ная врач-мышь. Ее серое костлявое тело покрывали ссадины и кровоточащие укусы. После того, как медбрат Николай изнасиловал её несколько раз в извращенной форме, абсолютно обезумев, он зубами содрал с головы Ирины Андреевны скальп и переломал ей все пальцы на руках. Но этого ему было мало, и, ненадолго оставив свою жертву в «резинке», он направился в подсобку за необходимым для дальнейшего истязания инструментом. «Плоскогубцы! Ими я вырву её зубы. Ножовка! Ею я отпилю её кисти и ступни!» — навязчиво крутилось у медбрата в обезумевшей голове.
Глава 41Хороший и добрый!
Ранним утром на лугах вокруг Безславинска и горы Кобачун дислоцировались солдаты Национальной гвардии Украины и военная техника.
По приказу сверху основные подразделения спецназа и передовой отряд нацгвардии, сопровождаемые бронетехникой, двинулись в наступление. Весь животный мир засуетился, повзлетали птицы, кинулись врассыпную жители полей, даже насекомые стали прыгать и ползать как-то необычно, только городишко рыжих людей со своими окрестностями, видимый с боевых позиций, не менялся: по-прежнему задернутый сиреневой шторкой, таинственно и маняще поблескивал сотнями утренних «зайчиков», вспыхивающих искрами в разных местах.
Передвигаться в амуниции и с оружием в росную прохладу легко и приятно. Покорно никнет зеленое море под колесами, гусеницами и сапогами. В дымчатом серебре горбится луг. Соревнуются с небом в голубизне луговые озерки, некошеные со всех сторон, словно мохнатые. Оливкового цвета тростник, по колено забежавший в воду, дрожит, как ресницы вокруг светлого детского глаза.
Гремя гусеницами, сверкая на солнце сварно-катаной башней и большими бортовыми экранами, проехала боевая машина «Оплот» — первый танк в этом далеком, глухом углу поля после Великой Отечественной войны. Тогда по этому же полю ползли завоевывать нашу Родину фашистские танки «крестоносцы».
С расстегнутым воротом, в летнем шлеме цвета хаки на голове, наводчик нацгвардии, используя лазерный дальномер, выпустил снаряд из орудия в сторону трехэтажного здания, сопроводив это словами:
— Вот так Безславинск платит за крымский успех москалей!
Снаряд угодил точно в окно второго этажа — именно туда и приказал стрелять командир танка.
Анна не спала в тот момент, когда в окно ее палаты залетел снаряд. В мыслях она была во дворе дома своей бабушки. В мыслях она бежала за отцом, хотела остановить его! Ведь он не такой! Он любит её, но боится признаться в этом чувстве даже самому себе, а она сможет помочь, обнимет, прижмет к своему сердцу и всё-всё ему простит! Ведь, по сути, он ни в чём не виноват! Если бы не мамино предательство и распутство, то всего этого бы не было! Господи, подумать страшно, что её похоть сделала несчастными так много людей на этом свете!
У кровати Анны стоял дежурный врач — высокий, сутуловатый, вялый, сильно уставший, с какими-то сонно-задумчивыми мечтательными глазами неопределенного цвета. Казалось, он только что открыл их и пребывает ещё в полусне. И голос его был тягучий, тихий, унылый и ровный, как бы неспособный ни при каких обстоятельствах подняться ни на одну ноту ни выше, ни ниже…
— Анечка, успокойся и прими лекарство. Истерики и страдания выздороветь не помогут.
— Это неправда! Он просто выпил лишнего! Он не такой! Вы понимаете?! Мой папа не такой! Он настоящий! Хороший и добрый!
Именно в тот момент, когда Анна сказала слово «добрый», врач нагнулся и хотел дотронуться до её плеча, но окно пробил снаряд.
Время словно замедлило свой ход во сто крат.
Анна видела, как разлетались стекла, как горячий снаряд разрезал воздух, пролетел через палату за спиной врача и ударился в стену. Как разорвался на сотни осколков, и как длинные языки желто-красного пламени охватили всю мебель в помещении и закружили её под потолком, где странным образом мелькали лица отца, мамы, бабушки, как падали стены, как стало жарко и очень больно…
Затем чья-то заботливая рука выключила свет, звук и все ощущения. Но перед тем как наступила блаженная легкость и полная тишина, Анна отчетливо увидела залитый солнечным светом косогор, в большое озеро, усыпанное необыкновенными розовыми лилиями, гляделась плакучая ива с блестящими коричневыми стеблями, наискось по изумрудному берегу от старицы белела цепочка гусей — шли искупаться с гусаком впереди мимо пасущихся белых овец. И на поляне справа млела на солнцепеке красная-красная земляника.
«Странно, откуда здесь взялось это фиолетовое озеро?» — подумала Анна. — «И почему вокруг так необычно пахнет пряностями? И что за диковинные птицы поют?»
Анна с удивлением заметила, что у неё черные длинные волосы, прямо как у мамы в молодости, и очень смуглая кожа, не загорелая, а именно смуглая, покрытая причудливым орнаментом разноцветных татуировок. Да и ростом она стала чуть-чуть пониже. А ещё рядом, прислонившись к широкому стволу ивы, стоял красивый незнакомый юноша с утонченными чертами лица, в великолепном сине-красном мундире, он держал в руках венок, улыбался и говорил:
— Привет, Энни!
Глава 42Нехай святиться Имя Твоє!
Никто Вахлона не будил, никто не толкал в бок, как в кино не кричал «Рота подъём!». Но вдруг за окном раздался отчаянные вопли Генки:
— Тревога! Артобстрел! Атакуют!..
А затем оглушительные, частые удары по подвешенному на дереве рельсу, за последний месяц ставшие для Безславинска прелюдией похоронного марша. Традиционно с потолков посыпалась штукатурка в жилищах безславинцев…
Вахлон сбросил простыню. Чертыхаясь, с трудом натянул на себя одежду — после двойного избиения, сначала на свадьбе, затем во время ночного ограбления особняка, все внутренние органы нестерпимо болели. Где-то неподалеку послышалась длинная очередь с перебоями. «Кто атакует? В кого стреляют?» — думал бросившийся к двери Вахлон, и — замер. От взрыва в соседнем дворе вздрогнула земля. Задребезжали заклеенные скотчем окна. Зазвенела в буфете посуда. Над Отрежкой повисли дымовые облака.
— Вот это приехал на свадьбу к братику! — вырвалось у оглушенного взрывом Вахлона.
— Бежим на баррикады! Чего встал, как неживой? — подоспел Генка, державший в руке автомат Калашникова, вторая рука, простреленная ростовскими «добровольцами», перебинтованная, висела на повязке через шею. Он был в тельняшке и своей неизменной белой бескозырке. — Брат ты мне или нет?
Что-то сломалось внутри Ваньки Буравцова в тот момент, ему вдруг захотелось доказать всему миру, что он не подлец, не жалкий женский угодник и не питерский неудачник, мечтающий эмигрировать в США, а что он человек, способный встать на защиту мирных людей, когда в этом появится необходимость. Он со стонами от боли во всем теле босиком бросился за Генкой, позабыв надеть обувь.
Пламя в больнице выбилось на улицу.
— Пожар!
— Больница горит!
— Бегите больницу тушить! Все бегите!
Изо всех окрестностей Безлавинска доносились голоса.
То тут, то там слышалась стрельба из миномётов.
Бэб-Зая накинула пестрый платок на голову, подвязав концы по-девичьи — под подбородком, а не по-бабски сзади, и сказала Натанычу:
— Настал и наш черед. Что сидеть молча?
— Мне совсем не интэрэсно сидеть здесь, шобы помолчать!
— Тогда переодевайся и беги на пожар. Спасай людей!
— Я этот пожар… Таки загипнотизирую и всё будет в ажуре! У нас бражка осталась?
Бэб-зая достала из-за печи трёхлитровую банку с брагой и поставила на стол со словами:
— Только уж ты там это… Не переусердствуй и береги себя.
Натаныч, стоя перед столом, как перед судьёй во время вынесения приговора, безнадежно махнул рукой, налил до краёв огромную кружку пенной бражки, истово перекрестил её двуперстием и, не отрываясь, выпил. Потом налил ещё кружку и, вновь перекрестясь, выпил. От такой порции браги спиртовой крепости свалился бы и заправский пьяница, а у Натаныча только чуть затуманились глаза да покраснели лицо и шея. Волновался старик…
Уже через пять минут вырядившийся будто на танцы Натаныч, опираясь на неизменный батожок, с трудом бежал по Безславинску. Больные ноги по-прежнему плохо слушались. У памятника Ленину остановился, поправил большим волосатым пальцем очки, отдышался, выговорил:
— Я-таки сказать, ваши шпроты едал! — и неуверенными шагами отправился через центральную площадь, издали обходя убитых сограждан. Потом небыстро потрусил и сдавленным голосом закричал:
— По-жар… По-жар!
К больнице сбегались все. И даже вспыхнувшие разом хата с гаражом на два допотопных, давно не ездивших автомобиля Изиля Лелюдовича и Ланы Дмитрины, стоявшие бок обок и насквозь прошитые пулями, не привлекли людского внимания.
На бегу люди плакали, кричали, стучали в окна соседям, собачий лай, вой, мычание обезумевших коров, детский плач, выстрелы снайперов, рев бронетехники, приближающейся к блокпостам, гул вертолётов и покрывающий всё частый набатный звон колокола вперемешку со звоном подвешенной рельсины окончательно добил Натаныча.
Добежав до больницы, он, не раздумывая, кинулся внутрь. По инерции заковылял по лестнице на второй этаж. По задымленному коридору пробирался в поиске лежачих людей, нуждающихся в помощи. Повсюду стоял крик и гам. И вот — в кабинете какого-то врача, на кушетке, спиной вниз лежала бессознательная учительница по русскому языку и литературе.
— Александра Петров…
В первый момент Натанычу показалось, что над его головой со страшной силой ударил гром и багряной молнией ему прожгло грудь… И вот уже шумит, сечет его со всех сторон неистовый ливень.
«Но почему он-таки жжет?» — Натаныч с трудом приподнялся на локти из-под обрушившегося на него шкафа. Из СМИ и от людей он знал, что нацгвардия использовала фосфорные зажигательные снаряды, но то, что один из них угодил в соседний кабинет, отделенный хлипкой гипсокартоновой стенкой, Натаныч и не предполагал.
Обсыпанный ворохом пылающих бумаг и медкарт больных, преодолевая страшную боль, он пополз к перевернутой кушетке. Под ней в позе Ромберга, но только лежа, затаилась Александра Петровна. Желтые космы пламени с сухим треском метались уже вдоль ножек стола, по стенкам валяющегося на полу шкафа. Потрескавшиеся стекла окон казались расплавленными. Олимпийка на спине Натаныча тоже тлела, расплывался во всю спину золотой круг.