Ответили ему:
— Слушай, бестолковщина. Да разве можно когда у нас на Руси едать в три горла от радости? От великого горя мы объедаемся, в большой печали выкатили последние бочки. Пройди по нашим дворам, по хлевам и сараям — не встретишь уже ни одной скотинки, нет никого, кроме мышей и кошек, кроме брехливых псов. Все вами заколото, зарезано, последних кур бабы дожаривают, последних утиц нам скармливают. Как узнали мы — забирают всю живность комиссары в колхозные хлева — решили — лучше съесть нажитое добро, чем отдать начальникам. Вот и объедаемся! Не вкушать нам так больше в жизни, не пивать так пива!
И продолжали мужики из последних сил заглатывать куски. У многих были уже навыкате глаза. Приносили им зареванные девки все новые кушанья. Ели они и, плача, приговаривали:
— Комиссаров не обманешь — коль спрячем что, все равно ими отыщется, так уж лучше один разок досыта нагуляться!
Завыл тогда и Алешка.
Его спросили:
— Отчего ты, глупой, льешь слезы? Тебе-то что, беспорточному? Ешь и радуйся!
Покаялся плут:
— Всех я дурю, обманываю, но есть то, что и мне обмануть никак невозможно!
— Что же это?
Похлопал Алешка по своему набитому животу:
— Вот что неподкупнее всех комиссаров! Как ни дури его, ни уговаривай, нынче успокоившийся, назавтра уже погонит меня на пропитание! Его-то не обмануть, не усовестить… И не набить впрок!
Так, уставившись на столы, ломящиеся от угощения, не в силах больше проглотить ни кусочка, ревел белугой.
Монах в то время оказался заживо погребен в черной яме — примерзал он к стенам, покрывался инеем. Вода при дождях доходила до горла узника. В том каменном мешке даже крысы бегать не отваживались.
Охранники наклонялись иногда над ямой:
— Сидеть тебе здесь до самого коммунизма!
От цинги шатались зубы монаха, пухли десны — но не слышно было от него ни стона, ни жалобы.
Один охранник слюбопытничал:
— О чем, монашек, думаешь? Что утаиваешь?
Монах отвечал:
— Не за телом моим немощным поставили тебя приглядывать? Карауль живот мой, но не душу! Душа — не забота тюремщиков. Ей разве прикажешь остаться подле костей?
А плуту на базаре повстречался торговец, поклявшийся бочонок пива выставить тому, кто скажет — что дороже всего на свете.
Собралась возле бочонка толпа. Выбрался из нее покалеченный красноармеец:
— Самое дорогое на свете — счастье простого люда! Не пожалел я самого себя ради этого счастья. Вот пробита голова, и нога прострелена, от руки осталась культя. Не дорога заплачена цена?
Вмешался тогда один нищий:
— А по мне, быть безногим, безруким, были бы великие деньги! Как большевики за счастье не сманивают, нет ничего дороже золотишка. На том земля держалась и держится!
Засмеявшись, Алешка сказал:
— Ну, это вопрос не заковыристый. Откупорьте бочонок — покажу вещь самую дорогую, дороже ее ничего нет!
— Где?
— Да вот, у меня за пазухой.
Стали его спрашивать:
— Какая она? Большая или малая?
Плут ответил:
— Лучше, если много ее, но и малая часть плоха не будет. Но, поистине, чем ее меньше, тем она дороже. Отдадут за эту вещь все монеты, все драгоценности. Готовы отдать за нее и великие дела! На ней до конца землица и держится!
— Что же это? Показывай! — закричали нетерпеливые.
Полез Алешка за пазуху и вытащил краюху хлеба:
— Вот за что готовы отдать сокровища. Видывал я — и душу за это отдавали без жалости!
Все радостно кинулись к бочонку, поддакивая вслед за плутом:
— Правда твоя! Нет ничего дороже того, что носишь ты за пазухой!
И полилось пиво в истосковавшиеся глотки.
Монаху в глубокую яму тюремщики бросили заплесневелый сухарь. Один сказал другому:
— Посмотрим, как вопьется в него. Будет грызть цинготными зубами, выпадут и последние.
Монах к подачке не притронулся.
Тогда сказал один охранник другому:
— Никак оставил бренный мир монашек и воспарил, как грозился? Не может быть такого, чтоб не набросился на еду. Пошевели-ка его палкой!
Опустили в яму палку и ткнули сидящего.
Из темноты, из тюремного смрада ответил яростно:
— Коли хлебом единым питался бы человек, возликовал бы Рогатый!
Ему кричали сверху:
— Жри — не ровен час, подохнешь!
Был непреклонен упрямец:
— Жив, жив иным человече!
Пока сидел праведник, Алешка-плут все колесом ходил! Был он уже ражим мужиком, и хоть волосы и курчавились, проглядывала уже на голове лысина, прятал он улыбку в рыжие усы, хмельные глаза его на все глядели с прищуром.
Прибыв в один город, удивился пройдоха песням да пляскам. И спрашивал кабацких завсегдатаев:
— Что у вас за веселье играется? Как ни иду по улицам, слышу частушки, как ни пройду площадь — заливаются гармоники!
Ему ответили:
— Ты что, не знаешь о том, что сама наша власть наказывает? Решено повсюду высушить слезы, хватит, наплакались! Идем к новой жизни с прибаутками, с песнями!
И правда — плясали повсюду обыватели. Оркестры по улицам нажаривали польку-бабочку, во всех дворах заливались гармоники, повсюду постукивали умельцы деревянными ложками, распевали во все горло частушки, присказки да приговорки голосили, повизгивали румяные девки:
— Пятилеточка не веточка,
Нельзя ее сломать.
Мы за эту пятилеточку
Готовы воевать.
Вторили девкам приодетые, причесанные мужики:
— С неба звездочка упала,
С высоты на самый низ.
Мой товарищ — агитатор,
Я — партейный коммунист!
Заливались хоры по тупикам и проулочкам:
— Говорят, в колхозе худо,
А в колхозе — хорошо.
Нынче выдали полпуда,
А потом дадут еще.
Сам комиссар, местная власть, покрикивал, разъезжая повсюду:
— Давай, поспешай, ребятушки! Славим дружно новую жизнь, поем поприветливей, чтоб отсюда докатилось до самой Москвы наше молодечество! — И приказывал чаще ударять в ложки, бойчее поддавать гармоникам и балалайкам. Жители старались — и старухи дедам помогали, подхватывая:
— Мой миленок — коммунист,
А я коммунарочка.
Поглядите-ка на нас,
Хорошая мы парочка!
Увидел плут, как хоронили в том городе покойников: впереди выкатывались ложечники с гармонистами, вприсядку пускаясь перед процессией, рассыпая удалую дробь по коленам до самого кладбища. Следом гуляли, распевая, провожатые, приказано было лепить румяна на самих усопших, с тем, чтобы даже их вид был праздничным. Сама же дорога на кладбище сделалась в городе самой развеселой — дня не бывало, чтоб не свистели по ней соловьями, не заливались жаворонками. Так все гремело и веселилось; кузнецы распевали, поколачивая долотами, бабы приплясывали за базарными прилавками.
Приплясывал и пройдоха:
— На что была на Руси удивительна прежняя жизнь, но такого и при царе не удумали — провожать покойничков под балалайки. Ай да Веселия — неужто до нее добрался?
Загулял и он нешуточно. Когда говорили ему, чтоб попридержал свой язык, отвечал со смехом:
— Где это видано, чтоб крутили чекисты руки у пьяного гуляки? Где видано, чтоб пьянчужке вырвали язык за его брехню? Бойтесь вы, сторонящиеся гулящих людей! Страшитесь вы, шарахающиеся от кабаков — они же место безопасное на Руси. Что возьмешь с бесштанного теребня — веселье на душе его, и забывает о грешной землице, все по небу перебирает ногами. Кто же с таким гулякой схватится? Всплакнет он лишь оттого, что опустел штофик, разбилась бутыль — об этом лишь и печалится! Любят у нас беспорточных гуляк — лишь их языки и развязаны. Не опора ли новой власти кабацкие гуляки? Проживет разве без них Веселия?
И напевал при этом, подмигивая:
— Калина — малина.
Нет штанов у Сталина.
Есть штаны у Рыкова,
И те Петра Великого.
От него шарахались как от чумы. Лишь кабацкие завсегдатаи, беззубые бабы и мужички со сливовыми носами, подпевали и пускались в пляс. Был в кабаках дым коромыслом, сюда соглядатаи не заглядывали, здесь и так с утра до ночи шло веселье. Твердил плут, будоража спившихся людишек, прислушиваясь к песням по дороге на кладбище:
— Люба, люба мне Веселия!
Некий агитатор на площади собрал под знаменами толпу. Рассказывал он открывшим рты про заводы, которые такими строятся, что в начале недели можно войти и лишь к воскресенью достичь конца их! И захлебывался про железных чудищ, которые по земле ползут, подобно гусеницам, и каждое заменяет сто коней, тащит за собой преогромный плуг, за раз вспахивая целое поле! Поведал также про чудо-корабль — снарядом выпускает его пушка величиной с дом и несется тот снаряд за сто верст. Всякий раз агитатор прибавлял: «Вот какое чудо дивное нами делается! Чем мы нынче не удивительная страна?»
Плут, затесавшись в толпу, подначивал:
— У нас на Руси и собаки горчицу лижут!
Один не выдержал:
— Врешь, сукин сын, пьяная твоя рожа, надсмехаешься! Про пушки с заводами я слыхивал, а вот чтоб собаки горчицу жрали, не было такого никогда. Брешешь, язык распускаешь!
Плут поймал тут же дворняжку, вытащил горчицы, да и намазал ей под хвостом. Та закрутилась и принялась слизывать, плут же приговаривал:
— Жаль, нет под рукой перчика — поглядели бы, как собаки и перец нынче пробуют!
В другой раз принялся бегать, хвататься за голову:
— Ой, комок перьев, а под ним-то ужас!
Его спрашивали:
— Чего орешь?
Алешка указывал:
— Напугал меня воробей на крыше чекистского дома!
Тогда одни от плута шарахались, другие, посмелее, пророчили:
— По ребрам твоим будет погуливать плетка. Смотри, дурак, навсегда упекут под эту крышу за такие слова.