— Святой Егорий, за победу над змием высоко чту тебя, изволь принять от меня свечку!
И выставил перед иконой.
Но тут же продолжил, обратись к поверженному змею:
— Тебе также ставлю, идолище поганое.
И взялся с самым озабоченным видом вторую свечку прилаживать. Бабы в той церкви возмутились и приступили к богохульнику. Алешка, не смутившись, рассказывал:
— Открою вам правду. Ставил я всегда одну лишь свечу — Егорию Победоносцу, а на змия плевал и говорил такие слова: «Чтоб вовсе исчезнуть тебе, аспид! Чтоб отвалилось гнусное жало твое и хвост твой, чтоб коростою покрылось все тело — мучиться бы тебе вечность, распроклятый ты гад». И так усердно молился, что однажды во сне явился он мне сам, как есть, с ужасной пастью и выкаченными глазами, и пригрозил: «Ах, вот как ты меня поливаешь? Погоди, ужо будет тебе на том свете!» Испугался я, а ну-ка встретит меня там да все припомнит?
Бабы, услышав такое, ахнули — многие из них так же проклинали нечистого. И, позабыв о странном богомольце, кинулись ставить и змию свечи. Священник тем временем, выйдя к ним и услышав подобные молитвы, ужаснулся. Обругал он глупых прихожанок, подбежал к Алешке-плуту — тот с самым серьезным видом бил поклоны.
— Прочь отсюда! Не смущай паству, вон я дьячка позову.
Плут убрался, напевая, оставив прихожанок в большом смущении.
Морочил Алешка ротозеев кривляньями да частушками. Одевал он Телю в медвежью шкуру и пускал по кругу с шапкой — сам же терзал гармонику.
И раскидывал балаган, выставляя кукол: кривлялся Петрушка, в тряпичных его лапах всегда оказывалась дубинка, которой крушил он тряпичных попа с цыганом.
Кукольник трудился до хрипоты.
— Петр Иванович! — вопрошал Петрушку. — Откуда гроши берете на свое житье-бытье?
Отвечал похабник:
— Тебе разве не видать кошели на ногах возле балагана?
— А как живешь-поживаешь, денежки пропиваешь?
— Живу — не тужу, по свету хожу. Иду — вижу кабак, калачом покрыт, пирогом заперт, я-то смел — пирог весь съел, вином запил, окосел да и закосолапил…
Алешка прибавлял, показываясь почтенной публике:
— Точно, живем мы богато, двор-то у нас кольцом, три жердины с концом, три кола забито, три хворостины завито, небом накрыто, а светом обгорожено!
Старый мерин мотал башкой, подтверждая слова Петрушкины.
Так вертелся плут на морозе, и скакали куклы в его руках — и чем сильнее подмораживало, тем больнее била по кукольным бокам Петрушкина дубинка.
Подсчитывая денежки, веселел розовощекий пройдоха:
— Ждет нас теплый угол, Теля, да горячие щи со свининой, да жареный гусь с яблоками. Достанется нашему Сивке овса! Не ждал, не ведал, что столько нам приволья на Руси кабацкой. Что дальше-то будет, если столько уже карасей набилось в наши сети? Неужто живем мы в стране Веселии?!
На постоялом дворе в рождественские морозы уплетали они с Телей овсяную кашу, заливая ее конопляным маслом, поглощали блины с икрою. Прислуживала им смазливая хозяйская дочка.
Насытившись, запел во все горло Алешка:
— Ах, топы, топы, топы
К нам приехали попы.
Завели кобылу в лес,
Первым батюшка полез.
Теля, облизав деревянные ложки, рассыпался дробью по коленам. Дочка хозяйская их терпела, терпела, да, не выдержав, спела:
— Пели, пели петухи,
Да запели курицы.
Не пора ли уметаться
Вам, ребята, с улицы?
Алешка продолжал, ухом не поведя:
— Парень, милка, я удалый,
Вьются, вьются кудряша,
Лишь глаза мои косые,
Да не слышу ни шиша!
Девка, смеясь, ответила:
— Я тебе покажу косые глаза!
И треснула его по спине половником, на что парень, вывернувшись, попытался ее обнять да крепко прижал к себе, несмотря на то, что отбивалась она весьма усердно.
— Трещит, трещит морозец за окнами, и выкатились звездочки, сияют они, точно твои глазки, разлюбезная хозяюшка. Куда же хочешь спровадить нас от тепла своего, с которым поспорит любая печь? Ах, какие у тебя две грудки-подушечки — так и проспал бы на них, мягких и теплых, всю ночку!..
Дочка хозяйская сказала:
— Нет сладу с вами. Погляди-ка, растаращил свои глаза, масленые, точно блины!..
И хоть вырвалась из загребущих Алешкиных рук, но смеялась, довольная.
Сладко спалось ему в ту ночь на девичьих подушках.
Молодой монах попросился у старца:
— Дозволь мне, отче, походить по Руси, подивиться на храмы, помолиться в обителях, побывать в святых местах. Ибо разве не рожден я народом, которому сама Божья Матерь есть заступница? Хочу поглядеть, как народ-Богоносец Христу поклоняется, услышать, как славит Владычицу!
Старец отпустил его. Взял тогда уходящий котомку, взял в руки посох, поклонился наставнику. Помолившись, тотчас отправился. Его отговаривали:
— Куда ты? Уже поздняя осень, пропадешь от холода!
Монах отвечал:
— Огонь Божий согреет меня!
И пошел по лесам, по проселочкам.
Услышал он вдали охотничьи рожки и молвил:
— Не голоса ли ангельские призывают меня? Не звуки ли это самих хоров небесных?
Славно заливались рожки в осеннем воздухе, прозрачном и звонком. И поспешил монах далее. Поднялся он на одну гору и увидел город, услышал колокольный звон. Так вскричал в радости молодой монах:
— Поистине, вижу я Святую Русь! Сколько храмов, церквей стоят по ней — не страна ли Божия передо мною? Золотятся купола ее — и где бы я ни был, всюду слышу — колокола славят Господа!
Проходил молодой монах мимо придорожного трактира.
Увидев калику, кабацкие завсегдатаи окликнули его:
— Не побрезгуешь отведать с нами ужина? Накормим тебя, ибо видим по выпирающим ребрам — не часто ты встречаешься с ужинами! Хочешь, нальем и винца?
Насильно схватили монаха и повели в трактир. Там поставили перед ним всякие кушанья и говорили:
— Ешь, пей за наше здоровье.
Он, ни к чему не притронувшись, взял только ломоть хлеба.
Сказали ему:
— Сейчас нет поста! Отчего же не порадовать себя гусятинкой да жареной куропаткой? Отчего не усладить себя свининой, запивая ее пивом? Все за тебя заплатим — видим, что ты проголодался и идешь издалека, коли так прохудились твои сапоги. Неужели не хочешь и сладостей — когда еще поешь такого?!
Монах сказал на это:
— Привык я к скудной пище, к скромной еде. Раз поддавшись слабости своего живота, не поддамся ли другой и третий? А вслед за тем и пожалует леность — за нею и сон духовный! Трудно взбираться к Горнему миру, легко вниз побежать. Отвернусь от еды манящей — не она ли есть начало падения? Ибо разве не суть твари Божией, чтоб преодолевать и помнить всегда об Отце нашем Небесном? Есть Господь!
Тогда сказали ему:
— Может быть, выпьешь? Вино возвеселит твой дух, ибо ничто не веселит дух так, как оно! Посмотри — мы пьем и счастливы. Вот херес, а вот и водочка. Не желаешь хересу? Есть у нас сладкая мадера!
И ели, и пили.
Монах сказал:
— Дайте воды. Буду пить воду.
Одна красивая бабенка сказала, засмотревшись на него и вздыхая на его молодость:
— От переполненного живота появляется тяжесть. Можно угореть от еды. От вина же — дурь и немощь! Но я обещаю тебе вознесение истинное к Горнему миру и райские забавы. Многие бегут за мной лишь затем, чтоб от земли оторваться и вознестись на небеса, и признаются, что ни отчего более не испытывали блаженства столь неземного. Не хочешь ли попробовать? Даю тебе слово, монашек, — появятся и у тебя ангельские крылья, в самих облаках искупаешься и испытаешь блаженство! Не нужно молитв и постов — ступай лишь за мною!
Монаха подталкивали:
— Иди с нею. Истинно, испытаешь ли ты когда-нибудь от постов и молитв то, что подарит тебе та девка?
Монах ответил:
— Речь ее лжива. Никто так не повяжет, как она. Никто так не сможет обрезать крылья истинные! Она есть то, что не дает воспарить человеку! Горе тому, кто поверит ей, не в небеса он вознесется, а упадет в пропасть, и ни за что будет ему не выбраться. Чем слаще обещает она свет небесный, тем более тьма укутает того, кто ей поверил! Закует в цепи на самом дне и ни за что уже не выпустит. Вот какой это полет — в бездонную яму!
Гуляки, услышав такой ответ, захохотали над девицей.
И принялись целовать подружек. Девица, которая звала за собой монаха, все вздыхала.
Но сказал он:
— Есть Господь! Огонь жжет меня!
И пил воду, и ел хлеб.
Плут с Телей прибились по дороге к богомольцам. Бурчало в их пустых животах, и хитрец так рассудил, поглядев на мешки да на кружки, позвякивающие за спинами странников:
— Не иначе, набрали они милостни в деревнях предостаточно. Не помочь ли божьим людям в обеде?
Размечтался он о пирогах и булках. Спрашивал Алешка:
— Далеко держите путь, православные?
Ему отвечали богомольцы:
— С самой Печерской Лавры Киевской до Москвы.
И позвякивали привязанными кружками, словно колокольцами. Плут не спускал глаз с их мешков и глотал слюнку. Вовсе свело живот у парня. Наконец остановились богомольцы на привал и пригласили прибившихся. Алешка доставал уже из-за голенища ложку и, ее облизав, приготовился. Старшой среди богомольцев сказал:
— Возблагодарим Господа перед трапезой.
Опустились все тогда на снег и принялись горячо молиться. Встал на колени и плут. Шептал он с досадой:
— Чтоб было вам пусто! Мало самого Господа, так принялись и за Сына Его, а потом и за Богородицу! Как только не наскучили Матери Божией заунывные эти причитания? Ей-ей, будь я на месте святых — давно бы сбежал от подобного воя.
Сам же не терял надежды пообедать.
Кончили странники молиться и, усевшись кружком, принялись мешки развязывать. С нетерпением плут готовился приступить к трапезе. Однако достав