Ну почему МарТин ни разу так и не посмотрел в окошко? Почему не почувствовал, что в нескольких шагах от него в лице его тётки находится всеобщее спасение, спасение для всего того, что так ему дорого и даже священно? И почему именно теперь к нему не пришел его отец? Где же в этот момент был Гаррет, так сильно любивший своего сына и свою единственную сестру? На все эти вопросы не будет ответа. Ответа не знает никто из живых людей.
Поскольку это и был тот самый случай, когда самым обидным было осознание того, что человеку явно не под силу бороться с её величеством Судьбой.
— Донецкие степи — приволье ветрам.
Ковыль серебрится волной по холмам.
У речки камыш свою песню шуршит,
Ручей торопливо к той речке спешит…
Как ты? —
спросил диакон Линду, «любовавшуюся» Безславинском, над которым наперекор всем последним событиям выгнулась красивая радуга.
— Серж, я думаю, что это, наверное, тот храм, про который мне рассказывал МарТин, когда у нас была возможность созваниваться, — сказала она, указав на возвышавшуюся колокольню в центре Безславинска. Но её предположение было ошибочным, МарТин писал о церкви в Отрежке.
— Давай заберём МарТина, зайдем все вместе, и попросим благословения у Господа Бога на наше правое дело, и поставим свечи за здравие всех близких и родных ныне живущих и за упокой всех почивших. Обычай у нас такой…
— Была ведь когда-то Великая Российская империя, а что стало? — посетовала Линда, плохо разбиравшаяся в политике.
— Империя?! — возмутился диакон, которому будто наступили на больную мозоль. — Какие у варваров империи? Кацапская Орда! Империи имели просвещенные народы, несущие свет знаний! Как, например, Великобритания! Или Франция! А что могла Московия, в которой первый университет-то появился на два века позже после учреждения Киево-Могилянской и Острожской академий! Мы уже тогда готовили национальные кадры! А они… — и, перейдя с английского языка на украинский, добавил зло, перекрестившись три раза: — з своєю великою и могутньою пидоРашскою мовою, хай здохнуть вси, як собаки погани!
Несколько удивлённо Линда посмотрела на буквально взорвавшегося диакона и подумала: «Правильно говорят в Индии: хочешь узнать человека — тогда задень его. Человек — это сосуд. Чем наполнен, то и начнет выплескиваться из него, когда его заденешь…», затем вслух добавила:
— Знаешь, Серж, я за последний год пересмотрела столько всякой информации о событиях в Украине, особенно здесь, на Донбассе, что уже не знаю, кому и верить. Каждая сторона по-своему права, и каждая пытается чего-то добиться любой ценой. Но не слишком ли дорога эта цена?
Диакон повернул к Линде пылающее лицо, внимательно посмотрел в её проницательные серые глаза и всё понял:
«Знает, сучка, что во мне кипит всё сейчас… И как же она мне омерзительна со своими бабскими домогательствами!»
— Цена не важна! Важен результат!
— Ты священник, Божий человек, а говоришь, будто об игре на рулетке. Люди гибнут сотнями, тысячами!
С трудом сдерживая свой гнев, диакон напрягся и покраснел.
Покраснел пунцово и жарко, как никогда не краснел: ему невыносимо стало, что не может он изменить ход истории, стоя вот здесь перед сумасбродной ирландкой у вонючей бензоколонки.
— Мы не можем просчитать нашего Господа Бога и что ему реально от нас нужно! И если он забирает людей каждую секунду тысячами, то значит мы, созданные по образу и подобию Его лишь помогаем Ему в его провидение! — был неумолим «сердобольный» диакон, совсем недавно дравший свою глотку на митинге в Киеве нацистскими лозунгами в компании невменяемых бандеровцев: «Москаляку на гиляку!», «Ввести санкции против России!» или «Россия должна стать кладбищем…».
Наверное, когда-то такие же лозунги выкрикивали священники Униатской церкви, созданной поляками в 1596 году на основании так называемой Брестской Унии, для окатоличивания русского населения на оккупированных Западнорусских землях.
Прошло время, поляки и австрийцы, старавшиеся заставить русских людей считать себя украинцами, решили навязать вместо русского языка искусственный язык и искусственную письменность. Изобретателем этого был Кулиш, но даже он возмущался действиями австрийских властей, которые изо всех сил пытались навязать украинский сепаратизм. Русским людям вбивали в голову, что они не русские, а украинцы, и что Россия и русские им, украинцам, — враги…
Выходит, что украинский народ был сформирован поляками, венграми и австрийцами из русского населения путём навязывания русским людям католичества и нового, украинского языка.
И как бы не заблуждался в своих агрессивных взглядах диакон Сергий, желающий отправить «Москаляку на гиляку!», и как бы сильно он не размахивал факелом в числе многотысячного сброда украинских националистов, которые подобно сатанистам шатались по улицам Киева в честь дня рождения Бандеры, но русское население — это коренные земли русского народа!
Придется диакону, постоянно цитировавшему, как и многие украинцы, фашиста Бандеру: «Жизнь надо прожить так, чтобы москали боялись тебя еще несколько поколений», откровенно признать и то, что «украинский вопрос» и сама украинская нация специально созданы западом, Ватиканом, Польшей, Австро-Венгрией с целью отколоть от России большую часть русского народа и русской земли. Для киевского священнослужителя и его соратников важно уяснить, что мы, — Русские, Украинцы, Белорусы, — есть ОДИН РАЗДЕЛЕННЫЙ РУССКИЙ НАРОД.
Так и хочется крикнуть: «Эх, Серега Дацюк, где ж твоя вера? Что ж ты с этими выродками связался да против веры нашей пошел?».
Глава 36Илия, Милуша и Николай Чудотворец
В погребе было темно и сыро. Слышались выстрелы, взрывы. Сколько прошло времени в заточении, Милуша понять не могла. С неё сняли путы, теперь она могла свободно двигаться, если такое вообще было возможно в тесном погребе. Милуша разорвала на себе платье, на ощупь перебинтовала голову Илии.
Некоторые считают, что свобода — это наличие у человека возможности выбора. Милуша же, лишенная элементарной свободы передвижения, в тот момент впервые в жизни осознала, насколько дорога она эта свобода, даже в самых её мельчайших проявлениях. И ещё ей было страшно, чрезвычайно страшно находиться в неведении.
Начала читать «Отче Наш», но неожиданно остановилась, вспомнила давнишний рассказ своего отца и тихо, едва шевеля губами, начала воспроизводить его по памяти:
— Да, братья мои, народ наш страшно изуродован духовно из-за утех да празднований личного мирского лицемерия. Помнится, молодой я тогда был и к вере имел отношение косвенное, зато и грехами был неискушен. Старший брат мой, дай Бог ему здоровья, взял меня с собой по осени на охоту. Выехали мы большим количеством народа и намного дней. Брат по дороге всё время говаривал: «Завалить зверя — половина дела. Вторая половина — грамотно его разделать и правильно съесть». Не думал я в пути об ужасах, меня поджидающих. Смотрел на лес осенний да нарадоваться красоте нашей российской не мог. По приезду на место мужики быстро распределились, кому куда встать, а кому кого гнать. Мы-то с братом на дичь пошли, а остальные на кабана. Метким стрелком мой брат оказался. Сразу селезня подстрелил, да не насмерть, а ранил лишь. И птица несмышлёная упала на землю рядом с нами, но вместо того, чтобы спасаться бегством от убивцев своих, она к ногам нашим бросилась, крылья растопырив и защиты ища. Здесь-то брат мой и прикончил селезня прикладом ружейным. Тяжело мне стало от такой охоты, а он оборачивается да говорит: «Потроха, брат, от дичи — самый ценный продукт», — после чего, держа селезня за голову, пошёл в камыши улыбаясь.
Весь вечер тогда у меня перед глазами птица несмышлёная стояла, и лишь пред рассветом я заснуть сподобился. А на следующий день на лося пошли мужики, ну и мы с братом тоже. Не хотел я с ними идти, видит Бог, не хотел, да делать было нечего — молодой потому что, вот и боялся, что засмеять могут. Лосей тогда по лесам много водилось, поэтому не пришлось долго ждать. Почти сразу одного здоровенного и двух поменьше с карабинов подстрелили. Потом и лосиху с лосёнком кончили, но лосёнка-то мой брат ранил сперва, а когда остальные догнали его, хроменького, то уже и добили. Он несмышлёный ещё совсем был: всё от матери отходить не хотел, за что жизнию и поплатился. А я стоял к дереву прислонившись, и чувствовал как рассудка от жалости лишаюсь. Словно кару Божью тогда принял. Лосей-то в одном месте обычно разделывают, вот и принялись мужики подтягивать их туда, где самый здоровенный самец лежал. И когда мимо меня УАЗ проезжал, то гляжу, а сзади лосиху с её лосёнком верёвкой за задние ноги к бамперу привязали. Они горемыки по земле волочатся, и так получилось, что обнялись ногами передними, словно от страха прячась или прощаясь навсегда, а мужики-то, Богом забытые, идут рядом и похваляются, кто кого подстрелил. Не сдержался я в тот час грешный от картины такой, и полились у меня слёзы градом. И показалось мне тогда, что ушла благодать Божия, вконец людей покинула…
В какой-то момент Милуше показалось, что отец перестал дышать и сердце его не бьется, тогда она стала судорожно рыться в мешках, лежавших повсюду. Казалось, вот-вот — и её собственное сердце остановится… Извлекла икону Николая Угодника Чудотворца, узнала её по окладу, поскольку часто к ней подходила в церкви, молилась перед ней, прикладывалась губами, протирала каждый день…
Поставив икону прямо на голову отца, со слезами на глазах она зашептала:
— О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, тёплый наш заступниче, и везде в скорбех помощниче, помози отцу моему, грешному и унылому, в настощем житии, умоли Господа Бога…
Так читала она снова и снова, прося Николая Чудотворца об исцелении своего отца горемычного.
Вдруг он вздрогнул, задышал, откинул в сторону руку и, по-прежнему находясь в бессознательном состоянии, застонал от боли. Рука его была сильно повреждена, когда Илию спускали в подпол, в районе предплечья рука зацепила сильно выступающий из доски гвоздь, получилась глубокая рваная рана.