Все вокруг него до обмороков курили, спорили, за грудки хватали друг друга в азарте — и сам он был в постоянном сигаретном облаке, грозный, словно Зевс, когда, рассердившись, начинал метать вокруг себя молнии и громы, распекая подчиненных. Были у него уже и регалии: дачи, машины и квартира. Но редко появлялся он в своей квартире, а если и появлялся, то падал в изнеможении на диванчик, отсыпался и вновь исчезал. И было его огромное жилье пусто и безжиненно, и лишь тишину таили ненужные комнаты.
Пылал он, поглощенный работой, — и о братьях не вспоминал!
Степан в то время уже жил на небе! Его жизнь небожителя состояла из кабинетов, коридоров, «чаек», секретарей, лифтов, перелетов, заграниц, интриг, съездов, пленумов, банков, бань, охот, шоферов, поваров, прислуги, хрустальной посуды, подарков, телефонов, телетайпов, вычислительных машин, разносов, совещаний, выговоров, благодарностей, наград, парадов, приемов, фуршетов, Мидов, Домов Правительства, костюмов, галстуков, золотых запонок и прочего, прочего, прочего…
Видя, как прежняя власть зашаталась, заблаговременно и мудро перевел он в надежные места утаенные средства и расставил повсюду своих людей, и смотрел далеко вперед, как было ему и положено! В тиши особняков тянул нити заговоров, был в курсе всей тайной кухни, заделался одним из ее поваров, словно шахматист, рассчитал свою жизнь на годы, и шептались о нем со страхом и уважением. Нюх у него оказался такой, что завистники диву давались, как все успевал он обдумывать и предугадать.
Обкатан он был уже жизнью, словно камень-голыш!
И если бы даже захотел кто-нибудь из братьев пробиться к нему на прием, вряд ли принял бы его Руководитель — вот как далеко залетел он!
И жил он один, словно паук.
В одну осень дождь шел несколько недель и взбил мутной пеной весь город. Книжник бесцельно бродил по улицам.
Все вокруг него спасалось накидками и зонтами, машины шипели водяной пылью, которая попадала под колеса, пыльные стекла витрин умылись, и в них дрожало отражение сутулого Книжника.
Толпа цыганок, пестрых, чернявых, задевающих юбками мостовую, набежала на него у самого входа в туннель. Женщины надсадно вопили, как и полагается попрошайкам, и Книжник полез в карман пиджака за последними монетками.
Он рассеянно спускался в окружении молодых костлявых цыганок и все бы отдал им, но в полутьме вдруг наткнулся на сидящую на мокрых ступенях женщину и чуть было не полетел — молодухи вокруг него принялись хохотать, подметая юбками воду.
Дряхлая старуха, на которую он так неловко наткнулся, подняла на него голову и пристально всмотрелась в него — тепло пролилось из ее распахнувшихся глаз. Чуть было не вскрикнул Книжник, но, полуслепой, побоялся ошибиться. Старая цыганка словно пыталась признать стоящего перед нею сутулого грустного человека, продолжая глядеть на него со смутившей его любовью. Встревожившись не на шутку, он вложил монеты в ее дрожащую сморщенную руку.
Взгляд старой цыганки замутнился слезой, что-то силилась и она вспомнить, но, видно, не смогла и уронила голову на грудь — успокоилась в этой нищенке бессильная память.
Молодые цыганки смеялись, обшаривая его пустые карманы. И среди них была одна, самая вертлявая, самая наглая, с нехорошим взглядом и грубым хохотом, которая трясла Книжника усердней всех — вином пахло от нее, но ее глаза были знакомы ему — он перепугался и бросился бежать.
Прибежал он к брату Строителю. Чудом его брат оказался дома — и сильно обрадовался, притянув к себе Книжника. Так обрадовался Владимир Строитель, что хоть одна живая душа появилась у него, так возликовал, что Книжник явился из прошлого (с добрый десяток лет они не виделись), что звал жить здесь и выкладывал на стол все, что оказалось в огромном его холодильнике, и желал накормить и напоить непутевого братца. Не ожидал Строитель такого праздника, не ожидал такого появления и старался приободрить и успокоить взволнованного блаженного.
Книжник же не мог успокоиться: старая цыганка стояла у него перед глазами, вспоминал он знакомый взгляд молодухи. И как пронзило его!
Он заплакал, уткнувшись в плечо своего сурового брата. И вот что с болью твердил:
— Не дано, не дано понять нам, кто вестник! Ты был прав, как ты был прав, ты, не верящий в его появление!
— Он, светлый ликом, в белых одеждах, с ослепительными крыльями, с мечом и трубой, явившийся судить всех нас, грозный посланец, летящий над землею, не касающийся ее — он, вокруг которого ослепительное сияние?..
— Или незаметный старик, согнувшийся от годов и жизни, бредущий по дороге с потухшим взглядом, с узловатыми руками, босой, усталый, на которого никто не обратит внимания, незаметный, незаметный?!.
— Или та самая горбунья — несчастная горбунья, вся жизнь которой в подвальчике, среди книг ее, в которую бросались камнями, над уродством которой смеялись глупые мальчишки, та женщина, всю жизнь свою промучавшаяся, несчастная от уродливости?!
— Кто он? Всю жизнь проживший рядом с нами, евший, как все, пьющий, как все, радующийся и печалящийся; плотник, столяр, пахарь, шофер, кто? Повивальная бабка, а может, старый цыган с того табора, помнишь, тот цыган, что водил за собой дряхлого медведя? Кто он, дающий нам так, что мы не заметили, как он дает, ублажающий нас так, что мы не замечали ублажения?!
— Пьющий, сквернословящий, курящий, чешущийся, рыгающий, богохульный, пребывающий в праздности всю жизнь среди нас, давший то, чего не видим мы, чего не понимаем, ибо разве дано нам понять это?! Ты прав! Разве такого не может быть?! Может, может, как раз может быть и такое! Тысячу раз может быть такое!
— Кто он, сажающий сады, ублажающий поля, разводящий рыбу в прудах и озерах, строящий кров — кто же откроет нам на него глаза? Никто не откроет!
— Куда уходит он — в землю, в небо? Он, давший знак, который не поняли, показавший, как надо жить, хотя никто не будет жить так, оставивший сад, оставивший хлеб?!
— А кто мы?! Посмотри же, наконец, кто мы — оставшиеся без всего, нагие, одинокие, кто мы?.. Что есть за нами? Сухостой — вот кто мы! Затянувшееся болото, бесплодные смоковницы. Где наши жены? Нет наших жен! Где дети наши?.. И какое семя разлили мы? Где оно, наше семя? Что толку в уме, что толку в прочитанных книгах?
— Не горе ли нам?! Горе! Впору посыпать волоса пеплом! Оглянись вокруг — что подле нас? Одиночество! Кто утешит нас, кто возвеселит?
— И можем ли мы ругать, хулить, затаптывать, прогонять, избивать, отталкивать, подвергать осмеянию, осуждать, проклинать то, что было — и вот ушло безвозвратно, и чего больше не будет?! Горе! Горе!
Жаловался Книжник брату — а что мог ответить Строитель, чем утешить? Ничем он не мог его утешить. И защемило его суровое сердце, ощутил и он небывалую тоску, такую, что чуть было не вскрикнул от боли!
— Горе! Горе нам! — сокрушался Книжник. — Словно очнулся я — да поздно! Проснулся сейчас — да что в этом толку?! Как вернуть, где найти? Никак не вернуть! Нигде не найти!..
И, горько рыдая, ушел от потрясенного брата. Тот не стал ни останавливать его, ни предлагать ему денег или пищи — незачем было предлагать, без толку было останавливать — остался Строитель. На пороге своего пустого жилища.
А Книжник теперь уже не мог жить так, как жил. Он пребывал в постоянном ужасе. Однажды ночью, после короткого забытья очнулся весь в испарине — и почувствовал: грудь его разрывается, сердце готово выскочить из горла — вот как оно билось и вырывалось! И он поднялся, чтобы не умереть и, повинуясь своему окончательно нахлынувшему безумию, оделся. Повсюду возле него были книги, но они сказали все, что могли: и что они могли сказать ему сейчас, чем утешить? И он не мог обвинить их за оставшуюся недосказанность! Торопливо он попрощался со своей квартиркой: так мог прощаться только безумный — говорил всему тому, что оставлял «спасибо» и кланялся книжным полкам. Он побежал из своего временного пристанища, оставив жизни, которые были и которых не было. И побежал, побежал Книжник — поначалу по лестницам, а затем по улицам, и город тлел всеми своими фонарями за его спиной, всеми своими миллиардами окон. Едва проглядывались в том осеннем ночном тумане фонари и окна, весь мир был в том тумане. То был странный, фантастический, волшебный туман, который скрыл от него, спешащего, выбивающегося из сил, все и вся!
Ноги сами несли Книжника на вокзал, и давно он уже должен был погибнуть от разрыва жалкого, больного сердца, но не погибал — и бежал, бежал, а затем ехал все то провалившееся время, ни о чем уже не думая, подгоняя себя, боясь окончательно опоздать — да, так оно и было!
И когда поезд привез его и умчался, побежал Книжник по нескончаемой ночной дороге.
Оказался он — посреди родных болот и холмов и по-прежнему торопился — не было во рту его за все эти дни ни капли воды, ни корки хлеба, но не нужно было Книжнику ни воды, ни хлеба. Он вернулся на землю и бежал по ее дорогам! И был вечер, и в вечерней тиши, и в вечернем тумане вдруг послышались ему, спешащему, чьи-то голоса — жалобно звали они его! Словно бы дети стояли по краям дороги и просили приютить и обогреть их. Неведомые, призрачные, стояли они вдоль обочин и провожали его, бегущего, спотыкающегося — воздух был наполнен их тихими голосами — откуда взялись они, не знал Книжник, но он уже ничего не боялся и спешил к единственной цели.
И коровы выступили из ночного тумана: они были прозрачны, как облака, слышались звуки их колокольчиков — откуда и они появились, Книжник не знал. Повсюду уже слышались детские голоса, и отзывались на них печально коровьи колокольцы! Бежал Книжник — и все вокруг него наполнилось голосами, мычанием, собачьим поскуливанием, и услышал он — тарахтит где-то рядом знакомый трактор! Но не было в этом зове, в мычании и поскуливании знакомого хохота, не услышал он рева гармоники!
Закончился тысячеверстный путь: глубокой ночью, хватаясь за услужливые ветви разросшегося кустарника, вскарабкался Книжник на холм. И оказавшись в саду, боялся даже взглянуть на отцовскую избу, страшась тления в ней. Но его встречал прежний здоровый сосновый запах. Бревна сочили смолу, и ступени крыльца, свежие и чистые, были вымыты про