али они четки да молитвенники, и так старшой приказывал:
— А теперь отведаем, братья, сестры, сладкой пищи духовной!
Взялись паломники петь хором, плут же, удивившись терпению их желудков, спрашивал одного:
— Когда же благословят нас на насыщение?
Тот удивился:
— Неужели ты, брат, уже не насытился?
Встали они и пошли, пообедав молитвами. Когда к вечеру показались монастырские стены, плут ног под собой не чуял.
Оказавшись в трапезной, готовился отведать монашьей еды и спрашивал, принюхиваясь:
— Не поднесут нам, убогим, хотя бы хлеба с рыбой, не нальют стаканчик доброго вина? Ведь слышал я, сам Господь не прочь был отведать рыбы, из воды же сам создавал для себя и других веселье!
Тогда принесли же пустой каши и поставили рядом с каждым кружку воды. Паломники с благодарностью принялись хлебать пустую кашу. Алешка горевал, засматриваясь в кружку с водой:
— Вот, поистине, хотел бы сейчас хоть немного побыть рядом с Христом!
Взялся было за кашу — но тут же выплюнул и воскликнул с досадой:
— Лучше слышать всю ночь пение своего брюха, чем насытиться такой бурдой! Не перепутали гостеприимные монахи, не принесли нам то, чем кормят своих свиней? Да и свиньи не будут есть такое! Посмотрим, что будет у них с крышей.
Отвели паломников после трапезы в холодные палаты, где лежали доски да сено, и оставили на ночь. Благодарили хозяев странники и улеглись, как ни в чем не бывало. Плут, всю ночь мучаясь на досках, прислушиваясь к недовольству живота, приговаривал:
— Хорошо, что еще Сивку накормили сеном, под крышу поставили — то-то не протянет — копыта.
И поклялся, вовсе замерзнув:
— Ноги моей не будет больше — в Божиих местах. Буду хорониться от странничков. Запомнил я их щедрость. Ах, не славно ли сейчас оказаться в теплом трактире? Не славно похлебать снетков, заедая киселем, и знать, что поднесут тебе не воды, а водочки? Не славно посапывать на перине рядом с лебедушкой?
Странники между тем храпели и посвистывали. — Слушал плут их храп с черной завистью. И твердил, стуча зубами:
— Все сделали служители Божии, чтоб я, грешный, теперь от любой рясы шарахался. Упаси меня Господь от щедрот слуг Твоих! Вот уж, поистине, славно отужинал, славно погрелся!
И, добравшись до самой Москвы, загулял.
На Тверской возле трактира увидел плут множество нищих, которые канючили заунывными голосами, спрашивая — копеечек, показывая горбы да бельма, суя — костыли и палки; были среди них старухи и вовсе малые — ребятишки. От церквей и кладбищ под вечер потянулись они сюда выпрашивать подаяние.
Подбоченившись, подмигивал нищим Алешка:
— Страдаете ли, убогие?
Завыл, заголосил ему хор:
— Страдаем, касатик! Извелись, милый!
— А много средь — вас больных, увечных? — спрашивал.
— Да почитай все, батюшка!
Сказал выглянувший трактирщик:
— Гнать вас надо в церкви, в богадельни. Знатные попы мастера на утешительные проповеди! Вылечат вас молитвами!
Алешка ему отвечал:
— Зачем? Вот перед тобой первейший лекарь!
И достав пригоршню денег, швырнул в дрожащую кучу. Поднялась великая свалка.
Лишь одна старуха, не исцелившись, отползла от кучи-малы и плакала.
— Эка! — заметил Алешка. — Видно, не на всех действует мое лекарство.
И протягивал деньги:
— Ha-ко тебе, бабушка, найди себе на них другого лекаря!
К выздоровевшим оборачиваясь, молвил:
— А теперь, господа нищие, милости прошу на мой пир, поистине царский, будут там утка да гуска, будут и танцы под закуску.
Заплатив онемевшему трактирщику, повел за собой скулящее и урчащее голодными животами братство в трактир. Там же, рассадив нищих за столами, потребовал блинов да кулебяк, да жаркое в подливках. И несли им кур и баранину. И насыщались они, обсасывая кости так, что стоял один лишь свист, и отрыгивали сытно, вылезали глаза уже у многих, но ели через силу. Прознав о таком угощении, стекались к трактиру со всей округи их собратья.
Вовсе сбились с ног половые.
Плут же орал, восседая посреди обжор:
— Здесь вам и залы, здесь и генералы, господа нищие! Кто ни разу не бывал на царском пиру, уминай балыки и икру!
Нищие разбрелись по всему трактиру и совали носы даже на кухню, торопя поваров. Те, не зная, что и делать, выскребали им из котлов оставшуюся кашу и давали вылизывать мясную подливку.
— Ах, танцуйте, господа нищие! — приговаривал Алешка, видя, как все больше в трактир набирается всякого сброда. Между тем, расхватали убогие под шумок скатерти и полотенца себе на портянки. На улице перед дверьми толпились несчастливцы, которые не успели попасть на пир, и с проклятиями стучали по окнам, грозясь их выбить, — хозяин был ни жив, ни мертв.
Взялись музыканты за плясовую. Веселились убогие — успели они уже приложиться в трактирном погребке к мадере, и появились на столах бутыли с водкой.
На улице же перед дверьми разгоралась драка — шли в ход палки да ножи. Плуту горя было мало:
— Ах, господа нищие! Ваши лохмотья — не платья ли диковинные, а вши, по вам ползающие, чем не драгоценности? Привыкли ваши босые ноги к снегу да глине — отчего не привыкнуть им к досчатым полам?
И огромную кружку надел на голову пьяной старухи.
— А вот вам и царица ваша, ибо какой бал без царицы?
Музыканты налегали на гармоники и бубны.
Привлеченные дракой у входа, набежали городовые и заработали плетьми, да так, что сразу все согрелись. Поднялся вой, полетели разбитые стекла и, спасаясь, посыпались нищие в разные стороны с бала, точно тараканы. Алешка умилялся вслед им, скоро бегущим:
— Ах, как славно я вас подлечил!
Тех, кого огрели уже плетью, парень спрашивал:
— Не согрелись вы, господа?
Отвечали ему, охая:
— Горячо, горячо нам.
Алешка добавил:
— Однако, и не скучно.
Монах, в крещенский мороз оказавшись на дороге, сунул руку в суму и не нашарил там никакой еды — раздал он еду убогим.
Возле самой дороги рос рябиновый куст, было на нем несколько веток, покрытых замерзшими ягодами. Нарвал тогда монах тех ягод и воскликнул с радостью:
— Ай да пир, поистине царский, мне рябиновые ягоды! Не уподобиться ли птицам Божьим, что не думают о завтрашней пище, а довольствуются зерном да ягодой и беспечно летают себе в небесах!
Ел он мороженую ягоду, да похваливал:
— Ай да вкусна пища Его!
Окреп мороз, потрескивал лес по сторонам дороги, все замерзло — поднимались лишь дымы из далеких труб. Монах же сказал:
— Огонь Его согревает меня.
Сверкал дворец государев.
Залит был огнями; зажжены были факелы и костры возле дворцовых ворот. Стояли повсюду в залах услужливые лакеи. Подкатывали на царский бал кареты, и струился по парадной лестнице поток придворных; были на том балу первые красавицы двора, графы и князья.
Были затянуты мягкими коврами мраморные ступени, и углы залов и комнат обтянуты тканями — все знали, почему.
И не примкнула стража штыков, а офицеры не носили палашей — и почему — все знали!
Отражалось в зеркалах великое множество драгоценностей; слепили бриллианты, пылали рубины, играли изумруды, горстями просыпанные на мундиры и платья. Были между мундирами бешметы кавказских князей — словно рыси, бесшумно в мягких своих сапогах поднимались кавказцы к государю. Скользили по паркетам княгини, шлейфы их тянулись за ними, подобно утреннему дымку, и шлейфы их были осыпаны бриллиантами, и затмевали они драгоценностями друг друга. Перебрасывали красавицы через плечо жемчужные и бриллиантовые цепи. И броши, и кольца, и браслеты красавиц усыпались драгоценными камнями. Словно виноградные гроздья, были на них сапфир, жемчуг, яхонт.
Застыли во всех залах огромные лейб-казаки, таращили глаза белозубые негры в тюрбанах и кафтанах. Церемониймейстер постукивал жезлом с шаром из слоновой кости, увенчанным двуглавым орлом.
Выходил государь — раскрывали перед ним двери арапы.
Раскланивался он и шествовал, как подобает царю, — но грустными оставались его глаза.
Сверкала царица, бесподобно было ее платье, жемчуг играл на ней, и жемчужное колье свешивалось до ее колен. Диадема, подобно звезде, сверкала на ее голове, изумруд излучал таинственный свет.
Но едва не плакала царица.
Начинались полонезы, гремел с хоров оркестр, и царь с царицей шли первой парой, а за ними — князья и послы с великими княгинями — светился, сиял, переливался царский бал невиданными огнями, и сами иностранные послы утверждали, что не встречали нигде ничего подобного.
И высились в залах на столах глыбы льда, сверкая и переливаясь, — в них утопали бутылки шампанского. Яства лежали на столах, украшены были столы цветами и пальмами — лишь для одного такого вечера выращивались в оранжереях нежные цветы.
Поднял на Александрийской колонне перед дворцом ангел свой крест, и золотой орел на воротах раскидал несокрушимые крылья.
Сделалось жарко в натопленных залах, но твердил государь:
— Зябко мне. Видно, сильные нынче морозы.
Отвечали ему придворные:
— Ваше Величество! Подошли вы близко к окнам, оттого вам и зябко.
И сказала царица:
— Что-то знобит меня — не сквозняки ли гуляют по дворцу?
Ее успокаивали:
— Закрыты все двери! Жарко здесь даже дамам в их воздушных платьях!
А царица дрожала, находясь посреди разгоряченных красавиц-фрейлин.
И не могли согреться царь с царицей — ибо страдал их сынок в царских покоях — и не мог встать и побежать в залы, веселиться в мазурках, засматриваться на юных княжен, подобно тому, как на них засматривались его пажи.
Мучился царевич.
А плут гулял вольно по Москве-городу!
Подловил, вороватый, вместе с цыганом возле церкви батюшку. Оба прикинулись спорщиками и затеяли на паперти такой шум, что, не вытерпев, спросил поп:
— Что вам, господа, нужно?