На что тот смеялся:
— Где это видано, чтобы дурака упекали под крыши? Не дураки здесь одни повсюду разгуливают, не сиживают умные за решеткой Закрывайте-ка свои уши, коли вы умники — подавайтесь от меня в стороны!
И взялся ночью безобразничать под комиссарскими окнами с ватагой собутыльников; орал попевки и терзал гармонику. Сам комиссар соскочил с кровати и вылез на балкон.
Пьяницы распевали песни столь громко, что невозможно было их слушать. Все дома в округе были разбужены. Так гудели и скакали ватажники, что не выдержал комиссар — приказал разошедшихся угомонить. Бросилась милиция на площадь — кого плетью протянули, кого успокоили зуботычиной. Все затихло, сам комиссар взялся разбираться и грозно спрашивал:
— Откуда такое к полуночи веселье?
Алешка выскочил вперед:
— Не ты наказал хоронить с песнями да частушечными вывертами? Не ты указывал — радостны должны быть в новой стране и похороны?
Воскликнул комиссар:
— Кого вы, сукины дети, хороните?
Плут ответил, не смущаясь:
— Ежели простых людишек принялись так провожать с музыкой, то мы, голытьба, подумали — как же тогда придется спроваживать знатных товарищей! Уж если на черни подзаборной вовсю наигрыши, и нет покоя балалайкам, то каков гром должен быть на настоящих проводах! Весь город должен тогда веселиться, отплясывать! Вот и решили заранее опробовать, чтоб не ударить лицом в грязь, когда помрет кто-нибудь из начальников! То-то его проводим, напляшемся!
— Ах, ты, — рассвирепел комиссар. И поднял было кулак — но вспомнил свой наказ и прикусил язык.
На следующий день поволоклись на кладбище горожане хоронить, как и прежде, с горестными воплями. Вылез из кабака беспутный гуляка и, узнав — отменен прежний указ, — искренне тому огорчился: «Надобно, чтоб в Веселии и умирали-то, приплясывая».
Сказали ему:
— Шел бы ты работать. Повсюду теперь новые порядки. С буржуями, кулаками управились, будут хватать бездельников! Добром не захочешь трудиться — поволокут силою.
На то возражал Алешка:
— Разве я, граждане, языком не работаю? Пляской я утруждаю свои ноги, а бедные мои пальцы вовсе стерлись на кнопках гармоники! Разве то не труд — каждый день терзать свою глотку? Семь потов стекает с меня, шатаюсь к вечеру от такой усталости не хуже последнего каменщика!
Ему сказали:
— Баламут! Шалаполка! Твой длинный язык завяжут узлом. Подвесят тебя, непутевого!
Алешка протестовал:
— Где это видано, чтоб непутевого подвешивали? У нас тех отлавливают, кто по путям-дорогам разгуливает!
Однако недолго он гоголем хаживал!
Отловили чекисты праздного гуляку:
— Отчего не трудишься на наших стройках? На какие такие доходы набиваешь себя хлебом, наливаешься вином?
И поволокли плута на суровый допрос. Как ни вырывался, ни отнекивался, железной была хватка стражников. Дали ему для начала пинков за бродяжничество, подбавили кулаками за безделие:
— Поглядите-ка на ражего мужика! Это он нам-то канючит, что увечный да раненый, а у самого отъевшаяся рожа.
Рыдал Алешка:
— Помилосердствуйте, товарищи! Не ведаю — отчего я попал в подвалы, ознакомился с кутузкой, происхождения я вовсе незнатного, славлю повсюду в кабаках новую жизнь! Рад я вашему царству! Отпустите меня на четыре стороны.
— Ах ты, сукин сын! — отвечали. — Затеяли мы фабрики-заводы, а ты прохлаждаешься. На тебе пахать да мешки возить надобно.
И направили плута зачинать заводы и фабрики, пригрозили — если попытается сбежать — осудят его со всей строгостью как врага и кулацкого пособника. Наградили нового работника тачкой, одарили его лопатой:
— Ты не рад ли очищающему труду?
С плачем поволокся Алешка на котлован и, рыдая, приговаривал:
— Страшнее адовой муки мне тачка с киркой. Пострашнее самого голода возить на спине кирпичи, ворочать глину да камни. Отпустите меня, товарищи!
Ему пригрозили:
— Из тебя самого сделаем глину!
И взялись погонять плута, присматривать за ним. Горестно он возопил:
— Поистине, нет Веселии на земле!
И тому убивался.
А в лагерь, где сидел монах, прибыл новый начальник. Принялся похаживать по подвалам, заглядывать в ямы и расспрашивал, кто сидит еще там и жив. Ему сказали:
— Монах один дожидается смерти. Сидит до той поры, пока не выдумают ему такую лютую казнь, какой еще никогда не было.
Заглянул начальник в ту яму и сказал:
— Сидение там хуже смерти! Отпустите его — отсидел он свое. Не верю, чтоб после этого не повредился в рассудке.
Исполнили приказ услужливые слуги, расковали монаха, из ямы подняли, пришептывая:
— Повезло тебе — новая метла метет по-новому. Убирайся, если сможешь ходить, отсюда подобру-поздорову.
Монах же не мог и шагу сделать. И не видели его глаза, отвыкшие от дневного света. Смеялись над ним:
— Вот брыкается, точно новорожденный телок. В пору ему ставить подпорки, дать поводыря на дорогу.
Монах сказал:
— Сам готов ползти с проклятого места.
Ему сказали:
— Тут сто верст до ближайшей дороги — куда тебе, слепому. Не сгинул чудом в яме, стоит лишь выйти за лагерные ворота — сгинешь. Уже осень, и повсюду волчьи стаи, и нет человеческого жилья.
Он сказал:
— Поставьте меня за воротами лицом на Восток.
Тогда поставили его, ослепшего. Охранники ему удивились, иные говорили:
— Растащут его кости волки.
Он же, упав от слабости, пополз. Сказал тогда новый начальник:
— Дайте провожатого монаху! Хотя он и враг, но достоин того, чтоб его вывели на дорогу.
И послали конного чекиста, который, не слезая с коня и особо себя не утруждая, накинул на ослепшего аркан и потянул за собой, лишь тогда останавливаясь, когда вовсе тот принимался волочиться по земле.
Отошли у монаха глаза и хоть наполнялись слезами, но вновь разлился перед ним свет. Он молился, благодаря Господа. Охранник, усмехаясь на молитвы, спросил:
— Раз ты такой благочестивый, и рай для тебя уже дожидается, не покажешь-ка мне дороги в ад?
Вздохнул изможденный:
— А разве можешь ты, будучи зверем, уразуметь эту тайну?
Чекист, рассвирепев, схватился за саблю и уже вытащил ее из ножен. Когда же замахнулся, воскликнул горько монах, показывая на саблю:
— Вот она, дорога туда прямешенька! Не быстро ли подобрался по ней к самой бездне русский народ?
Чекист, удивившись, спрятал оружие.
Вывел блаженного и отпустил, как было велено — тот пошел по дорогам с котомкой.
ГЛАВА XII
Долго ли, коротко — вновь товарищи повстречались!
Сбежал плут с великой стройки и побирался, прикинувшись слепцом. Монах же едва волочил ноги — брала при виде его жалость даже самого беспощадного чекиста.
Воскликнул плут:
— Неужто жив? Не содрали с тебя кожу, не посадили на кол, языком твоим не накормили собак? Едва узнал тебя: как постарел, и борода твоя уже седа! Ну, отыскал на дорогах Бога? Нет, видно только набрал старых подков себе на счастье!
Ответил монах, опираясь на клюку:
— Какова она-то, Веселия?
И смолчал хитрец, прежде резавший языком, точно бритвой. Увидали оба, как постарели, — некуда было им приткнуться.
Все стало серым в то время от солдатских шинелей, клубилась повсюду пыль, и вновь дороги были забиты пехотными полками. Запевалы надрывались «пташечкой».
А плут бранил монаха:
— На что потратил свою жизнь, блаженный? Отсидел в яме долгие годы! Сподобился видеть хоть одного святого? Хоть малого ангела? Что высмотрел в своих небесах? Ничего, кроме дождя и снега! Я-то хоть поел, попил всласть, потаскался за бабенками, а что тебе вспомнить, убогому? Хоть бы наградил Николай Угодник за такие страдания, вознес бы на небо — так нет! Все одно для грешника, праведника. Черви всех отведают с аппетитом. Самого венценосца-царя земля проглотила, не подавившись!
Монах воскликнул:
— На небесах мученик-венценосец!
Плут усмехался, притоптывая:
— Скорее ближе Он к Рогатому, чем к Петру с его ключами!
Оказались праведный с мошенником в толпе беженцев; тянули несчастные беглецы с собою скарб и плакали о разоренных жилищах. В небе, между тем, плыл тяжелый гул. Спрашивал плут товарища:
— Не спешат то твои ангелы?
Услышав насмешки пройдохи, накинулись на него заплаканные женщины:
— Или не знаешь ты, что гудит в небе?
— Ну, как не быть самим ангелам? — отвечал. — Вот и кресты раскинуты на их крыльях.
Затрясли кулаками беженцы перед его носом:
— Ты еще, побирушка, издеваешься? Началась война с самим Гитлером — и вновь нет нашему горю ни конца, ни края!
Захотели плута побить — да принялись с неба сыпаться бомбы. Разбежались все кто куда. Тянул и плут товарища к обочине:
— Вспомнил, видать, милосердный Господь о своем народе, коли наслал такие подарочки. Прячься! Смахнет благодать Господня твою голову — не помогут и молитвы!
Он боялся:
— Если наскочат на тебя Божьи подарки, то уж точно приласкают и меня, грешника.
И был ад — бомбы сыпались, точно горох! Гремели повсюду пушки, горели деревни да села. На полнеба поднимался огонь, вздымались его языки и лизали сами облака. Прибавлялось им толп, повсюду брели несчастные, все в один голос выли о горе! А плут бубнил упрямо:
— Видно, слабы твои молитвы! Не слышат их апостолы. Господу скучно пыль глотать, расхаживая по Руси. Куда нынче с тобой ни отправимся, все будет без толку.
Горел крест на груди монаха — и никто не мог уже сорвать его.
Твердил праведный:
— Быть Богу на дорогах.
Им кричали:
— О чем спорите? Пропадает сама страна. Многие уже побиты. Спасайтесь! Бегите!
А пройдоха все оборачивался к монаху:
— Куда девал ты трубу? В самый раз дудеть в нее, прочистить уши Михаилу Архангелу. Отчего не таскаешь с собой колокол?