- Милый, я не говорила тебе, что у меня был неплохой голос, когда я... до того как я вышла за тебя замуж. - И, раскачиваясь, она начала напевать: - Сан-Франциско, открой свои жемчужные врата...
- Похоже на гидравлический пресс, - глубокомысленно заметил он. - Как будто лифт опускается.
В постели она посмотрела на его профиль и прошептала:
- Представь себе, милый, что мы в Сан-Франциско... С тобой вдвоем. И вдруг земля начинает уходить из-под ног...
- Вот так, да? - оживился он. И начал, скрипя пружинами, подпрыгивать на кровати.
Она испуганно вскрикнула.
- Что ты, лапочка?
- Какой ты грубый! - с восхищением сказала она.
- Моя бедная маленькая лапочка испугалась?
Она потушила свет.
Недели две они были так счастливы в своем красном домике на Южном окружном шоссе, как будто у них опять медовый месяц. Она купила пластинку «Открой свои жемчужные врата», задавала ему вопросы про землетрясения, и он стал даже почитывать специальную литературу. Однажды в субботу, узнав, что «Сан-Франциско» идет на побережье, в Брейе, она под предлогом поездки на море уговорила его пойти еще раз. Специально ехать за город ему не хотелось, но чтобы сделать ей приятное, он возражать не стал. Когда же фильм пошел в Мелхайде, он отказался идти наотрез. Она на удивление быстро подчинилась, сказав даже, что не обидится, если он ее ударит, - она того заслуживает. Бить он ее, понятно, не стал, зато, когда на следующий день увидел в гостиной фотографию мистера Гейбла в боксерских перчатках, подразнил ее вволю. Однако и он был несколько смущен, когда она купила ему шейный платок и старомодный треугольный воротничок, стала уговаривать его позаниматься боксом и подружиться с местным священником. О священнике и боксе он и слышать не хотел, но шейный платок и воротник стал носить, отчего смахивал на лошадь в упряжке.
В первый же день, когда муж надел свою «сбрую», она заметила, какое у него озабоченное выражение лица, и подумала, что он удручен, так как догадался, что она изменяет ему с мистером Гейблом. Тогда она решила посоветоваться со священником.
Он выслушал ее, не проронив ни слова, а потом сказал: «Вопрос непростой, дайте мне подумать недельку». Когда она пришла снова в конце недели, на этот раз в черной вуали, он объяснил ей, что главная цель брака - это, разумеется, деторождение, и то, что принято называть Любовью, лишь подчинено этой великой цели. В самом деле, что есть Любовь? Что представляют собой все эти нелепые проявления человеческих чувств, как не средство к достижению великой цели (уже упомянутой)? Какому-нибудь убежденному холостяку все эти рассуждения могут показаться весьма странными. Но подумайте сами, кто мы такие в конце концов, чтобы противиться Провидению, которое, как мы не раз имели возможность убедиться, порой не только загадочно, но и непостижимо? Как бы то ни было, тараторил он, ему кажется (в том, правда, случае, если она всегда будет иметь в виду эту великую цель и никакую другую - он сделал ударение на слове «никакую»), что с богословской точки зрения, нет ничего предосудительного, если она думает, что живет с этим Марком Кейблом. Действительно, раздраженно продолжал он, поскольку дело это доставило ему немало хлопот и вынудило его прочесть великое множество скучных латинских фолиантов, она сможет теперь (при условии, конечно, что она преследует вышеупомянутую великую цель) позволить себе думать, будто живет с собственным дедушкой... С этим он ее и отпустил. Она ушла от священника немного обиженная за дедушку, но зато убежденная как никогда прежде, со времен первой брачной ночи, в правильности своего поведения.
Радость ее была недолгой. По дороге домой из церкви она купила журнал, в котором была помещена огромная фотография мистера Кларка Гейбла и говорилось, что по Нью-Йорку ходят слухи, будто «нашего Кларка» последнее время видели в злачных местах в обществе жены известного нефтяного магната.
В тот вечер она сразу заметила, что ее Джордж с тревогой погладывает на нее. И неудивительно: вид у нее был самый загадочный.
- Устала, лапочка? - спросил он.
- Не все ли тебе равно! - крикнула она с надрывом.
- Конечно, мне не все равно, лапочка!
- Тебе, - с чувством выпалила она, - на меня наплевать. Что было на обед?
- На обед? - переспросил он, несколько ошарашенный таким переходом. На обед было тушеное мясо с почками, заварной крем с ревенем, черный кофе. Очень вкусно.
Тут она презрительно хмыкнула.
- Один? - с вызовом бросила она.
- Что значит «один»?
- Ты - был - один?
- Да нет, не один. С друзьями, как обычно.
- С друзьями, говоришь?!
Она издала, как ей самой показалось, сдавленный крик, всхлипнула, выдавила из себя стон отчаяния и бросилась вон из комнаты. А он, тупо уставившись на собаку, которая беззаботно виляла хвостом, начал прикидывать, чем он мог провиниться; а поскольку у каждого мужчины на совести обязательно что-нибудь да есть, пусть даже безобидный шлепок по заду, он еще долго сидел, теребя воротник рубашки, прежде чем лечь спать. Она с ним не разговаривала. Ночью, когда она рыдала в подушку, он спросил, не простудилась ли она; услышав в ответ глухой стон, как будто ее сердечко разрывается на части, он участливо поинтересовался, не болит ли у нее зуб. Только когда утром она отказалась встать проводить его на работу, его терпение лопнуло - ведь англичанин стерпит многое, только не холодное молоко с галетой на завтрак. Он выпил за обедом, потом выпил (и немало) по дороге домой вечером; он сорвал с себя свою «лошадиную сбрую» и швырнул ее в канал, он постригся и побрился, велел даже сбрить себе усы и когда со скрипом распахнул калитку в сад, был настроен весьма решительно.
И напрасно. Днем она купила следующий номер журнала, в котором вычитала, что никакой миллионерши у мистера Кларка Гейбла не было и нет и что вообще у мистера Гейбла с этим строго. Она с огромным нетерпением ждала возвращения мужа и вся дрожала, открывая ему входную дверь. Но стоило ей взглянуть на чисто выбритое лицо и рубашку без воротничка, как она сразу же поняла, что мистер Гейбл бросил ее, а перед ней стоит ее муж, и в следующий момент она рухнула в обморок на коврик у двери, пребольно стукнувшись затылком об пол.
Бедному Джорджу понадобился целый час, чтобы привести ее в чувство и успокоить, и за это время весь его запал прошел. К тому же он с облегчением отметил, что она вновь стала сама собой: ныла, охала и ворчала, как прежде.
Вечернюю газету она попросила (к его огромной радости) привычно сварливым тоном. Когда же, совсем поздно, он рискнул рассказать ей неприличный анекдот и она громко рассмеялась, а потом изобразила на лице страх и пристыдила его, он чуть было не подмигнул ей.
Прожили они несчастливо до самой смерти, в полном супружеском согласии.
ВОРИШКИ (перевод А. Ливерганта)
Все придумала, как всегда, Фанни Ранн. Они всей компанией должны были отправиться в собор к причастию. Настоящее паломничество! Все равно что пойти пешком в Иерусалим! К тому же на самую раннюю мессу. Вся компания, крича наперебой, плясала вокруг нее от радости.
«Шестичасовая месса! Значит, надо встать в четыре утра. Будет еще совсем темно. На улице ни души. Только одни мы. Одни во всем Корке. Все храпят, кроме нас». Самое главное Фанни приберегла напоследок. «Угадайте, что мы будем делать после мессы? Купим пачку печенья и будем жевать его на обратном пути».
Но когда они разбежались по домам выпрашивать у своих мам и пап, дядюшек и тетушек несколько пенсов на печенье, все вышло совсем не так, как они предполагали.
Они что, спятили? О чем они только думают? Чтобы дети девяти-десяти лет шли через весь город ранним апрельским утром в кромешной тьме? Да еще в собор, в такую даль! А что, если пойдет дождь? А что, если они заблудятся? Кто все это выдумал? Фанни Ранн? С нее станется.
В результате утром на мосту встретились только двое. Фанни, потому что она всегда делала все по-своему, потому что ее мать умерла, а отец был в море, кроме того, она была единственным ребенком, а ее тетка Кейт покладистой старухой. И Долли Майлз, потому что ее отец не знал, да и не хотел знать, чем занимаются его одиннадцать детей, и еще потому, что ее мать хорошо понимала, что на Фанни Ранн можно положиться. Это была смуглая, здоровая, крепкая девочка, из тех неисправимых заводил, которые только и делают, что сбивают с пути истинного своих доверчивых подруг. Именно таких, как Долли. Глаза у Долли как у куклы - синие и пустые, такие же светлые волосы и розовые щечки, губы - бантиком, а ротик так трогательно приоткрыт, что пожилые джентльмены норовили остановить ее на улице и потрепать по курчавой головке.
Они шли в темноте по мосту навстречу друг другу, словно два крошечных привидения. Впереди был виден только свет в окне водоочистительной станции, который отражался в плавном изгибе потока воды, бежавшей из водослива. Слышался слабый гул турбин, да и тот уносил утренний ветер. Сзади в темноте тускло светился газовый фонарь, а вдали, вниз по реке, разбегались в воде огни ночного города. Небо над головой было черным, как чернила.
Фанни захватила с собой лучший зонтик тети Кейт. Ярко-красного цвета, он был украшен красной кисточкой, а его ручка представляла собой алый птичий клюв со стеклянными глазами по обе стороны рукоятки. Она принесла его, так как накануне Долли рассказала ей, что у ее матери есть близкая подруга по имени миссис Леви, которая живет рядом с собором на Флэтфут-лейн. Фанни тут же заявила, что по дороге на мессу они зайдут к миссис Леви и подарят ей к Пасхе зонтик. А та в ответ наверняка даст им по пенсу каждой, и на эти два пенса на обратном пути они купят себе печенья.
Газовые фонари были ничем не лучше свечей. В их слабом, колеблющемся свете девочки не столько видели тротуар, сколько на ощупь ступали по нему. Они шли, взявшись за руки. Обе молчали. Вокруг не было ни души. Они слышали только звуки собственных шагов. Дома чернели, как тюремная стена. Потом вдруг в одном доме наверху они увидели освещенное окно. Молчание было прервано. Кто не спит в этот час? Может, кто-то болен? Или умирает? Подняв глаза на окно, Долли обняла Фанни за талию, а Фанни, как ребенка, прижала к груди зонтик. А вдруг это грабитель? Они пустились бежать. Потом опять перешли на шаг. Один раз они обернулись назад и обрадовались, увидев на западе плывущую за черной тучей звезду. Впереди небо побледнело, раздвинулось, но звезд не было. Они присели отдохнуть на низкую ограду и принялись спорить, сколько печенья можно купить на два пенса. Потом, продолжая спорить, опять двинулись в путь, дважды ошиблись поворотом и только прошли половину длинной, круто поднимавшейся к собору улицы, как вдруг часы на Шендонской башне так близко от них пробили три четверти часа, что Долли взвизгнула от страха: «До, соль. Ля, рэ...»