арахис, почти со вкусом жженого сахара; я такого никогда больше нигде не ел – только у вас, по вечерам, когда вы сидели на ступеньках веранды.
Стоит ли уточнять, что с тех пор я никогда больше не притрагивался к джину с грейпфрутовым соком.
Дело в том, что нам не следовало отвечать на ваше приглашение. Ничего этого бы не было. Но вы, казалось, так искренне хотели, чтобы мы погостили у вас. Мод не смогла удержаться.
Я никогда не был особо высокого мнения о писателях, но все-таки. На мой взгляд, вы зашли слишком далеко. Или же вам не нужно было изображать симпатию. Напротив, нужно было объявить козыри. Было бы проще и не так гадко. Если бы вы сказали, ну, не знаю, допустим: «Я старый псих, который хочет трахнуть вашу жену», – все было бы ясно и понятно. Не то чтобы я не злился бы тогда на вас, но я хотя бы не выглядел полным придурком. Я сделал бы все что угодно, лишь бы не довести до такого. Я назвал бы вам десяток вещей, которые я ненавижу в Мод:
…хм, ни одной.
Мы возвратились в Париж. Осень была долгой и чудесной. Мы не заметили, как наступила зима. Мод любила эти ноябрьские сумерки. Почтальон с охапкой календарей звонил в дверь. Приближалось Рождество. Мы все время были вместе. Утром домработница пылесосит. Мод сидит на телефоне. Она решила работать только во второй половине дня.
– В недвижимости серьезные клиенты никогда не встают с первыми петухами!
Люди вокруг нас стали умирать. Теперь я чаще ходил на похороны, чем на свадьбы. По крайней мере, здесь не нужно приглашение. Снова открылась «Пагода». Как-то в воскресенье мы пошли смотреть черно-белый японский фильм, отстояв очередь под дождем на улице Бабилон. На оригинальной пленке звучали песни Нэта Кинга Коула.[38] На следующий день Мод купила CD в подвале универмага «Бон Марше». Я говорю вам это, ибо знаю, что вы любите джаз. Мне пришлось уехать в Коррез,[39] где мой отец приходил в себя после неприятной операции.
– Мне нравится Тюль, – сказала Мод.
– Ты там была?
– Нет, но у них хорошая регбийная команда.
Подумать только: мой отец моложе вас! Так странно. Когда я заговорил с ним о вас, ваше имя ни о чем ему не сказало. Однажды я спросил его, почему он много лет назад бросил мою мать, и он ответил:
– А ты попробуй жить с ангелом…
Мои родители развелись, когда мне было пять лет. Я поклялся никогда не жениться. Думаю, отец до конца продолжал любить мою мать. Он больше не женился. У него были похождения, но он никогда не знакомил меня со своими пассиями, за что я, старый пуританин, ему благодарен. Моя мать жила в Ирландии с одним австрийским бароном. Отец пригласил меня в ресторан, но даже не притронулся к своей тарелке. Проходя позади него в туалет, я вдруг остановился. Я никогда не замечал, какие у него тонкие и редкие волосы.
В рождественский вечер я повел Мод на мессу в собор Парижской Богоматери. Я впервые в жизни делал нечто подобное. Не знаю, что на меня нашло.
Мод уже давно спала. Я выключил телевизор после новостей. Позже я проснулся и как-то сразу понял, что это из-за Мод. Она плакала в постели. Я не представлял, который час. Комната была погружена в темноту. Мод закурила. При свете зажигалки я увидел ее профиль, залитый слезами.
– Почему ты плачешь?
– Я плачу потому, что хочу спать. Плачу потому, что не могу уснуть. Потому что в двадцать лет я иначе смотрела на жизнь. Потому, что мне уже не двадцать лет. Потому, что не знаю, стоит ли жалеть об этом.
Она шмыгнула носом, затянулась; красный кончик сигареты был единственным источником света в комнате.
– Я плачу потому, что зима такая длинная. Потому, что ты не повез меня в Лиссабон на Рождество. Потому, что моя мать развелась, когда мне было десять лет.
Мод сжимала свой правый локоть левой рукой. Она встала, чтобы погасить сигарету под краном в ванной.
– Плачу потому, что на Северном вокзале не было такси, а дождь лил как из ведра. Когда задумаешься, есть столько поводов для слез. А тебе не хочется поплакать?
Я не знал, что ответить. Она вернулась из ванной и легла в постель на свое место слева. Вскоре вновь воцарилась тишина. Мод дышала с легким присвистом. Мне стоило громадного труда снова уснуть.
Я предпочел бы не рассказывать эту историю. Я мог бы сделать вид, что ничего не случилось. Все было так внезапно, так неожиданно. Было относительно легко простить. Достаточно, чтобы объектом преступления не стало ваше доверие к роду человеческому или, по крайней мере, к одному его представителю. Я не мог разом стереть все годы, проведенные с Мод. Думаю, есть истории, которые никогда не кончаются. Наша – это история двух людей, которые пытались полюбить друг друга, но не сумели и будут сожалеть об этом всю жизнь. Я хотел, чтобы Мод научила меня крайностям, страсти, необычному. В этом смысле я все получил. Я погрузился по шею в отчаяние. Что мне вам сказать? Грубо говоря, вы входите в число тех мерзавцев, которые искалечили мою жизнь. Вы не один такой. Целая куча писателей, которыми я восхищался, ничуть не лучше.
Как-то вечером один молодой приятель спросил меня, каково это – быть брошенным женщиной. Он видел во мне старого бойца любовного фронта, ветерана среди брошенных. Я не мог рассказать ему о пробуждении вдвоем и обо всем остальном, всяких шутках, прозвищах, которые быстро становятся смешными, о такси под дождем и пальто, оставленных на диване, о звонках в дверь в восемь вечера, туфлях-лодочках, выстроившихся в гардеробной, точно конная гвардия на параде. Или о ресторанах, о столиках в уголке, о булочках, завернутых в салфетки. Как описать все это, как описать ожидание в аэропорту, изучение табло прилетов с мелкими белыми буковками, шуршащими веером? Я не мог рассказать ему о понимании, о борьбе за воскресные приложения, о толстых носках из белого хлопка, выключенном телефоне, брезаоле[40] с горчицей, о сомкнутых руках в темноте кинозала, мигающих огнях ночных светофоров, о Париже в сентябре. Да, были потрясающие моменты надежды, глупая беззаботность, мечты вслух, но тогда пришлось бы рассказать ему о подругах Мод, отворачивавшихся, когда я случайно встречал их, о дисках Фрэнка Синатры, которые мне больше не хотелось слушать, о скуке, об этом стихотворении Поля-Жана Туле,[41] заканчивавшемся словами «северная зима в безмолвном блеске», о молчании, о телепередачах в три часа ночи. Я не хотел вспоминать о сожалениях, об идиотских фразах, о письмах, разорванных до отправки, об уже не нужных паролях, о раскрытых, бессмысленных секретах. Я не хотел говорить ему, что Париж теперь казался мне городом, где полно мужчин, плачущих в своих постелях, зарывшись лицом в подушку, чтобы не было слышно, – но кого они боялись побеспокоить?
Я наивно полагал, что трудно бросить того, с кем живешь. Ничего подобного. Просто записка в конверте – и до свидания. Записка Мод гласила: «Береги себя».
Это было как раз перед Пасхой. Мод находилась наверху эскалатора, спускающегося на подземный уровень западного терминала аэропорта Орли, где выдают багаж. Вокруг было полно пассажиров с чемоданами на колесиках, провинциалов с цветастыми сумками, купленными на Фобур Сент-Оноре. В маленьких городках есть свои парковочные счетчики, свои пешеходные улицы и свои «Макдоналдсы», но существуют еще вещи, встречающиеся только в Париже.
Снега было немного, но температура повысилась, и улицы были покрыты месивом, налипавшим на колеса. Кто-то целовался у стоек регистрации. Кто-то искал мелочь, чтобы заплатить за парковку. В зале вылета на крутящемся помосте был выставлен английский кабриолет. Мод не увидела меня. Она положила руку на движущийся поручень, оглядывая толпу вокруг; сумка на длинной ручке висела на ее правом плече. Мужики сворачивали шеи, заглядываясь на нее. Она даже не замечала этого, настолько привыкла. Я мог быть одним из них. Она в бежевом плаще, затянутом на талии. Она так часто носила его, что рукава пообтрепались.
Мод возвращалась из Тулузы, куда ездила с одним бизнесменом-адвокатом, который хотел купить замок в тех краях. Ее поездки были столь же краткими, сколь и непредвиденными. Она уезжала, приклеив желтый листок на дверь холодильника. Два дня я был один. Два дня думал о ней. Смотрел ночное шоу, которое показывали в четыре утра на «Канале Плюс».
Если бы она не вернулась, я сел бы в первый же попавшийся самолет, твердя себе, что жизнь – трагический бардак. Я все-таки был чертовски влюблен. Я поднял руку, и Мод обернулась в мою сторону. Она не сразу улыбнулась. Я схватил ее сумку. На стоянке нас ждало такси. Мод захотела пойти в китайский ресторан. Она привезла мне можжевеловый лосьон после бритья.
– Пять кило.
Многовато. Она сказала это без агрессии, твердым и расстроенным голосом. В ответ на мой вопрос, сколько она набрала. На самом деле было еще больше. У актрис вечно так. Пока молодые, они врут насчет веса. Старея, они скрывают возраст.
Она сделала себе очередную подтяжку. Ее лицо было постоянной строительной площадкой, этаким Восточным Берлином из плоти и морщин. Агентство поручило мне договориться с Марго о рекламе пищевого заменителя. Для фото мы еще как-то выкручивались, но для видеороликов ее нынешняя полнота была помехой. Она была замужем за кинорежиссером, который в последнее время снимал только для телевидения, что еще больше усложняло дело. Марго хотела во что бы то ни стало, чтобы Грегори режиссировал кампанию. Я знал ее давно. Когда-то она вела ночную программу на частной радиостанции. Студия располагалась на последнем этаже одного здания в районе Майо. Она пригласила меня в качестве «молодого рекламного волка» – во всяком случае, именно так она представила меня в эфире. Мы встречались и после того. У нее уже тогда были округлости. Очень скоро она стала получать небольшие роли в непритязательных комедиях. Вот уж никто не думал, что она станет звездой, одной из тех девиц, которым дано право читать статьи о себе перед публикацией. За исключением очков, которые теперь были черными, ничего в ней не изменилось. Она была столь обольстительна, что журналисты, встречавшиеся с ней впервые, могли вообразить, будто имели с ней интрижку несколько лет назад. Она производила такой эффект на всех парней. Результат: когда я говорил, что встречался с ней в начале восьмидесятых, никто мне не верил. Это нечестно, но забавно. Ей было холодно. Отопление не работало. Она только что переехала в эту двухуровневую квартиру на улице Юниверсите, принадлежавшую раньше тому продюсеру, которого убили в лифте башни Монпарнас (виновных так и не нашли). Внезапно она почти расплакалась. На экране слезы были ее фирменным знаком.