И все это сжарил, спарил, сварил и приготовил другими способами неусыпный Пьяница, с утра до вечера снующий между братьями и гостями. А уж драгоценная фляга вливала в жаждущие глотки целые водочные озера.
Таково было обычное лето. Раздражение сыновей на своего отца росло. Ропот их становился все громче. Ничто так не выводило их всех из себя, как отцовское рыгание и сочное обсасывание пальцев. Брезговали они уже смотреть, как он ест и пьет — было им всем противно! Весь вид его был им противен — а он по-прежнему почесывал живот, икал и проделывал прочие свои обычные дела.
Вот что случилось следующей весной: по дороге мимо Безумцевой избы покатился невиданный прежде в этих местах огромный, раскрашенный фургон, в кабине которого восседал за баранкой иноземец! А за ним принялись гонять взад-вперед тяжелые финские, немецкие и шведские автопоезда, их выхлопные трубы над кабинами выпускали облака дыма, в их кабинах бесился джаз. И днем, и ночью, светя огнями, гнали фины и шведы свои грузы. Моторы машин были всегда исправны, а скорость настолько большая, что, почти не снижая ее, огибали они холм и неслись дальше, не замечая Пьяницы, который не раз и не два останавливался возле обочины со стаканчиком. Попытки заманить хоть кого-нибудь были до поры до времени безнадежны.
Безумец рассердился на такое непочтение. В тот же самый день, когда он не на шутку рассердился, у первого, появившегося тяжелого шведского грузовика отказал мотор. Шофер, недоумевая, как могло и произойти такое в прежде безотказной машине, откатил свой огроменный фургон к обочине. Вылез он — здоровый, простоватый на вид белобрысый детина, и взялся копаться в моторе. Здесь-то Пьяница его и подловил! Поначалу швед отказывался и мотал лохматой своей башкой, но рыжий пройдоха крепко насел на него, всем видом давая понять, что не отпустит без шкалика.
Сам же Пьяница наборматывал себе под нос:
— Ах, ты, чухна белобрысая, белоглазая, я буду не я, если не отхлебнешь по первой!
Добился он-таки своего — и тотчас последовал второй стаканчик с обычной прибауткой:
— Где раз, там и два!
А затем Пьяница, приплясывая, молвил:
— Бог троицу любит.
А затем:
— Изба о четырех углах!
После:
— Звезда о пяти концах…
И т. д.
Затем шведа уже не надо было упрашивать, вся прежняя его спесивость улетучилась и, зачарованный, следом за Пьяницей он поднялся на холм. Он еще в состоянии был удивляться здешней бедности: бревенчатой избе, раскиданным там и сям тряпкам, кострам и котлам, почти уже не встававшим облезлым собакам и, наконец, Хозяину (поначалу разглядывал его шофер, словно дикого зверя). Когда же Безумец приказал своему рыжему сынку поднести «белоглазой чухне» полный котелок, последние крохи рассудка в иностранце еще этому воспротивились и, как мог энергичнее, он замахал руками. Но на беду (и шведа, и влюбленного Строителя) в тот год на холме оказались лисенковские дочки! Уже собравшийся вернуться к грузовику швед нос к носу столкнулся с Майкой. Свежая, нахальная Майка расхохоталась, а Безумец кивнул ей с овчины. Девушка, послушавшись, поднесла пришельцу целый, до краев котелок, да так поднесла, что, не спуская с нее ошалевших глаз, швед выхлебал все до дна. А девушка лукаво ему улыбалась, от распущенных ее волос чудо как пахло, глаза светились, губки подрагивали, соловьи, щеглы и сойки в кустах посвистывали, свиристели и щелкали на все лады. Иностранец мгновенно влюбился и, приняв еще котелок из сладостных Майкиных рук, срезался, словно убитый.
И уже забыв, куда и зачем ехал, ел и пил все, что подносила ему хохочущая Майка, был послушен, словно телок, и, начисто позабыв о родине, о фрахте и о работе, лепетал о чем-то непослушным языком и пытался распевать свои песенки. Его не раз и не два выворачивало в кустах. Майка подносила ему рассола и засовывала ему в рот своими сладкими пальчиками кислую капусту. Так что за три дня, которые пробыл швед на холме, заделался и он свинья свиньей. За Майкой же готов был, околдованный, ползать — жить без нее уже не мог!
И, кое-как протрезвев, умыкнул девку!
Украл он ее утром, когда холм еще спал. Помогло ему в этом его молодое здоровье. Подхватил ее на руки и вместе с нею сбежал с холма. Майка и охнуть не могла.
Пьяница, продрав глаза, катился следом — но было поздно. Швед уже занес Майку в кабину и так на нее глядел, и так лопотал, сбиваясь и путаясь, о своей невероятной любви, что девушка, поднявшая было руку, распознав смысл его невнятного лопотания, еще более похорошевшая, смягчилась. И, взглянув пристальнее на иностранца, ласково погладила его по щеке.
Тут же забыты были Строитель, сестра, отец, холм — все было забыто. Вот какая в ней проснулась любовь!
А Пьяница, запыхавшись, уже залезал на приступочку кабины.
Взревел мотор, дернулась машина, отбросив рыжего Безумцева любимца, и шофер, увозя невесту неизвестно в какие дали и в какую судьбу, погнал совершенно безрассудно. И ведь Майка не воспротивилась, не попыталась вылезти — бесследно исчезла вместе с ним, растворилась, словно ее никогда и не было!
Пьяница закрылся ладонью от солнца, вглядывался, да только напрасно — никогда здесь больше Майку не увидели.
Явившегося студента никто не успокаивал и не утешал. Строитель настолько был потрясен, узнав обо всем, что случилось, что даже как-то обессилел. Дрогнули обычные его сдержанность и мужество, слезы готовы были брызнуть. Сел он на холме, отвернувшись от всех, и на какое-то время словно окаменел.
Между тем появилась в то лето возле холма забытая было уже всеми Аглая. От времени скорчилась она уже так, словно несла на своем горбу огромный камень, глаза ее утопали в кожаных мешках, и дряхлая кожа свисала с ее лица — настолько она сделалась старой! Но при знахарке по-прежнему был короб, и рядом с нею тонкая немая девушка неслышно ступала босыми ногами.
Старуха искала коренья на прежних своих местах у озерца — и не могла найти — все оказалось погублено дорогой: лишь мазутные пятна были там, где прежде росли целебные травы.
И тогда Аглая пересекла ржаное поле и встала со своей приемной внучкой у подножия холма, и задрала седую голову на Безумцево логово. Космы ее развевал поднявшийся в тот день ветер… Безумец, словно почуяв что-то, поднялся со своей овчины. Так они и застыли. Девушка по-прежнему цепко держалась за высохшую руку старухи.
Братья все видели и слышали.
Старуха проскрипела:
— Еще не подох? Все бесишься! Черти еще не утащили тебя за собой в яму!
Безумец за словом в карман не полез — и он не мог скрыть удивления:
— Оглянись! Костлявая за тобой подбирает твои следы. Не первой ли загремишь?
Аглая продолжала задирать на холм голову:
— Недолго уже отплясывать и самому Сатане! Недолго жеребцу покрывать кобылиц.
— Ступай в ад, карга! — откликался с холма Безумец. — Какое твое дело до моих причиндалов? А я еще и помочусь на твой гроб!
— Чтоб оторвало у тебя мошонку! — грозилась старуха. И предрекала: — Недолго осталось тебе веселиться! Исчезнешь, бесовская сила, и дом твой провалится. Исчезнет, как его и не было!
Безумца прорвало. Разозленный, он продолжал орать:
— Не такой я и старый! Я еще и с твоей подпоркой побалуюсь! — показывал на поводыря. — Ступай-ка сюда, милая! — орал, подбоченясь, девушке. — Отсюда вижу, какие славные у тебя титечки — то-то их пощупаю! Стосковался я по таким вот сиськам, молоденьким, торчащим, что два стожка…
— На тебе смерть Татьянина! — отзывалась Аглая. — Не ты ли и жену довел до могилы?
И Безумец вовсе взбесился, когда услышал такое. Даже Строитель побледнел, ибо не видел своего ненавистного отца в таком бешенстве. Пьяница не знал, куда и спрятаться. Собаки, лежащие уже на смертном одре, завыли, яблони задрожали — вот каков был его гнев!
Рокотом прокатился по окрестностям его гневный голос:
— Не ты ли, проклятая, забила ей голову своими бреднями? Не ты ли замутила ее башку? Не от тебя ли сбрендила моя женка и поволокло ее по дорогам, и сделалась она посмешищем? Убирайся, пока не проломил твой поганый череп… За то мне смерть спасибо скажет! То-то устала бродить за тобой — дай хоть ей отдохнуть… Проваливай, гадина! Не тебе сковырнуть меня своими бормотаниями, беззубая змеюка. В другом месте подбирай свои корешки. И попомни: я еще попляшу на твоих костях!
Книжнику, заметив, с какой жалостью тот смотрит на немую, Безумец крикнул:
— Отчего пялишься на девку? Сбегай вниз, задери ее подол! Увидишь, что там, под подолом. Вон, сколько угодно кустов повсюду. Хватай ее, петухом наскакивай, топчи, пока она под тобой, и нечего пускать слюни, нечего пялиться без толку коровьими своими глазами!
И продолжал, подбоченясь:
— Разве петух упускает добычу? Разве жеребец не раздувает ноздри, когда замечает кобылку? А видел ли, что вытворяет с коровами выпущенный по весне бык? Сбегай с холма, сосунок. Вздохи и слюни оставляют с пустыми руками. Не всю жизнь тебе пялиться на облака — что толку в этом чертовом небе? Отсохнет твой корешок от таких бесполезных взглядов!
И, сказав так, насмешливо плюнул в сторону Аглаи — и пошел к своей овчине. Ярость его спадала мгновенно, как только он бросал взгляд на овчину. Вот каков был их отец! Вот каков был Безумец!
Бормотал он словно бы про себя:
— Попробую-ка девку… Славно потискать молодые титьки. Давненько не пробовал я девок.
Аглая крикнула Книжнику:
— Не слушайся сатану! Придет еще время твое! Когда останешься бос и наг, и ничего не будет для тебя больше на этой земле, когда отрыдаешь свое — тогда только разыщи ее! Сосцы ее уже томятся под платьем! Попомни, что сказала тебе!..
Сухими ломкими пальцами потискала старуха девичью грудь и вновь обращалась к хлюпкому Книжнику:
— Томятся ее сосцы! А теперь прощай!
И смотрел Книжник, как они уходят.
А Безумец слов на ветер не бросал — на следующий же день попытался покрыть Майкину сестру — худую, голенастую Зойку. Услышали братья визги и плач — то их отец волочил упирающуюся девушку — вот как еще хотелось ему девиц!