тался, заглушив бой часов, пробивших семь раз. Еще несколько человек, которые, должно быть, тоже наблюдали за девочками из-за занавесок, распахнули окна, высунулись и, жестикулируя, что-то громко, весело кричали и переговаривались.
Девочки в замешательстве озирались по сторонам, понимая, что натворили что-то неладное. Теперь уже по всему переулку хлопали двери, выскакивали люди, показывали пальцами, смеялись и хором кричали: «Поделом тебе, хапуга Леви, старая ворюга!» У них над головой опять открылось окно. Старуха выглянула, пронзительно взвизгнула, исчезла, и в следующий момент, завернувшись с головой в мужской плащ, надетый прямо на ночную рубаху, она босиком пронеслась мимо них вдогонку за своими кредитными квитанциями, разбросанными по мокрому булыжнику. Пока она бегала по мостовой, наклонялась, подбирала бумажки, весь переулок сотрясался от улюлюканья и громких проклятий в ее адрес. Только один раз она остановилась, чтобы погрозить им своим костлявым кулачком. Потом вдруг все смолкло. Она полетела навзничь посередине переулка, воздев свои иссохшие руки к рыдающим небесам и взывая к ним на каком-то чужом языке. Потом так же внезапно она повалилась набок и застыла, упрятав голову и руки в колени. Хоть и не сразу, какой-то красивый молодой парень не торопясь подошел к ней, чтобы помочь подняться. Следом за ним подошла старуха, за ней другая, потом еще и еще. Они начали подбирать листки бумаги, пока наконец все собравшиеся не стали молча собирать квитанции и вкладывать их в ее морщинистые руки. Девочки бросились бежать.
Только когда они добежали до реки, Фанни заметила, что до сих пор держит в руках проклятый красный зонт. Она швырнула его в воду через парапет набережной, и они, встав на цыпочки, смотрели, как он плывет по течению.
- Вниз по реке! - прокричала Фанни.
- Под мостами! - хихикнула Долли.
- В открытое море! - крикнула Фанни.
Рассмеявшись, девочки повернули к дому. По дороге они шлепали по лужам и весело хохотали, окатывая друг друга дождевой водой. Когда они шли по аллее, то широко разевали рот, стараясь поймать губами падающие с деревьев капли дождя. Подойдя к своей приходской церкви, они начали, словно два белых колеса, вертеться на железной ограде, и им казалось, что дождь идет вверх, а шпиль церкви смотрит вниз - как будто весь мир стоит на голове. К тому времени, как они подошли к своему мосту, дождь кончился, небо прояснилось, река успокоилась, а поля на другом берегу стояли голые и влажные.
- Знаешь, - сказала Фанни, - даже если бы у нас было два пенса, мы не смогли бы купить печенья. Магазины закрыты.
Они увидели свет в коттедже и свет в особняке на склоне холма, а освещенное окно в доме у реки призывно отражалось в прозрачной воде. Долли прислушалась.
- Слышишь? - спросила она.
Они замерли. Издалека, за поворотом дороги, никак не меньше чем в полумили от них, доносился едва слышный шум. Первый трамвай. Освещенный и пустой.
КУХНЯ (перевод А. Ливерганта)
Прошлой ночью я побывал там опять - разумеется, не нарочно. По собственной воле я не то что видеть - вспоминать не стал бы этот дом и этот город. Все было как всегда. Я отправился в Корк по семейным делам и должен был пройти мимо нашего дома, причем, хотя было уже за полночь, кухонное окно наверху, как обычно, слабо освещалось, как будто притушенной лампой: именно так моя мать встречала отца, когда тот возвращался поздней ночью с дежурства. Обычно она ставила около лампы закрытую крышкой кастрюлю с молоком. Он грел молоко на плите и тем временем стряхивал мокрый плащ на кафельный пол, вешал форму за дверью и надевал шлепанцы. Он любил после работы выпить горячего молока. В Корке ночью часто идет дождь и бывает очень холодно. Затем, как это часто случается во сне, когда, словно привидение, легко проходишь сквозь стену и время тебе не подвластно, глубокая ночь вдруг сменилась ясным днем; я стою в пустой кухне, и тот самый молодой человек, добродушно усмехнувшись, в который раз говорит мне: «И все ради этого?» Было пять минут четвертого ночи, когда я, проснувшись, сел на кровати и начал лихорадочно шарить в поисках ночника, чтобы прогнать от себя эти четыре горьких, сказанных напоследок слова, которым, видимо, суждено преследовать меня всегда, даже во сне.
Это был громоздкий, оштукатуренный с фасада ромбовидный трехэтажный дом, который бесформенной глыбой застыл на перекрестке тихого, выходившего на небольшую площадь переулка и узкой, шумной, грязной, мрачной улицы, ведущей в один из самых оживленных районов города. Каждый день в течение более двадцати лет я смотрел на эту узкую улицу сверху, из кухонного окна; сверху, потому что во времена моего детства нижний этаж занимала под электромастерскую фирма подрядчиков «Сирил и Итон». От них шума не было никакого. Зато позже, когда это помещение отошло к сапожнику, его машины стучали под нами с утра до вечера.
Дом, наверное, строился примерно в 1870 году, во всяком случае на вид это было солидное уродливое викторианское здание в духе того времени. Родители, однако, никогда бы не назвали его уродливым. Они просто не знали значения этого слова. Для них, выходцев из деревни, горожан в первом поколении, слово «красота» сводилось к пользе или изобилию, «уродливым» же называлось все бесполезное и скудное: бесплодная земля, худая крыша, недойная корова. Поэтому когда они, как часто бывало, говорили нам, детям, что теперь мы живем в красивом доме, это попросту означало, что дом вполне им подходит. Нравился он родителям еще и потому, что архитектор, как им говорили, строил его якобы для себя самого. Для них жить в таком доме было все равно что приобрести участок земли у потомственного дворянина. Что может быть дороже сердцу крестьянина, чем чистая родословная! Таким людям не страшна история. Дом, понятно, им не принадлежал, хотя они иногда и поговаривали, что когда-нибудь купят его. Чего стоили эти разговоры! Для них, людей, оторванных от земли, иными словами, людей неимущих, пределом мечтаний было снимать его за двадцать шесть фунтов в год - сумма по тем временам немалая, тем более для простого полицейского констебля с зарплатой шиллингов тридцать в неделю, каким был мой отец.
Они специально сняли такое большое помещение для того, чтобы сдавать комнаты и тем самым восполнить скромный отцовский достаток. Со временем жильцов стало так много, что они заняли все комнаты в доме, за исключением выложенной красным кафелем кухни, где наша семья из шести человек жила, готовила, отдыхала и работала. Не считать же комнатой закуток на чердаке, где все мы, включая прислугу (полкроны в неделю плюс содержание), спали фактически под открытым небом, от которого нас отделяла только крытая шифером крыша. При этом нельзя сказать, чтобы мы нуждались. Не зная лучшей жизни, мы довольствовались тем, что есть.
Здесь мои родители прожили лет сорок, и даже когда мы с братьями выросли и разъехались кто куда, отец вышел в отставку, а мать стала слишком стара, чтобы держать постояльцев, они по-прежнему цеплялись за него. И правильно делали! Сегодня утром мне попались оставшиеся от отца деловые бумаги, и я обнаружил, что, когда он пятидесяти лет вышел в отставку, его пенсия составляла 48 фунтов 10 шиллингов 8 пенсов в год. По счастью, после этого он подрабатывал ночным сторожем в гараже, что давало ему еще 25 фунтов 5 шиллингов 5 пенсов. Он вполне мог себе позволить платить по десять шиллингов в неделю за крышу над головой, а его домовладелец формально не имел права увеличить арендную плату.
Но однажды, примерно за год до моего отъезда (я уехал последним), отец получил письмо, грозившее покончить с благополучным положением дел в их доме. Когда наконец, с трудом продираясь через юридическую терминологию, отец с матерью изучили его, то к своему ужасу поняли, что сапожник, занимавший нижний этаж, потихоньку, скажем так, через их голову, купил весь дом и таким образом стал теперь их новым домовладельцем. Сорок лет жизни в городе, даже таком небольшом, как Корк, - вполне достаточный срок, чтобы крестьянин превратился в городского жителя. Мой отец, прослужив почти всю жизнь в Королевской ирландской полиции, которую в те времена величали «армией», перенял у офицеров, бывших по большей части протестантами и джентльменами, не только военную (я бы даже сказал гвардейскую) выправку, но и до некоторой степени городской лоск. Точно так же, правда, по-своему, втянулась в городскую жизнь и мать: она стала домовитой хозяйкой, научилась готовить, шить, полюбила хорошо одеваться. Иногда ей удавалась даже правильная речь. Когда же они читали это письмо, испуганно уставившись друг на друга, вся их городская благовоспитанность так же неожиданно исчезла, как исчезло с боем часов бальное платье Золушки.
В эту минуту они были похожи на двух крестьян из Лимерика или Керри, которые, стоя на пороге своей крытой соломой лачуги, со страхом смотрят сквозь дождь, как по заросшей диким кустарником улочке подъезжает помещик, или его приказчик, или какой-нибудь новый арендатор гнусного вида, чтобы выкинуть их на обочину дороги, где они умрут от холода и голода. Кухня вдруг огласилась словами, выражениями, названиями, которые они наверняка не слышали с детства: выселение, судебный пристав, насильственный захват недвижимости, право прохода по чужой земле, нарушение прав владения, сервитут, обжалование, невыполнение договорных обязательств, «Земельная лига», «Белые ребята», Парнелл и капитан Бойкотт[10], - как будто сапожник ночью держал у постели заряженное ружье, а днем - свору ищеек у дверей своей мастерской.
Мне так и не удалось убедить родителей в том, что сапожник вовсе не собирается выселять их из дома, что он не какой-нибудь бессовестный мошенник, который претендует на их помещение, а самый обыкновенный, приличный, трудолюбивый городской делец с большой, как и у них, семьей, которая трудится не покладая рук рядом с ним, и если он что и хочет, так только лишнюю комнату, где бы он мог поставить еще одну швейную машину или хранить запасы кожи. Именно на это, как он терпеливо пытался разъяснить отцу, он и рассчитывал, только ему нужны были, пожалуй, не одна комната, а две, а также доступ в нашу уборную на лестнице для его дочерей. Наверное, он очень бы удивился, если бы знал, что с этой минуты с головой погрязнет в кровопролитной, беспощадной войне за землю.