Оказавшись довольно быстро в богатом Дерпте, да еще за казенный счет, Пирогов вполне мог помогать своим близким, посылая им средства из заграницы. Ведь они откровенно нищенствовали в Москве. Но вот, что пишет вырвавшийся на просторы европейской науки сын и горячо любимый брат, живущий явно по законам так называемого разумного эгоизма: «Денег я не мог посылать. Собственно, по совести, мог бы и должен бы был высылать. Квартира и отопление были казенные, стол готовый, платье в Дерпте было недорогое и прочное. Но тут явилась на сцену борьба благодарности и сыновьего долга с любознанием и любовью к науке. Почти все жалованье я расходовал на покупки книг и опыты над животными, а книги, особенно французские, да еще с атласами, стоили недешево; покупка и содержание собак и телят сильно били по карману. Но если, по тогдашнему моему образу мыслей, я обязан был жертвовать всем для науки и знания, а потому мою старушку и сестер без материальной помощи, то зато ничего не стоившие мне письма были исполнены юношеского лиризма».
Известно, что одной из психологических составляющих западного научного мышления является индивидуализм, сформировавшийся во многом под влиянием протестантской этики. В этом невольном признании Пирогова мы как раз и видим проявление внутреннего противоречия между православным чувством долга перед старушкой матерью и обычным для западного научного сознания стремлением к успеху на выбранном поприще. В обстановке протестантского Дерпта это было вполне оправдано и ни у кого не вызывало возмущения. Родные должны довольствоваться сентиментальными письмами в духе слезливых признаний, навеянных немецким романтизмом. Сочетание грошовой сентиментальности и холодного расчета – вот они яркие черты, характерные для всей протестантской этики.
Но чему же все-таки учится 18-летний лекарь у своих коллег в Дерпте? В этом по большей части немецком городе «профессорские студенты» нашли приготовленные для них заранее квартиры в довольно глухом месте, напротив дома профессора хирургии Мойера.
«Иоганн Христиан Мойер, или, как его по-русски звали, Иван Филиппович Мойер, занимавший тогда кафедру хирургии в Дерптском университете, был, по мнению самого Пирогова, «талантливым ленивцем». Воспитанник Дерптского университета, Мойер, вскоре после окончания курса в 1813 году, отправился в Павию к знаменитому хирургу Антонио Скарпа. Продолжительные занятия у Скарпа и посещение госпиталей Милана и Вены сделали из Мойера основательно образованного хирурга». Однако ко времени прибытия в Дерпт Пирогова Мойер уже значительно охладел к науке и более интересовался орловским имением своей покойной жены, нежели хирургией.
Семья Мойера состояла из тещи и семилетней дочери Кати. Теща Мойера, Екатерина Афанасьевна Протасова, урожденная Бунина, сестра поэта Жуковского, заинтересованная, вероятно, молодостью и неопытностью Пирогова, взяла его под свое покровительство. В доме Мойеров Пирогов познакомился с самим Жуковским.
До этого Пирогов, никогда раньше не занимавшийся практической анатомией, не сделавший в Московском университете ни одного вскрытия, с жадностью некроманта накинулся на трупы. В первое же полугодие молодой адепт истинной науки взял у прозектора Вахтеля частный курс. Одному только Пирогову Вахтель прочел вкратце весь курс описательной анатомии на свежих трупах и спиртовых препаратах. Этот частный курс оказался необычайно полезным. Он заменил почти все, что слушал юный врач в Московском университете.
Вскоре занятия Пирогова получили вполне самостоятельный характер. Их главным предметом сделалась топографическая анатомия. Топографическая анатомия, иначе называемая хирургическою, или анатомией областей, рассматривает взаимное расположение органов в определенной, ограниченной части тела. Это была наука в то время новая, разрабатывавшаяся преимущественно во Франции и Англии, в России же и даже в Германии ее почти не знали. Пирогов положил ее в основу своих занятий по хирургии, в особенности оперативной. Результаты не заставили себя долго ждать. Медицинский факультет в Дерпте предложил на медаль хирургическую тему о перевязке артерий. Пирогов принял вызов и начал резать собак, кошек и телят в бессчетном количестве. Результат – 50 писчих листов с рисунками с натуры, с собственными препаратами. Все вышло очень солидно и по-немецки добротно. Автор был удостоен золотой медали. О самой работе заговорили.
Продолжая заниматься практической анатомией и хирургией, Пирогов даже забросил лекции. Слушать ему было и трудно (от переутомления он постоянно зевал) и скучно. Сказалась чисто русская увлеченность и широта. В своем подражании практической западной науке молодой хирург перещеголял даже самих немцев. Он просто не вылезал из мертвецкой. Деньги, предназначавшиеся родным, расходовались исключительно на животных, которые тут же гибли под ножом экспериментатора, или на книги.
Погостить в Москву Пирогов все-таки съездил, но сделал это как-то чересчур экономно, по-немецки, не привезя родным ни гроша. Так, чтобы собрать деньги на поездку, будущий профессор устроил лотерею. Взяв свои часы, «Илиаду» в переводе Гнедича, подаренную тещей Мойера (это именно она познакомила докторанта с Жуковским), и еще кое-какие ненужные ему книги, да старый самоварчик, Пирогов разыграл все эти лоты и выручил сумму чуть более сотни рублей. Явно знакомство со знаменитым русским поэтом и подарок его родственницы ничего не значили для юного материалиста базаровского типа. Пришлось из соображений все той же экономии нанять подвернувшегося подводчика, который порожняком возвращался назад в Москву. Эта немецкая расчетливость чуть не стоила Пирогову жизни. Земляк-возница лишь по чистой случайности не утопил докторанта в полыньях озера Пейпус.
По возвращении своем из Москвы Пирогов принялся за докторскую диссертацию, взяв темой для своей работы перевязку брюшной аорты. На человеке эта операция была тогда произведена только один раз знаменитым английским хирургом А. Купером, и закончилась она смертью больного. Пирогов хотел экспериментальным путем решить вопрос, а заодно сразиться с признанным авторитетом.
30 ноября 1832 года после защиты диссертации Пирогов был удостоен ученой степени доктора медицины. Ему исполнилось 22 года. Пирогову к защите докторской удалось осуществить десять самостоятельных операций. Отсчет, как говорится, начался.
Теперь предстояла поездка за границу, а затем профессура в одном из русских университетов. Эти несколько месяцев, протекшие от защиты диссертации до поездки за границу, Пирогов позднее назовет самым счастливым временем в своей жизни. Семейство Мойеров, а с ним и молодой ученый, переедут жить в деревню в 12 верстах от города. К Мойерам приедут погостить какие-то две незнакомки, и Пирогов, на время покинув анатомический театр, неожиданно займется театром обыкновенным, живым, настоящим и блестяще сыграет роль Митрофанушки в «Недоросли» Фонвизина. Что стало причиной столь резкой перемены? Почему этот пустяк будет назван великим хирургом самым счастливым временем в его жизни? Уж не любовь ли всему причина? Любовь к одной из незнакомок, внезапно посетивших знакомое семейство. Но эпизод этот так ничем и не кончился, и пресловутая «воля к истине» вновь взяла верх в душе юного доктора медицины. Больше Пирогов уже никогда не позволит себе «рассиропиться».
Учение о фасциях (покрывающих мышцы оболочках) явилось для хирурга одним из самых важных и очень трудных направлений в медицине. Во время своего пребывания в Дерпте Пирогов изучил его так основательно, что едва ли кто-то иной мог сравниться с ним.
В мае 1833 года последовало решение министерства об отправке будущих профессоров за границу. Студенты профессорского института пробыли в Дерпте вместо двух лет – пять, ввиду революционных движений в Европе. Первый город, который посещает Пирогов во время своего заграничного путешествия, – это Берлин. Там он работает у профессора Фридриха Шлемма, продолжая изучать анатомию и практическую хирургию на трупах. Пирогов также слушает клинические лекции Руста, ведет больных у Грефе в хирургической и глазной клиниках.
Затем русский доктор медицины перебирается в Геттинген и знакомится с профессором Конрадом Лангенбеком. Именно Лангенбек оказал наибольшее влияние на Пирогова как на хирурга. Дело в том, что этот профессор был в то время в Германии единственным хирургом-анатомом, между тем как большинство хирургов той эпохи вообще представляли собой лишь техников.
Анестезии в самом начале XIX века не было, и быстрое оперирование имело огромное значение для больных. Оно сокращало время мучительного пребывания на операционном столе. Между тем некоторые хирурги возводили в принцип медленное оперирование, оправдывая его соображениями качества и надежности. Какая могла бы быть благодатная почва для старика Фрейда, возьмись он проанализировать подсознание этих лекарей, явно страдающих садистскими наклонностями!
Пирогов же, обладая живым темпераментом и обычным состраданием, приобретя твердость руки, упражняясь на трупах, ненавидел эту злую медлительность. В этом смысле Лангенбек в лице Пирогова приобрел настоящего последователя. Немец-профессор, как скрипач-виртуоз, учил своего русского коллегу искусству приспосабливать при операции движения ног и всего туловища к действиям оперирующей руки. Лангенбек давал практические советы: при проведении операций избегать давления рукою на нож и пилу. «Нож должен быть смычком в руке настоящего хирурга», – любил говаривать знаменитый хирург. «Лангенбек, – замечает Пирогов, – научил меня не держать нож полною рукой, кулаком, не давить на него, а тянуть, как смычок, по разрезываемой ткани. И я строго соблюдал это правило во все время моей хирургической практики везде, где можно было это сделать».
Поневоле на ум приходит сравнение действий геттингенского профессора с классиками немецкой музыки. Как сказал великий Пушкин о Сальери: «Музыку я разъял, как труп». Немецкий эмпирический рационализм, замешанный на протестантской этике, буквально просочился в душу будущего русского профессора. Подобно Баху, Моцарту и Бетховену Лангенбек учил Пирогова слышать цельную и завершенную мелодию операции. Не случайно уже в Петербурге в самый расцвет славы Пирогова-хирурга газеты и журналы будут сравнивать его операции и лекции с демонстрациями резцов, искусных швов, удачно прооперированных гнойных воспалений и результатов вскрытий с концертами прославленной итальянской певицы Анджелики Каталани, а движения его рук напомнят кому-то руки самого Никколо Паганини.