Циолковского постоянно упрекали в том, что он изобретал велосипед, и по странной иронии судьбы именно велосипед станет для ученого излюбленным видом транспорта, когда он окончательно останется в Калуге. Биографы утверждают, что поначалу неутомимый изобретатель распугивал сонных калужских кур и гусей на трескучем «коне» – мотоцикле. Но затем он все-таки продал его и приобрел велосипед. Не сказалась ли здесь не только привычная бережливость, но и определенный инфантилизм (детскость), некоторая даже телесная медлительность (явная в сравнении велосипеда и мотоцикла) столь присущие натуре ученого?
Этот же инфантилизм проявляется и в чистосердечных признаниях самого Циолковского о своем браке и о своей будущей жене. Вот они: «Пора было жениться, и я женился без любви, надеясь, что такая жена не будет мною вертеть, будет работать и не помешает мне делать то же. Эта надежда вполне оправдалась».
В своей космической философии Циолковский предполагал вывести идеальную породу людей, лишенную каких бы то ни было страстей, но наделенную необычайным интеллектом. Здесь чувствуется подростковый, панический страх перед женщиной, перед жизнью со всеми ее непонятными неурядицами.
Именно одиночество и психологический инфантилизм во многом можно рассматривать как внутренние причины возникновения космизма Циолковского. Вспомним, что наступившая глухота еще в детстве породила в будущем ученом непреодолимое желание «искать великих дел, чтобы заслужить одобрение людей и не быть столь презренным…». Убогий ребенок начинает осознавать силу своего разума: открыл же он астролябию. И как всякий язычник (психологи утверждают, что язычество свойственно подростковому сознанию: «чуть ли не с шестнадцати лет я разорвал теоретически со всеми нелепостями вероисповеданий»), юный Циолковский начинает задумываться о своих могучих и магических заступниках, о неких богах, живущих в далеком космосе, которым не нужна эта непонятная и суетливая земная жизнь, полная страстей и чувственной неразберихи. Читая заметки ученого о космосе, мы видим, как он «одомашнивает» безвоздушное пространство. Это его среда обитания, его утопия, в которой он готов жить вечно. Необыкновенный, ошеломляюще странный мир. «Страшно в этой бездне, – пишет Циолковский, – ничем не ограниченной и без родных предметов кругом: нет под ногами Земли, нет и земного неба!» И вдруг через несколько страниц страх этот оказывается преодолен, и этот мир становится близким и родным. «Мне пить хочется – поясняет Циолковский на расстоянии 10 метров от меня, ничем не поддерживаемый, висит в пространстве графин с водой. В моем жилетном кармане часы, в моих руках – клубок тонких ниток, массой которых я пренебрегаю. Свободный конец нитки я привязываю к часам и эти часы бросаю по направлению, противоположному тому, в котором я вижу графин. Часы быстро от меня уходят; клубок нитей развивается, я же сам постепенно приближаюсь к графину».
И вновь обратимся к биографии ученого. Осенью 1879 года, чтобы получить хоть какой-то источник к существованию, Циолковский должен был сдать экзамен на звание учителя народных училищ. Самым важным считался экзамен по «Закону Божьему». «Мне, как самоучке, – писал Циолковский, – пришлось сдавать «полный экзамен». Это значило, что я должен был зазубрить катехизис, богослужение… и прочие премудрости, которыми раньше никогда не интересовался. Тяжко мне было». Циолковский «растерялся и не мог выговорить ни слова». Экзаменаторы сжалились. Усадили на диван, дали пять минут отдохнуть. Затем будущий учитель ответил зазубренный материал.
Новоязыческий космизм Циолковского уж очень похож на стихийный языческий космизм греческих философов. Просто открытия греков пришлись по душе странному человеку. Не случайно, что одна из философских рукописей отца русской космонавтики так и называется «Фатум».
Итак, по своей природе Циолковский был эмпириком, но эмпиризм в науке – это верный путь к магии. Не случайно обыватели, соседи Циолковского воспринимали его странные научные опыты как фокусничество. «У меня в доме, – пишет ученый, – сверкали электрические молнии, гремели громы, звонили колокольчики, плясали бумажные куколки… Посетители любовались и дивились также на электрического осьминога, который хватал всякого своими ногами за нос или за пальцы, и тогда у попавшего к нему в «лапы» волосы становились дыбом и выскакивали искры из любой части тела. Надувался водородом резиновый мешок и тщательно уравновешивался посредством бумажной лодочки с песком. Как живой, он бродил из комнаты в комнату, следуя воздушным течениям, поднимаясь и опускаясь».
Это была действительно своеобразная магия, о которой русский философ Н.А. Бердяев справедливо заметил: «Магия есть действие над природой и власть над природой через познания тайн природы. И магия имеет глубокое родство с естествознанием и техникой… Вся психология естественной науки и естественной техники родственна темной магии. Старая магия незаметно переродилась в современную технику и выпустила огромные магические силы, значение которых неясно современному сознанию… Церковное сознание признавало магов черными и всякую магию черной, ибо всякое общение с духами природы должно быть прекращено в христианскую эпоху искупления».
Именно магия и новоязычество наиболее полно и проявились в философии Циолковского. Сам ученый считал свою космическую философию наиболее важным своим достижением, а ракету – лишь средством осуществления будущего «блаженства».
Но ХХ век расставил иные акценты в сравнительной оценке научно-технического и философского творчества Циолковского. Космонавтика, детище русского ученого, стала одним из признанных направлений научно-технического прогресса, космическую же философию мало знают за пределами узкого круга специалистов. Но чтобы составить по возможности полное представление о творческой деятельности этого необыкновенного человека, обратимся к анализу его мировоззрения.
После знаменитого повторного открытия астролябии отец Константина Циолковского вообразил, что у его сына есть технические способности. «И меня отправили в Москву, – пишет Циолковский. – Но что я там мог сделать со своей глухотой! Без знания жизни я был слепой в отношении карьеры и заработка. Я получал из дома 10–15 рублей в месяц. Питался одним черным хлебом, не имел даже картошки к чаю. Зато покупал книги, трубки, ртуть, серную кислоту и прочее». В Москву совсем еще юный Циолковский отправился сразу же после того, как его выгнали из третьего класса гимназии. Москва встретила юного естествоиспытателя не очень приветливо. Удалось снять лишь угол у какой-то прачки. Это была комната «в полсвета»: тонкая деревянная перегородка, поставленная у окна, выделяла каждому из жильцов свой крохотный кусочек солнца.
Циолковский начинает регулярно посещать дом Пашкова, где располагалась в то время Румянцевская библиотека. Произошло это в 1873 году. Рабочий день для будущего ученого начинался рано. Надо было пешком пройти расстояние от Немецкой улицы до библиотеки, которая открывалась ровно в десять. Весь день Константин не отрывался от стола, пока к трем часам пополудни (смотря по времени года) звонок возвещал о закрытии зала и необходимости сдавать книги. Именно тогда Циолковский впервые встретился со знаменитым смотрителем Румянцевки Николаем Федоровичем Федоровым. Его, помимо матери, можно считать вторым учителем и единомышленником Циолковского. Личность этого яркого и необыкновенного человека и ученого требуют отдельного рассказа.
Родился Николай Федорович в начале июня (по новому стилю) 1829 года в селе Ключи Тамбовской губернии. Его отцом был князь Павел Иванович Гагарин, старший сын известного сановника и мецената Ивана Алексеевича Гагарина, а матерью – дворянская девица Елизавета Ивановна. Как незаконнорожденный, Николай получил отчество и фамилию своего крестного отца. После окончания Тамбовской гимназии Николай Федорович учился два года в Ришельевском лицее в Одессе. Осень 1851 года стала поворотным рубежом в жизни Федорова. Умер дядя, Константин Павлович Гагарин, который всегда покровительствовал Федорову и нежно любил его, заменяя родного отца. Будущий философ уходит из лицея.
В этот момент, по его собственному признанию, ему открылась основная идея его учения, «мысль, что через нас, через разумные существа, природа достигает полноты самосознания и самоуправления, воссоздает все разрушенное и разрушаемое по ее слепоте». С этого момента все существование Федорова подчиняется единому заданию – разработке учения «общего дела», попыткам его распространения.
Четырнадцать лет Федоров работает преподавателем истории и географии в уездных училищах средней полосы России, проводя необычную систему обучения: принцип активного участия самих учащихся в познавании, когда материал знаний добывался не столько из учебников, сколько из непосредственного изучения родного края, его географии, растительного и животного мира, истории, запечатленной в местных памятниках, из наблюдений над природными явлениями, звездным небом. С 1869 года Николай Федорович становится помощником библиотекаря московской Чертковской библиотеки, а с 1874 года он переходит в Румянцевский музей.
В учении Федорова основным злом человека, каждого сознательного и чувствующего существа выступает смерть. Все же конкретные формы зла, от которых страдает человек, для него входят в кортеж главного, «последнего врага» – смерти. Во всей истории мировой мысли русский философ подходит к факту индивидуальной конечности человека совершенно революционным образом. Для него смерть – вовсе не неизбежный фатум: «Смерть есть свойство, состояние, обусловленное причинами, но не качество, без коего человек перестает быть тем, что он есть и чем должен быть… Вообще смерть есть следствие зависимости от слепой силы природы, извне и внутри нас действующей и нами не управляемой».
Федоров глубоко задумывался над тем фактом, что все что мы знаем и наблюдаем вокруг себя – от себе подобных до жучка и былинки, – включено в единый природный ряд, рожденный и подчиняющийся закону смерти, началу и неизбежному падению, концу. Мы говорим, природа вечна, а ее создания смертны. Действительно, природа – это некое гигантское целое, которое существует путем непрерывного возобновления тех бесчисленных частей, из которых она состоит. Смерть – часть природного существования, где каждая жизнь оплачивается смертью других – в рождении, питании, неизбежном вытеснении и борьбе. Всякая индивидуальная жизнь построена на костях других, уже живших и живущих, и в свою очередь идет на перегной. Это какая-то «природы вековечная давильня» (Н.А. Заболоцкий), и жизнь человеческая не составляет исключения в природном кругу, она есть также убиение и поедание других – растений, животных и себе подобных.