А Юрка, украдкой глазея на Антонину, думал: вот не повезло Лорке, что она совсем не похожа на мать. Эти диковатые восточные черты вполне унаследовали два ее брата, а Лорка выдалась каким-то заморышем – с бесцветными сальными волосами, с глазенками-пуговицами… В таком заблуждении он пребывал аж до десятого класса, и оно бесследно растаяло 30 августа – в день встречи одноклассников перед началом занятий.
Юрка немного опоздал и пришел, когда их классная Евгения Федоровна уже собрала всех вокруг себя и завела свою обязаловку.
Еще пробиваясь сквозь толпу, Юрка понял, что ее никто не слушает. Все исподтишка косились куда-то в сторону, откуда несся звонкий и довольно-таки наглый хохоток. Там стоял Аркадий Капустин из десятого, нет, теперь из одиннадцатого «Б», по которому сохли чуть ли не все девчонки в школе. Они табунами за ним бегали, в штабеля укладывались, а равнодушный красавец принимал поклонение через губу, с ироническим прищуром томных очей. И вот теперь он метал зовущие взгляды, он сверкал улыбками, он сыпал остротами – наверное, и впрямь смешными, если стоявшая рядом маленькая, худенькая девчонка так и заливалась смехом!
Юрка смерил взглядом тонюсенькую талию, обласкал плавное расширение стройных бедер, туго обтянутых оранжевым шелком, спустился к ногам… Ноги у незнакомки не удались, они были откровенно кривыми, однако кто будет смотреть на эти ноги, когда видно, отчетливо видно, что под обуженным платьем нет никаких трусиков!
У него вдруг пересохло в горле и почему-то потребовалось срочно проверить, хорошо ли заправлена рубашка в джинсы. Скользил растерянным взглядом по худеньким плечам, по которым разметались тугие локоны какого-то необыкновенного желто-лимонного цвета, видел иногда маленькое ухо с дешевой цыганской серьгой, мелькавшее меж прядками, и мучительно хотел, чтобы незнакомка обернулась, и отчего-то боялся, боялся этого до дрожи в коленках…
– Фролова, я зачитываю расписание на 1 сентября, ты послушай, послушай, а то опять придешь без учебников! – угрюмо и в то же время заискивающе окликнула Евгения Федоровна.
Смех прервался. Девочка обернулась и насмешливо взглянула на учительницу, потом небрежно махнула Аркадию и шагнула к одноклассникам.
– А у меня нет чем писать, – насмешливо сказала она хрипловатым, низким голосом.
Это была Лора Фролова… и в то же время не она. Юрка не видел ее все лето и не мог понять, каким образом то же солнце, которое светило на всех одинаково, и ветер, который дул равномерно на всех, и дожди, поливавшие всех с однообразным, унылым постоянством, могли до такой степени изменить невзрачного, поистине гадкого утенка. Как вызывающе торчит ее маленькая грудь! Какая длинная, изящная шея! И что за смугло-румяная кожа, и какие точеные черты, какой пикантный носик, какие смелые брови, какие нарядные ресницы, какие глаза…
Какие глаза! Невыразимого желто-зеленого, как бы орехового оттенка, но главное даже не этот удивительный цвет, а сам взгляд: смелый, зовущий, страстный… Вот именно – страстный, с испугом понял Юрка, хотя это слово и не больно-то подходило к девятикласснице. А вот поди ж ты – еще как подходило!
Под этим взглядом класс, только что стоявший дружной гурьбой, мгновенно размежевался. Девочки маленькой, возмущенной, молчаливой кучкой сбились вокруг Евгении Федоровны, а мальчишки, как по команде, шагнули вперед, протягивая ручки, блокноты, тетрадки… Юрка и не заметил, как это получилось, но он тоже шагнул, тоже протянул руку, тоже таращился потрясенно. Она, Лорка? Или все-таки не она?..
Ореховые глаза придирчиво оглядывали напряженные мальчишеские лица, словно Лора искала кого-то. И вдруг ресницы дрогнули, будто крылышки черной бабочки, яркие розовые губы приоткрылись в рассеянной улыбке.
– Никифоров, запиши мне уроки! – не то попросила, не то приказала она, и Юркина спина похолодела от дружного завистливого вздоха, раздавшегося позади.
А он… Он почему-то почувствовал себя так, будто стоит голышом перед зеркалом, а родители входят без стука.
За всю их совместную жизнь – а они были неразлучны с Лорой без малого десять лет, если считать с того достопамятного 30 августа 1987 года, – Юрка так и не смог толком разобраться, влюблен он в свою подружку, потом любовницу, потом жену или все-таки ненавидит ее. Его тянуло к Лоре до дрожи в коленках, до сухости во рту, до непристойных сновидений, в которых она наконец позволяла ему все, все самое запретное, а не только эти одуряющие поцелуи и бесстыдные прикосновения.
Они впервые поцеловались в тот же день, вернее, вечер, потому что после общешкольного собрания Лора этим странным тоном полупросьбы-полуприказа изрекла:
– Никифоров, проводишь меня? – но повела его не домой, а в парк под откосом. Села там на какую-то лавочку, скрытую в кустах уже отцветшего бересклета, заставила Юрку сесть рядом, положила голову ему на плечо и как-то так умудрилась повернуться, что их губы встретились.
Он едва не потерял сознание от поцелуя – первого в своей жизни. Юрка и не предполагал, что поцелуй дает такое острое телесное наслаждение: вдруг блаженная судорога скрутила все его тело, он выкрикнул что-то в Лорин жадный рот, забился на скамейке, напрягая бедра…
Сознание возвращалось медленно, как бы нехотя, но вот Юрка почувствовал, что между ногами ему прохладно и сыро, покосился вниз – и едва не умер от разрыва сердца, обнаружив, что сидит в расстегнутых джинсах, а из приспущенных трусов торчит нечто как бы незнакомое, пугающее своим напряжением…
– Носовой платок есть? – деловито спросила Лора, обтирая пальцы о деревянные перекладины скамейки. – Нет? Что же тебе мамочка платочек не положила? Платочек нужен не только носик вытирать, ты ведь уже большой мальчик! Да ладно, и так высохнешь. Посиди тут немножко, а я пошла. Ну, пока!
Она исчезла за кустами, потом каблучки ее стоптанных туфелек простучали по асфальтированной дорожке – и все стихло.
Он сидел на лавке часа два, не меньше, причем почти все это время – в расстегнутых штанах. Наверное, так бы и на люди вышел – пребывал как в обмороке, в некоем умственном ступоре, – да вдруг сунул за бересклет свою узкую, умную морду доберман. Посмотрел на ошеломленного мальчишку темными недобрыми глазами, тявкнул грозно…
– Дэзи, в чем дело? – послышался издали встревоженный мужской голос.
Юрка, как ошпаренный, вскочил в штаны, застегнулся, сел, вытянувшись в струнку и пригладив волосы, тщетно пытаясь придать лицу выражение поэтическое и задумчивое, а нет, так хотя бы не столь идиотское…
Обошлось – доберман убежал, никто больше не нарушал уединения, Юрка постепенно очухался и нашел в себе силы выползти из укрытия. Потащился домой медленно, как старик, на подгибающихся ногах; потом, радуясь отсутствию родителей, вымылся, сам выстирал и высушил утюгом страшно пахнувшие трусы – казалось, теперь от этого запаха никуда не деться! – упал в кресло перед телевизором, ничего не видя, ничего не понимая, ничего не ощущая, кроме желания снова почувствовать ее рот и ее пальцы, а может быть, и…
Потом, много позже, когда первый угар юной страсти прошел, когда Юрий уже смог вполне равнодушно относиться к Лоре, когда понял, что лучший способ бороться с наваждением – это проанализировать его, разложив по полочкам, – он задним числом ужаснулся той бездны порока, которая таилась в малорослой, худенькой, хорошенькой девчонке. Живя рядом с такой матерью, как Антонина, Лора и не могла стать другой. Она прочно усвоила, что запретное наслаждение – это самая крепкая узда, в которой можно держать мужчину, а тщательно отмеренная доза этого наслаждения – самое действенное погоняло.
Она была умна, чертовски умна и понимала, что мужчина привыкает ко всему, а значит, нельзя превращаться в привычку. Она держала Юрку на таком коротком поводке… вернее сказать, на поводках она держала почти всех мальчишек класса, и только диву можно было даваться, как все эти многочисленные нити не путались в ее тоненьких, проворных, как у кукловода, пальцах. Убедить, что ты единственный, что только тебя она целует, только твою руку кладет себе за пазуху в то время, когда другой лезет в твои штаны, в этом возрасте нетрудно. И сегодня ты – герой. А завтра твой одноклассник, твой друг, твой лучший друг Тимка приходит с перевернутым лицом; в курилке, когда начинаются непристойные анекдоты, задирает нос и пытается выглядеть бывалым распутником; на уроках жалким взором ищет улыбку на Лорином лице, но чуть не плачет, увидев, что улыбка эта обращена к другому, уже к другому…
Наверное, каждый мог бы рассказать друг другу немало интересного, но молчал, стараясь убедить себя, что такое Лора проделывала только с ним. Никто не хотел делиться с другими воспоминаниями о Лоре, хотя, наверное, обсуди они ее с мужским презрением, хотя бы только ее кривые, по-настоящему уродские ноги, – и смогли бы избавиться от этого наваждения. Не решились – и влачили это ярмо все оставшиеся школьные годы.
Лора училась отвратительно, вылезала на подсказках да шпорах. Списывать она умела виртуозно, каким-то непостижимым образом умудряясь смотреть разом и в шпаргалку, и в глаза преподавателю. Под этим порочным, откровенным взором терялись даже немолодые женщины.
Конечно, Юра тогда ничего не умел формулировать и анализировать, но смутно чувствовал, что от Лоры надо держаться подальше. Иногда это удавалось, он с головой погружался в учебу: уже в девятом ему прочили золотую медаль. Весь фокус в том, что освободиться от Лоры он мог – на недолгое время! – после очередной порции торопливых, сводящих с ума ласк. А потом опять период свободы кончался, наступала эта сексуальная зависимость, которая была сродни наркотической. Он провожал Лору тоскующим, по-собачьи преданным взглядом, а она держалась отчужденно, раззадоривала его до изнеможения, потом вдруг резко меняла гнев на милость – и все начиналось сначала.
Юра проклинал себя за бесхарактерность, за то, что сам себе портит жизнь. Если бы смог понять, что конечной целью сексуальных игрищ Лоры Фроловой был он сам, его жизнь, его судьба, он бы, конечно, нашел в себе силы расстаться с ней, даже если бы для этого пришлось перевестись в другую школу. Но это все казалось игрой – мучительной, болезненной, но, в общем-то, приятной… На самом же деле она прочно держала его на крючке чувственности и вот наконец-то решила, что настало время подсекать.