Исследовав само жилище, перешел в сад или огород, который составлял с ним единое, неразрывное и стилистическое целое.
Сад был очень старым и запущенным. Расплодившиеся с давних пор заросли окружали его снаружи плотной живой изгородью, ревниво охраняя внутренние тайны. Среди болезненно разросшихся трав и дурмана гнили стройные, преждевременно зачахшие стволы молодых деревец. Их повалили не ветры, которые сюда не задували, а медленное, разъедающее высасывание их живительных соков старшими деревьями. Они иссохли как скелеты с листьями в чахоточных брызгах. Другие, которых ещё не оплели щупальца гигантов, тихо погибали в тени, заглушенные их брутальной гипертрофией.
В одном месте выглянула из-за плеч соседнего дуба молодая ольха и с освободительной тоской тянулась к солнцу; тогда тот настиг её своей мускулистой ветвью, впился в ещё мягкую сердцевину и пронзил насквозь; клочьями обвисли выползшие наружу «нервы», в резкой судороге извились волокна и годичные кольца. С той поры начала усыхать…
В другом месте губчатые трутовики ядовитыми поцелуями облепили молодую поросль и с остервенением впитывали её соки. Какие-то мерзкие, налитые кровью паразиты оплетали молоденькие стволы и душили их. Буйные заросли яворов напирали всем своим весом на едва выросшие саженцы и придавливали их к земле; под чрезмерным натиском те печально изгибались к почве или вырождались в уродливо-смешных карликов…
В саду никогда не бывало тихо. Постоянно доносились какие-то писки, ежедневно его сотрясали стоны. Отчего-то сами не свои птицы раздраженно голосили по кустам, блуждали по ветвям, забивались в дупла. Иногда начиналась адская погоня по всему саду и воцарялась ужасная битва не на жизнь, а на смерть. Это родители преследовали своих питомцев; бедные, неокрепшие, непривыкшие к полёту птенцы бились в беспомощном усилии о стволы деревьев, ломали крылья, раздирали перья, пока обессилевшие, окровавленные не падали на землю; тогда преследователи били сверху клювами так долго, что от растерзанных останков не оставалось и следа.
Этот странный сад пронизывал инстинктивным страхом моих детей, поэтому они избегали его, ограничиваясь игрой перед домом. Я же, напротив — почти из него не выходил, изучая его дегенеративные симптомы, проникая всё глубже в его тайники. И не знаю, как легкомысленно дал себя вовлечь в заколдованный круг, впутать во тьму преступления и безумия. Того духовного процесса, который во мне протекал, я не мог видеть — всё произошло практически бессознательно. Лишь теперь, путём непонятного для меня анамнеза[2], открываю для себя его тончайшие стадии.
Сначала атмосфера усадьбы и её окружения была встречена мной следующим образом: если бы не желание выяснить правду, то с удовольствием бы её покинул. По прошествии некоторого времени я привык к окружению, оно даже сделалось мне необходимым: я стал здесь «своим». Место начало переиначивать меня на свой лад, я покорился закону, который назвал бы психической мимикрией[3] — переродился до основания. Позволил себя ожесточить.
Через некоторое время я стал испытывать симпатию к атмосфере насилия и жестокости, которая царила в усадьбе. Я сам стал злым и жестоким. С удовольствием, достойным негодяя, я помогал птицам истреблять потомство, деревьям издеваться над порослью. В то время человеческий разум ужасающим образом притупился и превратился в желание бессмысленного уничтожения.
Так проходили месяцы, а моё бешенство только возрастало и то и дело приобретало более разнузданные формы. Однако вместе со мной и всё окружение как бы «прогрессировало» в безумии, будто бы ожидало близкой развязки. Да я и сам должен был это предчувствовать, ведь припоминаю, как под конец целыми часами всматривался в химерический фрагмент на стене, ища в его заполнении ключ к загадке. Ибо, в конце концов, я знал лишь то, что должен был что-то разрешить, что-то выяснить — в том, что со мной происходило, не отдавал себе отчёта.
Параллельно с этими симптомами дико изменилось моё отношение к детям. Не могу сказать, что я перестал их любить — наоборот; но эта любовь превратилась во что-то чудовищное, в наслаждение от издевательства над объектом своих чувств: я начал бить своих детей.
Исполненные страхом, удивлённые суровостью до сих пор доброго отца, они убегали от меня, прячась по углам. Помню те бедные, светлые глазки, залитые слезами, с тихим укором внутри. Однажды очнулся. Это случилось, когда мой маленький, мой бедный сынок среди ударов, запинаясь, произнес:
— Папа… зачем ты меня бьешь?
Я расплакался, но на следующий день всё повторилось вновь…
Однажды я стал более спокойным, нежели прежде, и как будто бы обновлённым после долгого лихорадочного сна. Ясно осознал положение; оставаться дольше в этой глуши было бы делом опасным. Поэтому решил завтра же покинуть усадьбу навсегда, отказываясь от дальнейших исследований. Это был последний порыв воли.
В тот вечер накануне отъезда я сидел с детьми в комнате, втроём мы с задумчивостью смотрели сквозь окна на закат, который стелился по пашням.
Он был кровавым и печальным. Медные полосы осеннего света лежали на полях в скорбной агонии, холодные, взволнованные прохладой ночи, беспомощные…
В саду вдруг стало тихо, сонно шелестели ясени, стрекотали сверчки… Мир затаил дыхание. Минута напряжения.
Ленивым полуоборотом перевожу взгляд на каприз стены.
— Это следует заполнить… заполнить…
Меня охватывает нежность. Я добр и полон слёз.
— Ежи! Поди сюда, дитя!
Садится мне на колени, доверчивый, милый… Должен был почувствовать искренность в голосе… Мои руки гладят светлую головку сына, постепенно обнимая шею…
— Папа!.. Не обнимай так сильно! Па-а-ап…
Захрипел…
Второй ребенок, охваченный ужасом, быстро бежит к дверям…
— Убежит!..
Бросаю труп Ежи, догоняю дочь и одним ударом разбиваю её голову о балку…
Кровь смешалась с пурпуром солнца.
Тупо смотрю под стену, где лежит мой сын: кажется, прильнул к изображению и заполнил его с невероятной точностью; ни на волосок не вышел за линию.
А в руках, уже не зажатых больше вокруг пустоты, а душащих его шею, я узнал… свои собственные…
Караван иллюзорных мыслей пронесся со свистом, со скрежетом мертвых костей и исчез в снежном вихре…
Тайна усадьбы была разгадана.
Перевод с польского — Юрий Боев
Автор перевода хотел бы выразить свою признательность Александру Минису и Александру Печенкину за рецензию, ценные советы и помощь, оказанную при подготовке перевода.