— Алексан-ндра Пет… ров-на! — прохрипел Натаныч и за руку потянул учительницу, но она не реагировала и не поддавалась, словно ее приковали к полу.
— Але-ксандр-ра… Пет-тров… на, — задыхаясь от горячего дыма, чуть слышно прошептал Натаныч спекшимися губами.
Пламя уже стонало, взметалось раскаленным дымным вихрем. Оправа отлетевших в сторону очков Натаныча быстро расплавилась, превратилась в бурлящую коричневую жижу. С шипением горели крашеные стены, пластиковые подоконники, рамы, горел линолеум на полу, огонь неумолимо приближался к перевернутой кушетке, где были два человеческих тела. И если одно уже бездыханно лежало в позе Ромберга, второе ещё извивалось, прижимаясь к учительнице русского языка и литературы.
Не прекращая обстрела, нацгвардия начала обтекать Безславинск, зажимая его в кольцо. Некоторые танки прорвали оборону блокпостов и въехали в Отрежку.
Боевая машина «Оплот» вплотную подошла к баррикаде, расположенной на улице Скотобазная. Из-под гусениц валила клубами пыль. За танком виднелись бойцы украинской армии и наёмники, они, пригнувшись, перебегали от забора к забору, от дерева к дереву.
Донские казаки и ополченцы с винтовками наготове лежали молча, плотно прижавшись к выступам баррикады. Указательные пальцы правых рук, положенные на спусковые крючки винтовок, напряженно сторожили появление противника.
И вот появились первые солдаты нацгвардии.
Генка и четверо других ополченцев открыли прицельный огонь, их примеру последовали и казаки. Двое бойцов нацгвардии упали, словно подкошенные. За ними ещё трое солдат, включая негра-наёмника, по очереди пали и в причудливых позах навсегда застыли на земле Новороссии.
— Здорово хлопцы сработали! — подбодрил усатый ополченец своих товарищей. Вахлон взял бутылку с коктейлем Молотова, поджёг тряпку-фитиль и запустил в танк. После звонкого хлопка башню танка и его левую боковую часть охватило яркое пламя.
— Йес! Йес! Йес! — самодовольно прокричал Вахлон и три раза опустил и поднял кулак правой руки.
В этот момент неожиданно затих колокол на колокольне храма Всевеликого Войска Донского. Снайпер снял отца Григория, угодив ему пулей в ключицу. Священник, потеряв сознание, повис на колокольных веревках, как марионетка, ждущая своего кукольника.
— Слушай, Ген, — неуверенно начал Вахлон, — ты меня прости за вчерашнее, ну, за козлов безславинских, за мочалку эту, ну в смысле, за девчонку-балерину. Лишка я двинул, самогону, видать, перебрал.
— Всё нормуль, братик. Я всё понимаю. Главное — держаться плечом к плечу. Главное — это не быть гондоном по жизни. Друзей не предавай, родителей уважай, врагов не прощай! Вот и всё!
Система дистанционного управления зенитной установкой танка, состоявшая из крупнокалиберного пулемёта, задрожала, и из её дула вырвались огненные струи. Три боекомплекта по сто пятьдесят патронов искрошили баррикаду в хлам. Ополченцы и казаки, разорванные в клочья, лежали в хаотичном беспорядке. Генке размозжило голову, и его бескозырка, наполненная кровавыми мозгами, валялась неподалеку от Вахлона, который полз по дороге с оторванной по локоть левой рукой. Нога его тоже была ранена — раздроблено колено, поэтому он не мог идти.
— Ну що, кацап, видвоювався? — спросил Вахлона подошедший сзади боец нацгвардии и выпустил очередь в его покрытую синяками спину.
— Вас, гадов, туева хуча, а я на свете совсем один… — прошептал перед уходом в небытие Вахлон.
Отовсюду доносились крики о помощи, вопли людей, кто-то ревел и кричал проклятия:
— Каратели! Будьте вы прокляты! Шоб вы живьем позгнивали!
Собачий лай и вой смешался с криками женщин и детей. Кто мог, бросился в лес у Отрежки, но немногие добежали: на гладком лугу люди падали и больше уже сами никогда не поднимались, оставались лежать, уткнувшись лицом в душистый клевер. Из мужчин пробился только один, неказистый мужичонка-баянист с сильно опухшим локтем. На незаседланном гнедом жеребце он, босой и без рубашки, ускакал в самую чащу.
Дважды щелкнул вдогонку курком знакомый нам боец нацгвардии Богдан Буткевич, но оба раза капсюль дал осечку. Ударил о ствол березы штурмовую винтовку и длинно и вычурно выругался.
Через пару часов на высоком полете собралось со всей округи вороньё и коршуны. Соблазнённые свежей кровью, боязливо озираясь, из ближайшего орешника появилась стая диких голодных собак, и началось драчливое пиршество хищников, сухой, злобный клекот и металлический щелк оскаленных зубов.
Во двор особняка прокурорши завалился солдат Богдан, как раз в тот момент, когда из дома с пикой донского казака, — очередным подарком Степаниды Владимировны, — выскочил хмельной одноглазый дед Кузьма. Теперь, босой, в заношенных трениках, голый по пояс, с перевязанным отстреленным ухом и с копьем в руках, он выглядел настоящим пиратом!
Богдан вскинул винтовку и повел стволом. Нахмуренные седые брови, лицо с «пиратской» повязкой, искаженное злобой, качалось на конце мушки. Богдан нажал на курок.
Ощеренные желтые зубы Кузьмы щелкнули, повылетали, щека разорвалась пополам, пуля прошла навылет, отрубив мочку второго, последнего целого уха.
Дед Кузьма взвыл, острой пикой ткнул солдата в плечо. Винтовка выпала у Богдана из рук, но он успел перехватить копье левой рукой, а правой ударил Кузьму по голове. «Пират» упал. Богдан навалился на него грудью и начал душить. Но лишь только он почувствовал, как предсмертный хрип начал доносится из груди старика, подоспевшая прокурорша взмахнула над Богданом топором и с силой опустила его на голову солдата.
Богдан, только что смотревший на Кузьму злобными, воспаленными глазами, повалился как сноп.
Мокрая от пота, взъерошенная Степанида Владимировна выглядела одновременно и победительницей, и женщиной, понесшей тяжелую утрату, — перед глазами её стоял погибший любовник Айдар. С пренебрежением отбросив окровавленный топор («тупой, как баранья башка!»), она, не обращая внимания на свежее ранение мужа, тревожным голосом распорядилась:
— Чего разлёгся? Тащи лопату, засыпем его гравием, а когда стемнеет, отнесем к реке…
Из почти беззубого, полного крови рта Кузьмы донеслось невразумительное:
— Аэ ои плс-оа пхо-а-мо? Дого ін щсв пдалі лжти бде?
Но его жена догадалась, что Кузьма подразумевал следующее:
«А коли пса-то поховаємо? Довго він ще в підвалі лежати буде?», и ответила она крайне резко,
— Айдара не трожь! Сама решу, как и где его похороним…
Почти все безславинские милиционеры сразу перешли на сторону нацгвардии Украины — сработал их неизменный принцип: «И вашим, и нашим — за пятак спляшем». Каратели согнали взятых в плен ополченцев во двор отделения милиции, которое находилось за домом культуры. Полсотни людей осыпали фосфором. В страшных муках ополченцы тлели заживо. Старлей милиции Ябунин И. Г. принимал активное участие в казни тех людей, с которыми совсем недавно сидел за свадебным столом и поднимал стаканы с горилкой за «Независимый Донбасс», желал разгрома «Грязному воровитому сброду померанчевых», кричал «Даёшь Новороссию».
Заложникам из мирного населения сказали: «Смотрите, такая же участь ждет и вас, если не выдадите других ополченцев».
Женщин и детей погнали на площадь Ленина.
Некоторые спасшиеся ополченцы слышали отчаянные крики:
— Папочка, выходи, заявись ихнему командиру, а то всех нас побьют, сожгут на огне… Первой будут жечь маму, потом нас…
Неистово кричала и Вика:
— Генка, дорогою мий, виходь. Врятуй нас! Спаси нас з сином…
На площади стояло два танка и три БТР. Людей подогнали к изрешеченному пулями зданию дома культуры. Командир нацгвардии, которую местные жители называли исключительно «Каратели», взобрался на танк, взял в руки рупор и заговорил:
— Внимание! Жители Безславинска! Вы обязаны немедленно выдать нам всех ополченцев, которые остались в городе, в противном случае…
— Вика! Вика! — послышался надрывный женский крик. То была прокурорша Ромакова. Она бежала к толпе людей, босоногая, с растрепанными волосами, в перемазанном кровью сарафане. В руках у неё была бескозырка, вся в багровых пятнах.
— Мама Света! Мы тута! Мы тута! — отозвалась из толпы Вика, державшая за плечи своего сына.
— Генку, сына моего единственного убили-и! — оказавшись в толпе и встретившись с невесткой, Степанида Владимировна упала на колени.
— Як убили? Коли? — дрожащим голосом спросила Вика.
— Только што, на баррикаде. Голову оторвало моему сыночку единственному-у. И Ваньку, племяша, тоже убил-и! Паразиты! Фашисты! — захлебывалась слезами безразличная к чужому горю прокурорша, упала на асфальт и рыдала громче сирены. К ней поспешила матушка Анисия, принялась успокаивать.
— Что же вы творите? Мы же братья во Христе! — раздался из толпы чей-то старческий голос.
Вике показалось, что в живот ей воткнули граненый штык и стали медленно им вращать. Она, едва передвигая ноги, подошла к танку, положила руки на гусеницы и заговорила с таким презрением в голосе, что даже командиру украинской армии сделалось не по себе.
— Ви не визвольна украинська армия! Ви самая настоящая Дивизия СС «Галичина»! Ви внуки тих ублюдкив, яки були добровольцями пид час вийни з фашистами, яки своих же живцем палили! У тебе ж на лоби свастика з народження у вигляди риднои плями стирчить. А замисть серця диявол в твоий души заправляє!
— Мама, не треба! Перестань! Поглянь, який цей дядько не хороший! Пидемо звидси! Не треба, мама! — кричал Рыжий жох и вис на Викиных руках.
Командир принял решение, рукой поманил убийцу Таньки Сметанкиной — садиста прапорщика Терехова, отдал ему приказ, тот сатанински ухмыльнулся, подозвал солдат и они беспрекословно начали действовать. Трое бросились к близлежащим дворам, четверо подскочили к Вике с сыном. Двое схватили Рыжего жоха, потащили его к большому стенду у входа в дом культуры, двое других поставили Вику на колени неподалёку от этого стенда. Скоро вернулись и те солдаты, которые были посланы во дворы. Они принесли все необходимое для задуманной командиром экзекуции.