Силантий уехал в город донести властям.
На другой день приехало двое. Один — высокий, сутулый, в шубе с богатым воротником, в больших очках на тонком и остром носу. Он был, по-видимому, начальник. Другой — маленький и незначительный и таскал за ним портфель.
Они начали с тою, что осведомились о происшедшем, затем посовещались немного и вышли за ворота.
Дальше они целый час потратили, обходя заимку со всех сторон. В некоторых местах останавливались, нагибались, вглядывались в след. Кое-где младший втыкал в некоторых местах прутики. Так спустились они на лёд. И оттуда поднялись в сад — к большому дому, стараясь ступать в один след.
Они производили осмотр, постепенно суживая круги.
У калитки сада встретил их Силантий и показал на следы к реке.
Оба нагнулись, младший совсем, а старший слегка, и долго всматривались.
—Запорошило, — сказал младший.
— Однако, я думаю, не раньше, чем вчера, — сказал старший.
— Вчерась, вчерась, — подтвердил стоявший рядом Силантий. — Это его след.
Старший строго посмотрел на него.
— Проследить? — спросил помощник, сидя на корточках, подняв лицо к старшему.
— Давай, — сказал тот, вынув из кармана карандаш и блокнот.
Младший вытащил из большого портфеля складной метр.
— Валенок, — сказал он полувопросительно.
— Ну, конечно, — ответил начальник.
Помощник измерил расстояние от следа до следа:
— 67, — сказал он.
— «Мужчина небольшого роста», — записал старший в блокнот.
— Линия ходьбы прямая, — сказал младший, откладывая по снегу сантиметр и передвигаясь вдоль снегов.
— «Трезвый. Без ноши. Не старик. Во всяком случае, не толстый», — записал старший.
— Угол ноги 56.
— «Шёл медленно. Человек умственного труда», — записывалось в блокноте.
Помощник распрямился, сложил метр и спрятал его в карман.
Они пошли по следам к реке.
— Да. Запорошило, — сказал начальник с сожалением.
— А, вот! — радостно воскликнул помощник, нагибаясь, когда они спускались с берега.
Старший нагнулся.
Действительно, в одном месте берега виднелся прекрасный глубоко вдавленный след. Его почти совершенно не замело, видимо, потому, что он был защищён от ветра большим старым тополем.
— Да, — сказал старший. — Вот что, — обратился он затем к Силантию, — клей столярный у тебя найдётся?
— Как не найтись…
— Ну, так вот что: растопи в каком-нибудь ковшике или кастрюле и принеси сюда, пока он ещё горячий. Понял?
— Так точно! — ответил Силантий и быстро заковылял из сада.
Младший вытащил клубок шпагата, перочинным ножом отрезал большой кусок и, сложив его во много раз, перерезал. Потом он осторожно стал на коленки возле следа и старательно, бережно, начал выкладывать дно его отрезками шпагата наподобие сетки.
Тем временем подошёл Силантий. От ковша шёл пар, клей в нём ещё пузырился.
Помощник взял ковш в руки и осторожно вылил клей на дно следа. Немного погодя, он, потянув за концы верёвочной сетки, вытащил отпечаток подошвы из отвердевшего клея. Он перевернул отпечаток нижней стороной вверх и, прихватив носовым платком, поднёс старшему.
Тог несколько секунд рассматривал отпечаток, потом сказал, показывая пальцем:
— Вот здесь, со стороны большого пальца, была заплата из кожи, и задники подшиты кожей. Нужно будет…
— Так точно, — перебил его Силантий. — И заплата там была, и задники подшиты, я сам и починял их Ферапонту Иванычу.
На этот раз старший взглянул на Силантия вовсе не строго.
— Вы видите? — обратился он к помощнику, приподняв левую бровь. — Ну, а теперь вот что, пойдём-ка к проруби.
Они спустились на лёд.
На льду следы были чуть заметны.
— Вот здесь он остановился, — сказал начальник, когда они подошли к самой проруби.
Действительно, у самого края видны были два следа, не один впереди другого, а рядом.
— Ведь он в шубе был? — спросил помощник Силантия.
— Так точно: в шубе, в шапке и в пимах.
— Н-да… Ведь в шубе утонуть затруднительно, пока она не намокнет, — сказал в раздумье помощник, вопросительно глядя на старшего.
Но Силантий, быстро разрешил их сомнения.
— Какой там затруднительно! — сказал он с оттенком презрения. — Только под лёд подпихнуться, а там уж затянет.
Оба ничего ему не сказали.
— Ну, ладно, пойти надо поспрашивать для приличия, — сказал старший и они пошли к дому.
Допрос прошёл быстро и не дал ничего существенного…
— Да, к прекращению, — сказал начальник, отвечая на вопрос младшего, когда они усаживались в кошёвку. — Дело здесь ясное…
Поддавшись ли, наконец, влиянию Елены, или просто сознавая, что всё потеряно для него там, в белом лагере, Яхонтов стал спокойнее и как будто даже благожелательно относиться к окружающему. Об этом можно было заключить даже из того, что он быстро выдвинулся, как прекрасный штабной работник. Сейчас он заканчивал свою работу, которую предполагалось издать. Работа называлась «Основные моменты в действиях колчаковских армий с августа по октябрь 1920 года».
Отношения между ним и Еленой тоже сделались более ровными. Оба они избегали теперь говорить на политические темы. Елена понимала великолепно, что сейчас именно, в момент идеологической ломки нужно особенно бережно относиться к этому гордому человеку.
Она никогда не считала, что Яхонтов слишком любит её, но со свойственной женщинам интуицией угадывала в нём человека с привязчивой и нежною душой, а потому старалась по возможности устранить в своём поведении все резкие и нетерпимые для него мелочи, чтобы крепче сделать своё влияние в основном. Она, например, совершенно бросила курить, отвыкла от некоторых словечек и жестов и видела, как это всё радует его. Одного только она не могла для него сделать — это, чтобы встречавшиеся с ней на улицах товарищи-коммунисты не называли её на ты. В такие минуты ей делалось очень смешно, когда Яхонтов молча и быстро отходил в сторону, оставляя её с собеседником и, повернувшись спиной к ним, нервно курил.
После этого они обыкновенно долго шли молча.
Однажды он сказал ей после такой встречи:
— Знаешь, всё-таки противная это у вас манера: любой тип подойдёт к тебе и сразу: — «ты».
— Глупости ты говоришь, — возражала Елена, — вовсе не любой тип, а товарищ, такой же, как я, член партии.
— Ну, всё равно… по-моему, это что-то… сектантское. Не хватает, чтобы вы ещё целовались при встречах и называли друг друга «брат», — раздражённо говорил Яхонтов.
— Ну, и дурак! — разозлилась Елена. — Знаешь, меня просто удивляет, как ты — человек, который, кажется, помешан на всём русском — русский народ, русская армия, русский язык — говоришь такие вещи! Неужели ты не знаешь, что это ваше «Вы» с большой буквы — это совсем не русское, а также украденное у иностранцев, как корсеты и кринолины?! Они там и отца и бога называют на вы, а наших крестьян возьми, т. е. тот именно самый народ, который вы так любите, разве у них так? Нет, они, когда в старое время к «царю-батюшке» обращались, то говорили «ты» и никакого другого обращения не знали, да и русский язык его не знал, пока вы всё не испортили… Да, ты возьми, пожалуйста, настоящею мужика, разве он тебе скажет «вы»? Да никогда! А вот тот, который пообтёрся немного в городе, деклассировался, гот это знает. Но как ему, несчастному, туго приходится. Ты его спросишь» например: — «Вам сколько лет?», а он тебе: — «Да нам уж шестой десяток».
Яхонтов рассмеялся.
— Да, это ты верно подметила… Допустим, что ты права, но, чем же мне всё-таки символизировать, оттенить, так сказать, что я с тобой в особых отношениях, ну, хотя бы то, что я твой муж, если это интимное обращение так истаскано.
— А зачем тебе символизировать? — спросила Елена. — Ведь, кажется, если кто-нибудь называет меня на ты, то этим не покушается на твои супружеские права.
— Ну, как ты грубо говоришь, — огорчился Яхонтов.
В общем такие столкновения и споры были очень редки. То, что Елене казалось мелочью, пустяками, и в чём она охотно уступала ему, то, «наоборот», для Яхонтова было очень важно, и ему казалось, что Елена начинала перерождаться под его влиянием. Привязанность его к Елене становилась спокойной и глубокой, как к жене. Склонный в глубине души к романтике, вспоминая обстоятельства их знакомства, он считал, что сама судьба послала ему Елену. Он уж нисколько не сомневался теперь в том, что она никогда не была любовницей Силантия.
Если бы Яхонтов мог исследовать свои подсознательные глубины, он бы с большим удивлением увидел, что там живёт глубокая неприязнь к Силантию. Однако, из поверхностных, чисто нравственных побуждений он вполне искренне мучил себя и Елену о своём бывшем денщике и о том, как скверно он, Яхонтов, поступил, когда оттолкнул калеку — своего верного и преданного слугу.
Кончались разговоры о Силантии тем, что Яхонтов заявлял о необходимости разыскать Силантия. А Елену это сильно раздражало.
Был конец апреля. Пешеходы тонули в грязи. На одном только проспекте успело подсохнуть. Поэтому вечерами гуляло много народу. На мосту через Омку тоже было много, настолько много, что для того, чтобы постоять в свою очередь, облокотившись на перила, поплевать в мутную, быстро текущую воду и посмотреть, как чинятся баржи, готовясь к навигации — надо было дожидаться пока это всё надоест кому-нибудь из стоявших возле перил, и он освободит место.
Яхонтову дважды в день приходилось переходить мост: на службу и возвращаясь домой. И каждый раз он ожидал, что увидит здесь Силантия. Привыкший к логическим операциям, Яхонтов пришёл к такому выводу, что раз этот мост соединяет две половины города и по нему происходит всё движение, то рано или поздно любой человек, если только он в городе, должен пройти через мост. Надо было только увеличить вероятность встречи. Сделав такое заключение, Яхонтов начал выходить на службу на полчаса раньше и возвращаться на час, а иногда и на два позднее. Это время он проводил