- Я заплачу, - сказал Бенджи, прекрасно понимая то, что прекрасно понимал и Джо: отказаться заплатить и подать на него в суд, ссылаясь на закон об азартных играх, означало бы потерять работу. Еще он увидел, что не было ни одной ставки меньше чем в два фунта, некоторые достигали пяти, а один раз мать так разошлась, что рискнула десяткой.
- На какую лошадь она столько просадила?
Джо рассмеялся:
- Вы помните четырехлетку Билли Моргана? Она бежала в прошлом году на скачках в Панчестауне.
- Боже! - простонал Бенджи. - Ее, видать, до сих пор ждут на финише. Джо, я буду выплачивать частями. И не давайте ей больше в кредит.
В банке он рухнул в кресло. И когда по проходу поплыли ножки Анджелы в черных нейлоновых чулках со швом, ровным и выпуклым, как обводка яхты, Бенджи почувствовал, что у него сейчас будет второе прободение язвы. Он уже дважды видел сегодня, как Анджела напропалую кокетничает с кассиром из соседнего окошка, и у него так закружилась голова, что пришлось вцепиться в край стола.
Дома за ужином царило молчание, мертвое, как пластинка на выключенном проигрывателе. Но как только они пересели к камину, Бенджи решился.
- Мамочка, - начал он, словно на ринге, легким выпадом левой, прикрываясь правой от ответного удара, - ты очень огорчишься, если я женюсь?
Она радостно повернулась к нему:
- Бенджи! Какая приятная новость! Кто эта счастливица?
- Одна моя знакомая из банка, - сказал Бенджи, нападая теперь правой и прикрываясь от нокаута левой. - Ее зовут Анджела.
Мать схватила и поцеловала его руки.
- Деточка, я в восторге! Когда свадьба?
Бенджи ошалел.
- Похоже, ты мечтаешь от меня избавиться.
- Что ты, Бенджи, миленький. Нет конечно. - И она захлюпала носом. Просто ты все время на меня злишься. Вот уже шесть месяцев. Ничем тебе не угодишь.
- Злюсь? - зарычал он. - Злюсь? Может, я ослышался? Разве я злился из-за бренди? Или из-за счета от бакалейщика? А от мясника? Не говоря уже о ста двадцати пяти фунтах семнадцати шиллингах и шести пенсах, которые ты задолжала Джо Розенбергу.
Мать в ужасе смотрела на него, съежившись и сжав маленькие сухие ручки.
- Ой, Бенджи, - затрепетала она, - ты больше ничего не знаешь?
У него отвисла челюсть, руки бесцельно двигались, и можно было успеть пересчитать все 125 фунтов 17 шиллингов 6 пенсов по одной монете, прежде чем он овладел собой.
- Матерь божья, - прошептал он наконец, - что еще?
Хлюпанье перешло в стон:
- Эти чертовы ростовщики!
Бенджи отвалился и беспомощно, как клиент в парикмахерском кресле, уставился в потолок. Стон тем временем усилился до вопля:
- Господи, хоть бы ты... давным-давно женился... святоша несчастный... заедаешь мою жизнь... бренди давал с наперсток, как ребенку... заставлял ставить какие-то жалкие шиллинги... цеплялся с утра до вечера... следил за каждой копейкой... Давай, - кричала она, - давай женись! Терзай эту несчастную! Как меня терзаешь!
Глаза Бенджи терпеливо разглядывали потолок, будто он искал там ответа на загадку жизни. Ничего не обнаружив, Бенджи перевел взгляд на небо. Потом попробовал найти разгадку в траве под окном. В конце концов он посмотрел на забавно сморщенное лицо матери, очень похожее в эту минуту на рожицу младенца, замученного коликами, и захохотал. Он хохотал и не мог остановиться.
- Честное слово, мамуля, - хрипел он, - смирительная рубашка - вот что тебе нужно. Старая ты негодница.
Она сжала его руки и притянула сына к себе.
- Деточка моя, это единственные человеческие слова за последние полгода.
Бенджи высвободился из ее объятий, встал, посмотрел на мать сверху вниз и с острой жалостью подумал, что им обоим здорово досталось с прошлой Пасхи. Он погладил ее по руке и сказал:
- Пойду пройдусь.
Через десять минут он вернулся с бутылкой бренди. Достал бокалы, налил их до краев. Протянул один матери, уселся на ручку ее кресла, обнял мать за плечи и чокнулся с ней. Она хотела было возмутиться, но, взглянув на него, замолчала. И скоро они уже хохотали как дети или влюбленные и обсуждали предстоящую свадьбу как обычные мать с сыном.
Час спустя, основательно выпив, Бенджи надел пальто и шляпу и отправился к Анджеле. Она была в джинсах, плотно облегавших ее крутые бедра, и он бы с наслаждением стиснул ее до полусмерти, если бы чувствовал себя немножко поувереннее. Она привела Бенджи в гостиную, прикрыла за собой дверь, подошла к нему и влепила пощечину. Она назвала его гадом ползучим, гнусным слизняком, чертовым маменькиным сыночком. Она спросила, не воображает ли он, что ее можно бросать и подбирать, когда заблагорассудится. Она объяснила, что не выйдет за него замуж, даже если он останется последним мужчиной на земле. Она спросила: за кого он ее принимает - за шлюху? Она спросила: почему бы ему не жениться на своей обожаемой мамочке? Ни на один из этих вопросов Бенджи не смог бы дать искреннего ответа, да и вообще никакого. Она закатила ему вторую пощечину. Потом разрыдалась на его плече. Без четверти два вошла хозяйка в халате и вышвырнула его из квартиры, жалкого, измочаленного, но обрученного.
И он-таки женился на Анджеле, когда умерла старушка мать. Через пять лет. Как он сам сказал на свадьбе одному холостому приятелю, дразнившему его столь ранним браком:
- Может, это и смешно, но должен же человек, черт подери, хоть немножко считаться с матерью, как ты думаешь?
Я ПОМНЮ! ПОМНЮ! (Перевод М. Зинде)
Уверен, что в решающие мгновения жизни на выбор того или иного пути нас толкает давнее желание, до поры до времени дремлющее где-то в глубинах памяти. «Я решил поступить так-то», - говорим мы себе и тут же вспоминаем, что многие годы нам именно этого и хотелось. А на горизонте уже встает давно придуманный вожделенный остров: покачивается пальма, белеет под солнцем домик, и загорелая фигурка, терпеливо улыбаясь, ждет на берегу.
Я вспоминаю Сару Коттер и ее поразительную память. Если бы Сара не была по-детски простодушна, скромна и безропотна, ее можно было бы назвать занудой, Большой Занудой, от которой никуда не денешься, как от Большой Медведицы. Сара помнит все, что когда-либо слышала, - до последнего слова, до мельчайшей подробности. Она - кадастровая книга[13] памяти всего Арда, небольшого городка, где уже около двадцати пяти лет, с тех пор, как травма позвоночника приковала ее в одиннадцатилетнем возрасте к инвалидной коляске, она, можно сказать, живет в одном и том же углу одной и той же комнаты одного и того же дома. Несчастье лишило ее возможности выбора, мечты о далеких островах стали неосуществимы. О мире она могла узнавать теперь только из чтения или рассказов друзей, и если им случается приврать, их обязательно должна мучить совесть, когда она доверчиво повторяет выдумку.
Маленькая, горбатая, с пористым, как пробка, лицом, Сара некрасива, даже уродлива, о чем, правда, вы тут же забываете, увидев ее трогательные, светящиеся добротой карие глаза и беспокойные губы. Из-за недуга ей всегда приходится смотреть на вас снизу вверх, и взгляд у нее заискивающий, как у спаниеля, словно она просит прощения за то, что живет на свете. Кроме прекрасных собачьих глаз, у нее великолепные волосы - светлые, длинные, густые; каждое утро она часами расчесывает их, перекинув на грудь, затем гребнем и шпильками сооружает большущее облако, так что ее подвижное обезьянье личико кажется под ним не больше ореха. Сару беспрестанно мучает боль, но она никогда не жалуется. Я не знаю человека, который бы не восхищался ею или находил в ней какие-нибудь недостатки, кроме, разумеется, одного - непогрешимой памяти, неотвратимой, убийственной, как сирокко, и вызывающей у всех в Арда одновременно благоговение и ужас.
Услышать от нее можно лишь две жалобы - тихие, нескончаемые, словно шелест бамбуковой рощи. Во-первых, ей хотелось бы чаще видеться со своей стройной, высокой, хорошенькой и чуть ветреной сестрой Мэри, которая двенадцать лет назад вышла замуж за американца Ричарда Картона - он закупает в Старом Свете товары для крупных нью-йоркских универмагов.
- Я ведь понимаю, что нам с сестрой еще повезло, - всегда оговаривается Сара. - Если бы у Ричарда была не такая замечательная работа, мы бы вообще не виделись.
Дважды в год Сара получает письмо или телеграмму о том, что Ричард отправляется в Европу для очередных грандиозных закупок и Мэри, сойдя в Шенноне, заедет на недельку в Арда, чтобы от души наговориться. С сияющими глазами и лихорадочным румянцем на щеках, Сара тут же сообщает новость всему городку. И тогда можно услышать вторую из ее жалоб.
- Только представьте себе, - бормочет она, - я ведь видела Ричарда всего раз в жизни. Если бы он не был так занят! Если бы они могли отдохнуть у меня подольше! Тогда и Мэри не пришлось бы уезжать через неделю. Ричарду, конечно же, без нее просто не обойтись.
Сара не знает, и Мэри хочет, чтобы она никогда не узнала (хотя и побаивается, что кое-кто в Арда уже подозревает правду, особенно она опасается Джо Шортхолла, который на своем такси привозит ее из Шеннона, и почтальонши, иногда отправляющей ее телеграммы), что последние шесть лет они с Ричардом часть года живут в Нью-Йорке, а часть - в Цюрихе, где у них небольшой изящный дом, а неподалеку в английском интернате учатся трое их детей. Так что втайне от сестры Мэри шесть раз в году ездит из Нью-Йорка в Швейцарию и обратно. И конечно, Ричард в своей работе обходится без нее совершенно спокойно: Мэри рискнула дать ему совет лишь один раз, в Риме. Он тогда взглянул на предложенное ею красивое голубое блюдо для фруктов и, перевернув его, показал клеймо калифорнийской фабрики. От более же частых визитов к сестре ее удерживает неутомимое бормотание Всепомнящего Магнитофончика, тихо повторяющего до последнего слова все сказанное с тех пор, как сестры научились говорить. Однажды Мэри неосторожно пожаловалась мужу: