Губы у нее тряслись так, словно с них рвались тысячи слов. Но Алёна промолчала, только из глаз вдруг хлынули слезы, и она, сгорбившись, уткнулась лицом в сгиб неловко вывернутой руки.
Рашид мгновенно обессилел при виде ее слез, при виде этого отчаянного жеста. Вот так же плакала перед ним Надя, когда он умолял ее пойти на операцию… посылал на смерть…
И мысли, словно подстегнутые раскаленным бичом, понеслись вдруг вскачь, путаясь, натыкаясь друг на друга, как если бы они были живыми, страшными существами, которые каждое мгновение меняли форму, будто предгрозовые тучи, нет, будто капли крови, растекающиеся по лезвию ножа.
За что мать платила Фаине? Не за страх ли, который та пережила в руках Рашида? Но почему Фаина не обратилась в милицию – ведь это вполне нормально, если напал хулиган, если грозил смертью? Сказать по правде, он ждал прихода милиции, а потом подумал, что Фаина просто не узнала его, не поняла, на кого заявлять.
Ого, не узнала! Даже слишком хорошо узнала, потому что позвонила именно туда, куда надо, – домой. Матери позвонила и пригрозила… Ясно, та вывернула наизнанку карманы, а ведь дома с деньгами сейчас не очень хорошо, после того как купили новые машины в отцовский гараж.
Мгновенно вспыхнула новая ненависть к Фаине, которая вдобавок ко всему еще и обирает его семью, – и погасла при догадке: а почему Фаина позвонила матери? Откуда знает телефон? И почему мать так охотно заплатила? Только ли в этом нападении Рашида дело или…
Мать? Это мать подсунула ему адрес больницы, в которой умерла Надя! Это все она устроила? Ненавидела Надю – и…
Неправда. Нет. Мать не могла!
«Могла, могла, – сказала Надя, близко, горестно заглянув в глаза Рашида. – Могла и сделала. Но ты не веришь в это и никогда не поверишь. Тебе легче невиновного человека убить, чем поверить. Ну что ж… может, ты и прав! Иначе что ж тебе самому тогда останется, как жить будешь?»
И, махнув рукой, она пошла прочь, зачем-то прижимая к горлу скомканный платок. Серая мгла медленно заволакивала ее сгорбленную фигуру.
– Надя, подожди меня! – крикнул Рашид, делая лихорадочные движения, пытаясь разогнать, разорвать эту серую мглу, словно паутину, вдруг налипшую на лицо, сковавшую все движения.
Перед глазами чуть прояснилось, и он понял: нет, это не Надя – это Алёна уходит прочь, к своему дому, прижимая платок к шее.
Алёна? Значит, это она спросила с такой горечью: «Что же тебе самому останется, как жить будешь?» И пошла прочь, как ни в чем не бывало?
Нужно броситься за ней, догнать и наконец…
Он не тронулся с места, только водил растерянно глазами по бревнам, по траве, по кровавому подтеку на блестящем острие ножа, валявшегося на этой замусоренной стружками и куриным пухом траве.
«Как жить будешь?» Как?..
Инга Васнецова. Июнь 1999
Она открыла глаза и долго смотрела в неровное белое небо. По небу змеилась трещинка.
«Разве бывают белые небеса с трещинками?» – подумала она и внезапно сообразила, что никакое это не небо, а потолок.
Итак, она находится в каком-то помещении с белым, неровно побеленным потолком. Но где именно? Дома? Или у Вадимки? А может, у кого-нибудь еще из парней? Неужели напились вчера так, что она забыла, где находится?
Но что это маячит на обочине сознания? Какой-то черный каменный свод, который нависает над ней, опускаясь все ниже и ниже, словно грозит совсем придавить. Голова болит, горло саднит, чьи-то руки вцепились ей в плечи и тянут спиной по камням, ей больно, а чей-то голос кричит: «Инга! Инга, ты жива?!»
Алёна. Это был голос Алёны!
Инга резко села – но тотчас завалилась набок от сильнейшего головокружения. Пришлось полежать, зажмурясь, унимая спазмы, стиснувшие вдруг желудок. Перед глазами – настоящая свистопляска! Немалое прошло время, прежде чем удалось отогнать разноцветные огненные круги, но и тогда Инга с трудом могла соображать и оценивать то, что увидела.
Какая-то клетушка, огороженная желтыми клеенчатыми ширмами. Небольшое окно с белыми занавесками; за окном брезжит рассвет. На стуле, сложив руки на животе и низко опустив голову, дремлет женщина в черном бесформенном одеянии.
«Может, это чистилище?» – растерянно подумала Инга. Боль в голове была поистине адской, мозг просто-таки плавился от этой боли.
Она лежала тихо-тихо, боясь даже вздыхать глубоко, блаженно ощущая, как дрема затягивает ее переполошенное, словно бы обожженное сознание. И вдруг ударило по сердцу воспоминание о темноглазом лице, которое надвинулось на нее, и в глазах было такое выражение, какого Инга не то что никогда не видела, но даже вообразить не могла. У нее вырвали из рук сумку, потом удар в лицо опрокинул навзничь, еще один удар – по голове, потом грубые руки волокли по земле, запихивали куда-то, она не могла сопротивляться… И еще одно воспоминание: как она бежит по мягкой, невозможно мягкой мураве между серыми, покривившимися сараями, в ужасе оглядывается, но шум мотора не отстает, она понимает, что машина ее преследователя совсем рядом, ее просто не видно за сараями, но она здесь, от нее не убежать, и тогда Инга достает из сумки и прячет под крышу сарая плоскую черную коробку.
Это мина замедленного действия. Она лежит под крышей до сих пор. И если ее кто-нибудь невзначай найдет, мина взорвется.
Инга открыла глаза и опять села. Вернее, попыталась сесть, придерживая голову обеими руками: почему-то казалось, что от этой боли шея запросто может переломиться и тогда голова оторвется.
Ну да, он ведь так и рыкнул в ярости, когда поймал Ингу: «Сука, я тебе голову оторву!» Но все-таки не оторвал. А ведь старался.
Инга опасливо покосилась на женщину в черном, которая, как она догадывалась, сидела здесь нарочно для того, чтобы ее стеречь, и спустила ноги с кровати. Скрипнула кровать, скрипнул пол, но женщина не проснулась, только глубоко вздохнула.
Ингу от страха бросило в такую дрожь, что даже голова перестала болеть.
На цыпочках приблизилась к окну. Ерунда, второй этаж, но этими трясущимися руками она не сможет удержаться за подоконник, сорвется. Еще один удар – и голова тогда уж точно оторвется, как и грозил этот гад…
Выглянув из-за ширм, Инга увидела большую комнату с несколькими кроватями, на которых спали женщины. Возле каждой кровати – тумбочка. Инга зачем-то начала считать их, но сбилась и бросила.
Да ведь это больничная палата. Ну да, она находится в больничной палате. Господи, интересно, от чего же можно вылечиться в компании шести или даже восьми больных женщин?! Некоторые лежат тихо, а другие похрапывают, даже храпят. И какой спертый воздух! Надо скорее уйти отсюда.
Она оглянулась на свою отгороженную кровать. В больницах в палате отгораживают того, кто находится в особенно тяжелом состоянии, может, даже умирает. Это она, что ли, умирает? Да нет, непохоже…
На всякий случай Инга ощупала себя руками и обнаружила две вещи: во-первых, она жива, что и требовалось доказать, а во-вторых – из всей одежды на ней только коротенькая рубашонка, довольно грубая, застиранная, вдобавок с расплывшимся клеймом на животе. В таком прикиде далеко не убежишь!
Стиснув зубы от брезгливости, она сняла со спинки ближней кровати байковый халат и надела на себя. Сунула ноги в тапочки.
Чудо, если ее не задержит милиция в таком виде! Хотя в деревне-то…
Ну да, она ведь в Выксе. Вроде как ее называют городом, но Инга всегда считала глухой деревней.
Тишина в этой больничке стояла просто-таки гробовая. Взгляд, брошенный на большие настенные часы, объяснил Инге, в чем дело. Еще только четыре утра, все нормальные люди спят. Ну и хорошо, так и так ее все всегда считали ненормальной, она и не будет спать, она пойдет, достанет свою мину замедленного действия. Отдаст ее Алёне и попросит…
О чем? Что должна сделать Алёна?
Инга не знала. Может, раньше и знала – вчера, а теперь забыла. Хотя нет, как теперь вспоминается, никакого четкого плана у нее в голове не было и вчера, она действовала под влиянием страха.
Когда Мэтр и Никита заворачивали зарезанного Вадимку в пододеяльник, Ингу колотила истерика в Алёниной комнате. Нет, она не рыдала, не плакала – просто сидела, поджав колени к подбородку, на диванчике сестры, прислушивалась к возне за стенкой и кусала подушку, чтобы заглушить рвущийся из груди крик ужаса.
Почему-то только сейчас до нее дошло, в какие опасные, нет, смертельные игры она заигралась. Только сейчас. Хотя могла бы и раньше спохватиться. Гораздо раньше… Ну, хотя бы в феврале, на поминках Пашки. К ней подошла рыжая Светка и шепотом спросила, не думает ли Инга, что их уже начали «выпалывать».
…Они здорово промерзли в тот день на кладбище, ну и согревались, поминая Пашку, на полную катушку. Да и жалко было его, гада, заводного парня и классного мастера постельных дел. Они все друг с другом спали, все студийцы, разумеется, никакой ревности не было и быть не могло, и, думая о том, каким молодцом был Пашка, Инга знала, что и Светка думает о том же, именно поэтому с ее ресниц так и сыплются слезы! Всхлипывая и сморкаясь, Светка сказала, что она все время ждала чего-то в этом роде после того «пионерского сбора», все-таки там был не только их хороший знакомый, но и заклятый, как теперь выяснилось, враг этого хорошего знакомого. А руки у него, говорят, длинные, это только кажется, что он теперь вне игры, а он еще ого-го… Так вот, гибель Пашки – не его ли это рук дело? Не спешит ли он убрать свидетелей своих игрищ?
Инга отвернулась, уткнула лицо в ладони и дала волю… смеху. Ну, конечно, кое-чему она все-таки в студии научилась: до Светки доносились какие-то рыдающие и всхлипывающие звуки, как будто Ингу поразил внезапный взрыв отчаяния, а на самом деле она от души хохотала.
История Пашкиной смерти была настоящей трагикомедией. Он подрабатывал, и неплохо подрабатывал, переправляя в Москву боевые награды, купленные по дешевке у разного «ветхого фонда». Как правило, покупал не у самих стариков, а у их внучат, которые предпочитали зелененькие бумажки заплесневелым орденам и медалям своих дедушек. Изредка, когда сойтись в цене не удавалось, а товар неодолимо привлекал Пашку, он шел на кражу. Была у него такая черта: если разохотится – вынь да положь! К примеру, встретит на Покровке девчонку, которая ему понравится, – не отстанет, пока не затащит в койку. Или положит глаз на какую-нибудь медальку – не успокоится, пока не стибрит! Вот и теперь: узнал, что у одинокой хлипенькой бабульки есть Золотая Звезда мужа, разные другие советские побрякушки – и со свойственным ему нахрапом решил взять товар. Думал, будет легкая добыча, но не на такую напал…