- Упаси Господи. Я редко лгу, отец мой. Только когда очень уж боюсь.
- Скажем так - ты лжешь время от времени. Теперь шестая заповедь. Грешила ли ты когда-нибудь помыслом, словом или делом против непорочности? Вела себя недостойно с мужчинами, например? Прелюбодействовала?
- Ох! - на низкой ноте выдохнула служанка.
- Воровство? - продолжал подсказывать каноник, ожидая, что она признается в краже ботинок миссис Хиггинс.
- Да я копейки в жизни не украла. Только когда была маленькая, стащила яблоко в монастырском саду. А меня застали и задали взбучку. Прямо изо рта огрызок вытащили.
- Одежды ты никогда не воровала? - угрожающе спросил каноник и вдруг сообразил, что осталось только три заповеди, да и те вряд ли ее касались. Платьев, шляп, перчаток, туфель не воровала?
- Нет, отец мой.
Оба надолго замолчали.
- Ботинок? - прошептал он.
Девушка вдруг судорожно разрыдалась.
- Миссис Хиггинс на меня наговаривает, - всхлипнула она. - Я... я... ненавижу ее, ненавижу. Все следит за мной, подглядывает. Я уже пять лет у нее, и ни одной спокойной минутки. Тычки да щипки. Обзывается, говорит, раз я из приюта, значит, плохая и ненормальная. Пилит с утра до ночи. Гадина!
- Дитя мое!
- Ну взяла я ботинки, взяла! Но я не крала. У меня-то совсем нет обуви, а у нее целая куча. Я бы вернула.
- Дитя мое, взять - то же самое, что украсть.
- Да куда ей столько? Просто жадюга. Родная дочь сбежала от нее два года назад. Вышла замуж за англичанина, почти франкмасона. Она сама мне говорила на той неделе, что они с мужем чуть с голоду не померли, даже детей не могли завести - денег не хватало. А мать дала хоть копейку?
Девчушка всхлипывала. Каноник застонал и распрямил затекшую спину. Он услышал свист ветра под крышей и увидел по обе стороны исповедальни отца Дили две очереди прихожан, неподвижных, как изваяния, в сумеречном свете придела. И опять застонал: «Что толку в такой исповеди? Сплошной самообман. Мол, все кругом грешники, кроме них самих. Даже если признаются, что согрешили, и чувствуют раскаяние, так ведь ненадолго - до порога храма. Только вышли из церкви, и пожалуйста, полны зависти и гордыни. И никакого сострадания». Он откинулся на стуле.
- Дитя, дитя! Пять лет ты жила без Господа. Вот умри ты, и отправилась бы твоя душа на веки вечные в ад, потому что это смертный грех. По закону церкви и закону божьему ты должна, обязана ходить к исповеди не реже одного раза в год. Почему ты избегала исповеди? Посмотри сама, как извратился твой разум: не ведаешь, что творишь. Есть ли еще грех, о котором ты постыдилась рассказать?
- Нет, отец мой.
- Разве твоя хозяйка не посылала тебя на исповедь каждый месяц?
- Каждую неделю посылала. И всегда в субботу вечером. Первый раз я не пошла - хотелось купить кофточку, пока магазины открыты. И даже не заметила, как прошло полгода, а потом уже боялась идти. Да и не в чем мне было исповедоваться.
Каноник развел руками и саркастически заметил:
- Ты что ж, ни разу не согрешила?
- Разве что лгала, отец мой. И еще это яблоко в монастырском саду.
Священник в ярости повернулся к ней, твердо решив выжать правду из этой девчонки. Он услышал, как рядом нетерпеливо кашлянула вторая прихожанка, леди Нолан-Уайт.
- Дорогое дитя, ты не могла не нагрешить за пять лет. Не лги себе. Ну смотри, возьмем самый обычный грех. Есть же у тебя, как это говорится... гм... парень?
- Да... был... отец мой.
- Ну вот! - Он лихорадочно схватился за голову и весь напрягся, словно борясь с обуявшим ее злым духом. - Ты с ним... ну, скажем... гуляла?
- Да, - выдохнула девушка. - За домами.
- Как бы это сказать... была ли... как это... ну, была ли между вами... гм... близость?
- Не знаю, отец мой.
- Не знаешь, что такое бесстыдство? - закричал каноник.
Она часто дышала. Молчала. Не отрывала от него глаз.
- Бедное, бедное дитя, ты мало что видела в жизни. Но мы должны выяснить истину. Он... или ты... кто-нибудь из вас переходил границы приличия?
- Не знаю, отец мой.
Каноник тяжело перевел дух. Силы были на исходе, но отступать не хотелось. Он взъерошил волосы. Потом снял пенсне и протер стекла.
- Ты понимаешь простую человеческую речь или нет? Скажи мне всю правду, скажи перед лицом Всемогущего. Позволяла ты ему вольности?
- Да, отец мой. Я хочу сказать, нет, отец мой. Мы гуляли за домами. Нет. Мы ничего не делали. Я хочу сказать, ничего такого.
- Пять лет, - простонал каноник, колотя себя кулаком по бедру, - а исповедаться не в чем. Какая христианка...
Он решился на последнее усилие, самое последнее.
- Он когда-нибудь прикасался к тебе? - прямо спросил каноник.
- Нет, отец мой. То есть... Я хочу сказать... нет.
Заметив, что она опять хлюпает носом, каноник воздел руки.
- Хорошо, дитя мое, - сказал он мягко. - Покайся, и я отпущу тебе грехи.
- Отец мой, - прошептала она, ее глаза за решеткой казались черными. Один раз мы вместе легли в постель.
Каноник взглянул на нее. Она отшатнулась. Каноник откинулся и посмотрел издали на ее лицо в перекрестьях решетки. И тут рот его начал медленно расплываться в широкой, сияющей улыбке облегчения.
- Дитя, - прошептал он, - никто не говорил, что у тебя не все в порядке с головой? Ты не отставала в школе?
- Я всегда была первой ученицей. Мать Мэри Гонзага думала, что из меня выйдет учительница.
- Так, - прохрипел каноник в полном изнеможении, пританцовывая на носках, отчего ноги его тряслись, словно он мучился зубами, - стоять на коленях и утверждать, что нет ничего зазорного в том, чтобы лечь в постель с мужчиной. - И небрежно добавил: - Если он не муж тебе.
- Я не делала ничего плохого. - Она дрожала. - Совсем не то, что вы думаете, мы ничем таким не занимались, а если бы не гроза, я бы вообще ни за что не согласилась. Миссис Хиггинс и миссис Кинволл, это ее дочка, уехали в Кроссхевен, а я осталась в доме одна и боялась темноты и грома, вот Мики и говорит: «Давай я побуду с тобой», остался, а потом совсем стемнело, а я боюсь ложиться, и он говорит: «Я тебя буду охранять», а я ему: «Ладно, Мики, но чтоб ничего такого, понимаешь?», а он мне: «Ладно, Мадж, ничего такого не будет». Ничего и не было, отец мой.
Каноник пыхтел, сопел и мотал головой, будто весь мир вдруг сошел с ума. Служанка смотрела на него.
- Ничего не было, отец мой, - заныла она, догадавшись, что ей не верят.
- Один раз? - оборвал ее каноник. - Это было только один раз?
- Да.
- Ты в этом раскаиваешься? - спросил он отрывисто.
- А мы согрешили? Это грех?
- Да! Грех! - прорычал каноник. - Такое вытворять непозволительно. Это большой грех. Что угодно могло случиться. Ты раскаиваешься? - и подумал, не прогнать ли ее с исповеди еще раз.
- Раскаиваюсь, отец мой.
- Назови хоть один свой старый грех.
- Яблоко из монастырского сада, отец мой.
- Покайся.
Девушка поспешно забормотала, не спуская с него глаз. На ее верхней губе выступили капельки пота.
- Епитимья - три молитвы по четкам.
Он закрыл ставенку и сгорбился, выжатый до предела. По привычке открыл ставенку на противоположном окошке, и на него сразу пахнуло сладким запахом жасмина. Леди Нолан-Уайт еще не закончила молитвы, когда он вдруг нелепо замахал руками и торопливо проговорил:
- Простите, пожалуйста... минуточку... я не могу... какой-то бред... невыносимо... - И он закрыл ставенку прямо перед ее красивым нарумяненным удивленным лицом.
Каноник надел шапочку, надвинул ее на глаза и тихо вышел из исповедальни. Заглянув за занавеску к леди Нолан-Уайт, сказал:
- Совершенно невыносимо... вам не понять. Спокойной ночи!
Каноник неслышно шел по слабо освещенному приделу и когда наткнулся в темном углу на двух шепчущихся мальчуганов, так стукнул их головами, что они съежились от страха, а он сам себе стал противен. Заложив руку за спину, под стихарь, и потряхивая полой, он пошел дальше. Увидев, как две старушки слюнят ногу Магдалины на большом распятии, а потом трут свои глаза и шею, каноник простонал: «О боже, боже мой!» - и поспешил к исповедальне отца Дили. Он пересчитал очередь - четырнадцать голов с одной стороны и двенадцать с другой - и посмотрел на свои золотые часы: пятнадцать минут девятого.
Он ринулся ко входу в исповедальню и раздернул занавески. Из сумрака на него глянуло ангельски кроткое лицо молодого викария - прямо розовый святой с картины итальянского мастера. Настойчивый, въедливый шепот каноника гасил возвышенную просветленность на лице молодого священника.
- Так не годится, отец Дили, - говорил он, - никуда не годится, уверяю вас. Уже половина девятого, а у вас еще двадцать шесть человек. Прихожане вас обманывают. Им просто охота поболтать. Я старый человек и вижу их насквозь. Вы задерживаете ризничего. Жжете свет. Отопление не выключаем до полуночи. Церковный Совет...
Он говорил и говорил... Тон был самый вежливый, губы растягивались в сладкой улыбке и снова поджимались. Но на лице Дили явственно проступали тревога и боль, а сам каноник внутренне корчился. Когда-то тут был викарий, он ежедневно часами играл на органе, даже прихожане жаловались - невозможно молиться; и каноник вспомнил, как он однажды поднялся на хоры - попросить викария прекратить игру, и тот повернул к нему свое ангельское лицо, но уже через минуту оно стало злым, резким и старым.
- Ну хорошо, отец Дили, - поспешно сказал каноник, предвидя возражения. - Вы молоды. Я понимаю. Конечно, ведь вы еще молоды...
- Дело вовсе не в молодости, - бешено зашипел отец Дили. - Я выполняю свои обязанности. Это вопрос совести. Я могу сидеть в темноте, если вам жалко...
- Хорошо, хорошо, - отмахнулся каноник, злобно улыбаясь. - Мы уже устарели. Опыт теперь никому не нужен...
- Каноник, - Дили говорил с усилием, прижав руки к груди, - когда я учился в семинарии, я говорил себе: «Дили, - говорил я себе, - вот будешь священником...»