ней сзади.
— Так, где ж батюшка-то?
— Отец Григорий! Гриша! — заголосила Анисия, подняв глаза наверх.
— Что-о? — донеслось из-под купола с эхом, словно ответил не священник, а сам Господь Бог.
— Спускайся, к тебе пришли.
Баба Зоя задумалась, вспомнила, как много лет назад стояла на этом же месте, в этой же самой церкви, но только тогда здесь был устроен клуб имени Павлика Морозова, доносчика на отца, пионера-героя №001 в СССР. Теперь уже только люди старшего поколения смутно помнят, кто такой был Павлик Морозов, в чем заключается его подвиг и как он «геройски» погиб вместе с младшим братом. Но их воспоминания основываются исключительно на советском агитационном материале — фильмах, книгах, статьях…
Отец Григорий посвятил не один год расследованию и вот что выяснил: «подвиг» заключался в том, что Павлик Морозов с подачи родной матери, решившей отомстить своему бывшему мужу, донес на своего отца-кулака в «соответствующие органы», а именно в ГПУ, что тот прятал собственный хлеб от советской власти. В следственном деле №374 об убийстве братьев Морозовых записано, что «25 ноября 1931 года Павел Трофимович Морозов подал заявление следственным органам и выказал своего родного отца». Отцу дали 10 лет.
Через некоторое время тринадцатилетнего Павлика и его девятилетнего братишку Федю нашли мертвыми в лесу. В убийстве обвинили родственников мальчиков: деда, бабку и двоюродного брата. Их расстреляли, а Павлика Морозова — вероломного предателя — сделали пионером-героем. В своих исследованиях отец Григорий дошел до того, что обнаружил, будто убийцами мальчишек были сотрудники НКВД. Пошли они на такое страшное преступление, чтобы развязать себе руки в борьбе с кулаками, а заодно представить подрастающему поколению героя-мученика.
Зимой в 1936 НКВДшники вывели трёх священников в одних рубахах, поставили перед безславинской церковью на колени, собрали всю Отрежку и обливали батюшек водой до тех пор, пока те не превратились в ледяные статуи. Той же зимой храм во имя Всевеликого Войска Донского был безбожно разорен и по приказу советской власти переоборудован в клуб. А спустя пару лет клубу присвоили имя пионера-героя №001.
Отцу Григорию особенно тяжело было осознавать, что именно в той церкви, где его крестили, где он фактически вырос как человек и личность, происходили все эти изуверства. Пятая заповедь гласит: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будеши на земли». Наверное, именно поэтому при входе в помещение храма в притворе висела написанная большими буквами «Молитва о родителях». Ведь родителя нельзя предавать. Тот, кто предает родителя своего, предаст все: и родину, и народ, и семью, и своих детей…
«Купол церкви символизирует пылающую свечу, пламенность молитвы и наше устремление к Богу», — баба Зоя вспомнила слова отца Григория и ещё глубже погрузилась в воспоминания.
На колокольне в то давнее время сидел ободранный купол без креста, а в клетке его выгнутых ребер гнездилось вороньё. Вдоль наскоро закрашенных стен стояли стулья, на месте икон висели агитационные плакаты, прямо перед алтарем, задрапированным кумачом, соорудили высокую сцену, на которой во время танцев сидел на стуле гармонист. По выходным в клубе крутили отечественные и даже иностранные фильмы.
Вспомнила баба Зоя и тот вечер, когда она, гордо стоя на сцене еще на своих двух ногах, восьмиклассница, в светлой блузке, алой косынке и короткой юбчонке задорно пела, звонко стуча каблуками:
Дороги широкие в нашей стране.
И станешь кем только захочешь!
А знаешь, особенно нравится мне
Высокое звание «рабочий»!
Гармонист наяривал, комсомольцы, притоптывая, стояли в кругу, образованном безславинской молодежью. Дойдя до куплета, все вместе хором подхватывали:
Мы — молодой рабочий класс, нам в жизнь открыты двери!
Народ надеется на нас и в наши силы верит!
Пускай мы юнцами казались вчера,
Сегодня мы все — мастера!
Громогласное пение летело, подымалось лавиной вверх, наполняло широкий колокол, разлеталось по всей Отрежке, по Безславинску, по полям и лесам…
Вспомнился и то злосчастное время, когда в весенний полдень комсомольцы закрашивали настенные фрески, и баба Зоя вместе с ними, уже будучи замужней женщиной, сорвалась с высокой лестницы, упала на пол, сломала ногу в двух местах. Местные врачи занесли какую-то инфекцию, нога распухла, посинела, образовались язвы, началась гангрена. Прошло время, безславинские доктора не справлялись, и Зою отправили в Донецк, где ногу в конечном итоге пришлось ампутировать выше колена.
Больше Зоя не плясала и не пела в клубе имени Павлика Морозова. Да и вообще перестала туда ходить, и только много лет спустя, когда она уже стала бабой Зоей, а храму вернули его былое предназначение, она пришла на Пасху, через неделю окрестилась по совету тогда еще молодого кудрявого и черноглазого отца Григория, и стала с того дня послушной прихожанкой.
Через какое-то время по винтовой лестнице в измазанной краской рубахе спустился отец Григорий. Годы изменили священника. Кудри поредели и завяли. Борода сильно поседела. Две глубокие морщины пролегли на пожелтевшем лбу. Но прежними остались большие черные глаза — ясность решительного ума и доброта светились в них. Неизменной осталась и любовь к своему приходу и прихожанам. Отец Григорий поприветствовал:
— Христос посреди нас!
— И есть, и будет! Батюшка! И есть, и будет! — отвечала баба Зоя, вернувшись из далекого прошлого и приближаясь к отцу Григорию, чтобы поцеловать его руку. — Помоги, Христа ради.
— Что стряслось, сестра?
— Мартына мне окрестить шибко нужно.
— Разве он не был крещен в Англии?
— Хоть был, хоть не был — не важно это. У них там всё не по-нашему, не по-людски, а я хочу его в нашей родной церкви окрестить. Понимаете?
— Понимаю… Хорошее дело удумала. Крещение — это духовное рождение, которое, как и рождение плотское, не может повториться.
— Знаю-знаю, батюшка, — целуя руку священника, тараторила запыхавшаяся баба Зоя. — Так прямо сегодня и окрестим! Хорошо?
— Что за спешка?
— Ох, батюшка, спешка! Ох, как срочно трэбо! Спасай нас всех, Христа ради!
— В таинстве Крещения человеку дается благодать Святого Духа, помогающая ему возрастать духовно, укрепляться в любви к Богу и ближним. Не стоит так торопиться, приведи его ко мне сначала, я с ним поговорю по душам.
— Да как же ты с ним поговоришь, ежели он ни бельмеса не понимает, прости Господи, — со слезами на глазах, убеждала баба Зоя священника, — и помочь ему теперя может только Господь Бог наш всемогущий. Отец у Мартынушки помер, мать от него отказалась, участковый в тюрьму запрятать хочет, сегодня ночью чуть не пристрелили его, а этот Азиль Лялядувич в дурдом его отправляет! Мы со стариком ничего сделать-то и не можем…
Отец Григорий медленно сошел с алтаря, перекрестился перед иконой Николая Угодника, подумал и тихо сказал:
— Веди своего Мартына. Через три часа всё будет готово. И пусть не ест ничего.
— Да как же? — удивилась матушка Анисия.
— А вот так. На всё воля божья, — ответил священник и поспешил готовиться к крещению, а баба Зоя заковыляла домой.
«Сичас возьму словарь евойный, — думала она, — и всё сама ему объясню. С Господом Богом в сердце ему горемышному легче будет».
Во дворе на завалинке сидел угрюмый Натаныч, курил, кашлял и поправлял очки.
— Только и время, чтоб подумать — никто не мешает, — сказал он. — А ты где была спозаранку?
— В церковь бегала, к отцу Григорию. Договорилась, штобы Мартынушку окрестили.
— Шо? Покрестили?
— Совсем глухой стал? — подсаживаясь к Натанычу, ответила вопросом на вопрос баба Зоя.
— Глухой. Но пока ещё слышу малёк. И даже если совсем оглохну, таки не загорюю. Вот ослепнуть, к примеру, капец полный. Ведь представь: глухонемой сам за собой ухаживает и ходит где угодно, а слепому поводырь нужен. Намаешься ты со мной, ежели я ослепну.
Натаныч потушил бычок и следом закрутил новую козью ножку. Повисла долгая пауза. Оба думали об одном и том же — о судьбе МарТина.
По щекам бабы Зои потекли слезы. Натаныч заметил это:
— Ну-ну, Бэб-Зая, хватит-таки сырость разводить.
Тыльной стороной ладони Натаныч смахнул слезу жены, едва коснувшись маленькой, но очень приметной родинки, расположенной над левым уголком губ. Эта родинка означала для него почти всю его долгую жизнь: и учебу в Харьковском сельскохозяйственном институте, и любовь к Зое, их первую встречу, когда он, будучи студентом, был «на картошке» в колхозе «Звезда», а она, только закончившая школу, подошла вместе с подружкой и села рядом на лавке в клубе; и даже то помнилось Натанычу, что он был кудряв, что Зоя звала его негритёнком; и помнил разговоры с её родителями, и то, о чем были разговоры; и их весёлая свадьба в Харькове, а потом ещё и в Безславинске; и тяжелое заболевание Зои по женской линии, благодаря которому она много лет не могла забеременеть; и ампутация Зоиной ноги; и, наконец, слава Всевышнему, как у них родилась дочка Ализанька, за которую они так радовались — словом, все то, что при жизни человека следует за ним, как полоса за самолётом, и на этой полосе остается все, что человек видел и слышал, все, что человек говорил, все, ч