Безумный аттракцион — страница 328 из 447

Шум тотчас стих. Отцы города как-то сразу потускнели, как тускнеют, когда вспоминают о чем-то нехорошем.

И вновь затрещали лампы. И замигал свет. Будто захлопали под потолком громадные черные крылья, мгновенными толчками погружая комнату глубже и глубже во мрак.

Через несколько секунд беспрерывная подача электроэнергии опять восстановилась. Чиновники, щурясь и вздрагивая, переглядывались друг с другом. Молчали. Стало так тихо, что было слышно, как позвякивали золотые колечки в ушах клетчатого.

— Смею уверить, господа, — снова заговорил он, — ждать вам осталось недолго. Уже очень скоро, господа, уже очень скоро — поверьте мне…

И точно в подтверждение этих слов лампы вдруг вырубились окончательно. Полнейшая темнота, хлынув сверху, моментально залила пространство комнаты совещаний.

Секунду или две не происходило ничего. Потом кто-то, забарахтавшись в чернильной тьме, по-женски истошно завизжал. Грохнул опрокинутый стул, послышались возня и тявкающие всхлипы. Три раза подряд коротко скрежетнула чья-то зажигалка, высекая снопы белых искр.

— Не сметь! — раздался голос клетчатого, на этот раз нисколько не насмешливый, а до пронзительности яростный. — Никакого света!

Натужно скрипнул ножками по полу сдвинутый кем-то тяжелый стол. И кто-то еще, кажется сам губернатор, отчаянно завопил:

— Только не я, пожалуйста! Только не я!

И вспыхнул свет.

Чиновники, бледные и растрепанные, вынырнули из тьмы. Почти все тяжело дышали. Кое-кто зачем-то ощупывал себя. Только директор департамента образования Кузовников, минуту назад мечтавший о «семужке с маслицем», остался стоять неподвижно, сгорбившись, опустив вихрастую голову, бессильно свесив руки вдоль туловища. Военный и парень в клетчатом пиджачке бросились к нему. А все остальные — наоборот: топоча и толкаясь, подались от Кузовникова прочь. Сгрудились шевелящейся и бормочущей кучей в дальнем углу комнаты.

Военный, миновав застывшего столбом директора департамента образования, растопырил руки и медленно двинулся к этой человеческой куче. Что-то было в усаче в тот момент от пастуха, только что загнавшего в кошару отару испуганных овец. Только не кнутом он помахивал, а извлеченным из кобуры черным пистолетом.

— Ну-ка, тихо! Тихо! — дергая ртом, отчего у него шевелились усы, рявкнул военный. — Успокаиваемся и вспоминаем все, что вам объясняли в самом начале! Инструктаж вспоминаем!

Клетчатый, осторожно приобняв Кузовникова за плечи, вел его к диванчику у дверей. Директор департамента так и не поднял головы. Руки его все еще висели плетьми, кисти побалтывались при спотыкливой неуверенной ходьбе. Двигался он так, словно тело его онемело и едва-едва ему подчинялось.

Парень аккуратно усадил Кузовникова на диван — как усаживают большую куклу. Чиновник сразу же обмяк, сильно согнувшись вперед, уронив голову подбородком на грудь.

— Есть! — проговорил клетчатый. — Ну, кажется, без эксцессов у нас обойдется…

Военный на секунду обернулся к нему, опустил руки.

— Сплюньте, Комиссар… — буркнул он сквозь усы. А в адрес отцов города добавил: — Поднимаем стулья! Рассаживаемся за столом! Не шумим! И на этого не оборачиваемся!

И вложил пистолет обратно в кобуру.

Пока чиновники безропотно и молчком выполняли приказания военного, парень снял с себя темные очки, обнажив водянистые маленькие глазки. И, присев на корточки перед недвижимым Кузовниковым, попытался очки эти надеть ему на склоненное к самым коленям лицо. Хоть и действовал парень с привычной ловкостью, эта операция удалась ему только со второго раза. Уж очень неудобно сидел директор департамента. Надев очки на чиновника, клетчатый выпрямился и отступил на пару шагов.

— Ну что, господа? — ухмыльнулся парень. — Пришло наконец время вас поздравить с…

— Да погодите вы поздравлять! — проворчал военный. — Куда вы постоянно торопитесь-то?

Парень снова хмыкнул.

И тут Кузовникова точно огрели сзади невидимым хлыстом.

Тело его, сложенное на манер перочинного ножа, резко распрямилось. Сползая вниз, он задергал руками и ногами — беспорядочно и неестественно. Это не походило на конвульсии. Это было похоже на… как будто кто-то очень сильный, безумно торопясь, влезал в комбинезон, имеющий форму и вид человеческого тела.

Клетчатый, мигом очутившийся за спинкой дивана, навалился на чиновника сзади, обхватив его за плечи. С мотнувшейся головы Кузовникова слетели очки. Усач в военной форме, страшно выругавшись, прыгнул за ними, поскакавшими по полу, ловя их, как выброшенную на берег рыбу.

Движения Кузовникова становились все мельче и слабее. Он дернулся еще несколько раз. И затих. Тело его снова обмякло, но голова держалась прямо. Глаза, широко распахнутые, ненормально расширенные, смотрели перед собой. Впрочем, это были уже не глаза в привычном человеческом смысле.

За быстро мутнеющей роговицей закипала снизу матовая чернота, жадно пожирающая белки, подбирающаяся уже к зрачкам…

— Очки! — запоздало заорал парень.

Военный, приблизившись к дивану бочком и старательно глядя в сторону, вслепую, но точно и быстро водрузил на нос чиновника темные очки.

— Вот теперь — все, — выдохнул усач. — Почему вы его сразу не зафиксировали?! — зарычал он на клетчатого парня. — А если б что не так… все опять сначала начинать, да?

— А ну-ка, тон смени, полковник! — негромко, но как-то очень внушительно потребовал парень, звякнув колечками в ушах. — Нервы нервами, а забывать, с кем и как ты разговариваешь, — не надо…

— Слушаюсь, шеф, — пробормотал усач.

Раздался громкий деревянный стук. Притихшие было чиновники перепуганно загомонили и повскакивали со своих мест.

Все, кроме городского прокурора Ареньева, который подобно поверженной статуе лежал теперь на полу ровно в той позе, в которой сидел на стуле.

Парень в клетчатом пиджачке с досадой цокнул языком.

— Сказано вам было, придуркам… — заворчал военный, шагнув к одеревеневшему прокурору. — Не смотреть на этого! Инструктаж для кого проводился, а? Для Пушкина?

Присев над Ареньевым, военный достал из нагрудного карман кителя шприц с небывало толстой иглой. Размахнулся и изо всех сил воткнул шприц в плечо прокурора как нож.

— К утру должен очухаться… — констатировал он, поднимаясь. — А вы чего суетитесь? Всем сесть!

— Садитесь, господа, садитесь! — присовокупил клетчатый. — Больше уж точно никаких эксцессов… — Покосившись на усача, он усмехнулся: — Больше никаких эксцессов не будет, я обещаю.

Отцы города повиновались беспрекословно, как первоклашки.

А директор департамента образования Кузовников снова пошевелился. Но на этот раз движения его были не хаотичны, в них чувствовалась осмысленность. Он медленно поднял правую руку, согнул ее в локте и вдруг резко, точно не рассчитав силы, крутанул кистью… Хрустнув, та мертво повисла. Директор департамента, кажется, не почувствовал никакой боли. Опустив руку, он согнул в коленях и выпрямил ноги — с той же конвульсивной порывистостью — так, что с левой ноги слетел ботинок.

— Тихо, тихо! — заторопился клетчатый, обращаясь к Кузовникову. — Не все сразу! Постарайтесь не шевелиться, пока не привыкнете…

— Неудобно… — странно шелестящим голосом выговорил директор департамента образования.

— Я же говорю — не все сразу! — откликнулся клетчатый и вышел из-за дивана. — Поздравляю вас, господа! — с дурашливой театральностью поклонился он. — И позвольте мне представить вам вашего регионального спецконсультанта!

Военный подошел к нему. Теперь они стояли по бокам от замершего на диване тела. Причем усач держался с явно несвойственной ему торжественностью.

И тот, кто еще совсем недавно был чиновником Кузовниковым, прошелестел с едва угадывающейся вопросительной интонацией:

— Начинаем работать?

Часть I

Глава 1

Полностью раздетого, его впихнули в промозглый мрак и запретили говорить и шевелиться. Он отдавал себе отчет в том, что ослушаться запрета нельзя, но и оставаться в полной неподвижности тоже не мог — от холода била дрожь, он закоченел и беспрерывно трясся. Под босыми его ногами ощущались мелкие камешки.

Долго, очень долго давила его темнота. Пока внезапно не вспыхнул яркий свет, открыв для него окружающее пространство.

И он увидел, что находится на краю большой и глубокой круглой ямы, откуда несет каким-то резким химическим запахом. И он вовсе не один здесь. Их пятеро, беззащитных голых людей, расставленных вокруг этой ямы, на самой кромке обрыва в черноту.

Тот, кто стоял напротив него, на другой стороне, был высок и необыкновенно, изможденно худ — видно, безжалостный недуг высосал его до сухих костей. Лысая голова, похожая на череп, бессильно клонилась на грудь с резко выделяющимися ребрами, так что лица видно не было; иссушенные тонкие руки с булыжниками локтевых суставов свисали вдоль туловища; этот человек будто спал стоя.

Слева от лысого помещалась девочка лет пятнадцати. Одной рукой она неловко прикрывала маленькие, по-детски еще острые грудки, другая же ее рука опускалась к едва опушенной промежности. Глаза девочки были закрыты, а губы, опухшие от долгого плача, чуть заметно дрожали. Большое и безобразное, поросшее грубым волосом родимое пятно закрывало половину ее лица — будто багровая бабочка села когда-то девочке на щеку, да так и осталась там, вросши всем тельцем в кожу…

Левее девочки стоял, обнимая себя за выпуклое брюхо, обрюзгший старик. Голова его с поблескивающей в венце седых волос лысиной мелко тряслась, мокрые глазки за толстенными линзами больших очков моргали испуганно и часто.

Эти трое — полутруп, девочка и старик — были ему незнакомы. А вот четвертого, рослого сутулого мужика, поставленного от него справа, он вдруг узнал. Марк Дикий. Пару лет назад Дикий наводил ужас на всю Гагаринку, резал нещадно за любое неосторожное слово, за случайный взгляд, да и просто ради развлечения или по причине дурного настроения. Когда Марка брали, он насмерть уходил двух копов: одному голову размозжил топором, второго проткнул насквозь железной ножкой от табуретки. Говорят, при задержании в него всадили шесть пуль, а он не умер, оклемался в тюремной больничке.

Дикий, втянув голову в плечи, страшно оскалившись, сжав руки в кулачищи, хлестал по сторонам обжигающе злым взглядом. Тело его, упруго мускулистое, изрытое шрамами, испещренное корявой лагерной татуировкой, крупно подергивалось. Точно Марк отчаянно пытался стронуться с места, но неумолимая сила, держащая на краю ямы всех пятерых, не пускала и его…

Изможденный, малолетняя уродица, пузатый старик в очках, Марк Дикий. И… он. Не помнящий собственного имени, не способный видеть себя, понятия не имеющий о том, кто он-то сам такой…

Пятеро.

Где-то недалеко, но вне пределов его видимости, забухали мерные лязгающие удары, и от этого буханья, с каждой секундой становящегося все громче и громче, во рту у него появилась тревожная горечь. Старик и девочка встрепенулись, Марк Дикий сжался, как перед рывком, которому, конечно, не было суждено осуществиться. Даже полутруп пошевелился.

И тут из глубокой темной ямы, вокруг которой они стояли, потянулся, как дым, к ночному небу тонкий и прерывистый детский плач…

Я вывалился из этого муторного сна в реальность как в холодную воду. Свесив ноги с кровати, некоторое время отфыркивался, пытаясь утереть с лица обильный пот. Сердце колотилось так, что удары отдавали в затылок.

Ну и сон! Не обычный кошмар, нет. Никаких ведь ужасов мне не привиделось, а отчего-то так скверно и тошно… как будто падали наелся.

Это ж надо такому присниться, будто…

Тут я замер на краю кровати, отчетливо вдруг осознав, что ни черта я из этого своего сна не помню. Тьфу ты…

Я отдернул штору, снял с окна плотное шерстяное одеяло. Намного светлее в комнате не стало — утро было серенькое, тусклое, мелкий дождик тоненько барабанил по листве тополей во дворе. Проходя в ванную через комнату папахена, я ткнул кнопку телевизора. Она пусто щелкнула — только и всего. Рано еще, значит. Электричество пока не дали. Его у нас дают обычно на полтора-два часа утром и на столько же вечером. На часы, висевшие пыльным колесом над этим самым телевизором, я, конечно, даже и смотреть не стал. Толку-то… Батарейки давным-давно сели, а покупать новые… это теперь дорогое удовольствие.

Свечку — чтобы умыться — я зажигать не стал. У меня только один огарок остался, а папахен из рейса раньше завтрашнего вечера не вернется. Да и не нужна мне она, свечка. В плотной темноте ванной я давно приноровился действовать на ощупь. Крутанул вентиль — кран недолго поурчал, затрясся и принялся плевать мне в ладони остро пахнущей металлом водой. Я умылся, выскреб из коробки остатки зубного порошка, почистил зубы.

Только я закрыл кран, как за стеной, на кухне что-то грохнуло, зазвенело… Бухнули в стену один за другим несколько ударов. И опять раздался лязгающий звон.

Подтянув трусы, я потащился на кухню. Мимоходом опять попытался включить телевизор, пощелкал кнопкой (она, бывает, заедает) — безрезультатно. Однако раненько я сегодня вскочил все-таки…

На кухне я первым делом, само собой, раздвинул шторы — замутненный дождевой влагой свет потек через окно. И я увидел, как на полу крутилась, чуть подпрыгивая, эмалированная миска — словно мгновение назад упала. Только упала она, конечно, много раньше. И оставь ее так, будет крутиться до вечера. Я поднял миску, поставил обратно на полку. Тотчас со стола поднялась в воздух большая металлическая кружка и чинно так поплыла мимо меня в комнату. Я ее поймал, вернул на стол, и тогда начал приподниматься с плиты чайник, кренясь на сторону, разливая воду из короткого носика. Чайник я подхватил и переставил на другую конфорку. Попытался зажечь газ — и это у меня получилось. Газ, выходит, уже дали. Следовательно, и электричество скоро врубят.

Пока я следил за закипающим чайником, кружка на столе опять вздрогнула, чуть подскочила и опрокинулась.

Что-то разыгралась сегодня шумелка… Обычно поспокойнее. Ну, позвенит посуда на полке. Ну, занавески в отсутствии сквозняка поколыхаются. Сигаретка по столу покатается. У нас это явление так называется — шумелка. Реже — барабашка. Или, вот еще слышал, полтергейстом кличут, но это совсем редко. Устаревшее название. Говорят, выпускают приборчики, которые глушат это дело, как-то они особым образом на магнитное поле влияют… Но, во-первых, приборчики эти недешевы. Во-вторых, для них батареек не напасешься. В-третьих, приборчики не очень-то и помогают — только немного снижают активность. А в-четвертых, кому и когда шумелка серьезно навредила?.. Максимум — по кумполу кастрюлькой долбанет. Она ж безвредная, шумелка. Это вам не скверник какой-нибудь. И не шатун… Не бес и не гадина… Не зверье, одним словом.

Вскипел чайник, и я заварил себе чифирьку. Правильного чифирьку, как папахен научил — с солью, с сальцем, такого чифирьку, что с первого глотка пробирает лучше всякого спирта. Папахен у меня дальнобой, он много чему научить может. Он в рейсах такого повидал… Кому другому на целую жизнь хватит. А то и на две — папахен в рейсы ходит столько, сколько я себя помню. У него нога в двух местах прострелена, половина головы седая. Седина — это от встреч со зверьем, конечно. Ну а ногу ему обычные бандосы продырявили.

Я отхлебнул чифиря, закурил. Шумелка понемногу успокаивалась. Следующий период ее активности наступит ближе к ночи. Вот скрипнули полы в папахеновой комнате, глухо проныла пружина в его диване… И улеглась в пустой квартире тишина. А, нет — с тихим шорохом качнулся еще на стене фотопортрет мамы с черной ленточкой, перетянутой через нижний уголок…

Этот портрет — порядком выцветшая уже фотография в простой незастекленной рамке — единственное, пожалуй, что осталось нам с папахеном от мамы. Портрет да еще этажерка с книгами в моей комнате. Все остальное пришлось продать, когда у папахена с работой были проблемы. Книги бы тоже продали, но их никто не хотел покупать.

У мамы волосы до плеч. Белые, точно выгоревшие на солнце, они несильно всколыхнулись от легкого ветерка. Почему легкого — потому что мама смотрит навстречу этому ветерку, прямо в объектив, и не щурит глаза. Глаза ее широко раскрыты, и в них такая… спокойная улыбка, точно мама видит перед собой что-то очень хорошее. Сразу понятно, что фотография сделана давно. Еще до того, как все это началось…

Мама преподавала литературу в школе. В нашей школе, где и я тоже учился. Три года при ней, остальные три — когда ее не стало.

Она погибла почти сразу же, как только наш мир начал меняться. Одиннадцать лет назад.

Хотя, если по правде, началось это не одиннадцать лет назад, а еще раньше. В лохматом две тысячи одиннадцатом. Тогда весь мир отчего-то уверовал, что год две тысячи двенадцатый есть самый распоследний в истории человеческой цивилизации. Что, мол, двенадцатого числа двенадцатого месяца двенадцатого года наступит всему голубому шарику решительный и окончательный кирдык. Апокалипсис то есть, если по-научному. Откуда это пошло, я, честно говоря, не вполне отчетливо помню. Вроде какой-то там древний календарь откопали то ли в Африке, то ли в Америке. Нормальный такой календарь, солидный — не на год, не на десять лет и даже не на столетие. Начинавшийся вообще невесть когда, а заканчивающийся аккурат двенадцатого декабря две тысячи двенадцатого года. Вот поэтому тогдашняя великомудрая общественность и сделала вывод: раз календарь закончился на двенадцать-двенадцать-двенадцать, значит, и нет шансов у нашей планетки просуществовать хотя бы пару минут после наступления этой даты. Смешно, ей-богу. Может, тому древнему чуваку, который высекал в камне календарь, лень стало дальше две тысячи одиннадцатого года долбить долотом… или чем он там долбил. Может, какое-то более важное дело его отвлекло — жена на охоту отправила или война началась. Ну, не суть…

Гораздо интереснее то, что тогда, в две тысячи одиннадцатом, природа принялась с энтузиазмом подкидывать населению многочисленные подлянки, как бы в подтверждение грядущего конца света. Горели леса; цунами и тайфуны уничтожали целые города, безвозвратно топили острова; вулканы просыпались, чтобы извергнуться и затянуть тучами пепла небо над целыми континентами… В тех частях света, где никогда не видели снега, мели метели и от морозов трескались стекла, стены домов и дорожное покрытие. Там, где привыкли к лютой затяжной зиме, до января стояла теплынь, и фруктовые деревья принимались плодоносить второй раз за год.

Понятно, что в сложившейся ситуации развелось великое множество доморощенных пророков и лжемессий, которые принялись резво рубить бабло, морально и физически готовя новоявленную паству к неминуемому переходу в мир иной. Хотя, помимо этой публики, на злобу дня высказывались серьезные ученые и трезвомыслящие богословы. «Да, — официально признавались они, — мир действительно меняется. И вполне вероятно, что скоро грядет нечто. Но вот что именно грядет, кто ж его знает. По этому поводу можно только выдвигать версии и строить домыслы…»

Ну и по телевизору (а в те времена с электричеством проблем не было, и каналов было больше, чем два, не то что у нас сейчас) круглые сутки крутили передачи и фильмы все на ту же, шибко интересующую всех тему.

Короче говоря, в Апокалипсис, назначенный на двенадцать-двенадцать-двенадцать, поверили все. Ну, скорее всего, не совсем уж все… И даже, наверное, не большинство. Но, думается мне, тогда у каждого, у самого даже что ни на есть твердолобого прагматика и оптимиста нет-нет да и екало сердчишко. А вдруг правда?..

А накануне той самой даты истерия достигла апогея. Граждане с особо тонкой душевной организацией массово бежали в малонаселенные районы, очевидно надеясь, что Апокалипсис, точечно шарахнув по крупным городам, разбежавшихся и попрятавшихся в глуши человеческих букашек отлавливать побрезгует. Кто-то забивался в заранее подготовленные герметичные капсулы и бункеры с автономным питанием, предполагая пережить мировую бурю там. Отдельные личности, впрочем, предпочли не прятаться, а встретить Апокалипсис разудалыми празднествами с фейерверками и бухлом. Прямо как язычники, стремящиеся жертвоприношениями умилостивить затаившееся где-нибудь в недосягаемости зло, чтобы не умирать, а еще немножечко пожить.

И вот наступил тот самый день.

И не произошло ничего.

То есть это тогда так поняли, что ничего.

Время снова потекло как обычно. Правда, землетрясения, тайфуны, цунами, большие и малые войны сотрясали планету и умы ее населения все с той же частотой, но уже ничего не предвещали, постепенно становясь обыденностью.

А после две тысячи шестнадцатого по всему миру стало резко расти число катастроф, и причиною большинства из них являлся человеческий фактор. Причем немногие чудом выжившие виновники никак не могли толком пояснить, что же такое их заставило проделать приведшие к аварии действия. «Какое-то затмение нашло», — жаловались авиадиспетчеры, направившие два самолета навстречу друг другу. «Как черт под руку толкнул», — объясняли машинисты поездов, зачем-то разогнавшие состав до максимальной скорости на сложных участках пути.

К концу две тысячи семнадцатого самолеты сыпались с неба чуть ли не ежедневно. Суда тонули, едва выйдя из порта. Поезда катились под откос, как будто во всем мире шла ожесточенная партизанская война. Да и новости с автомобильных трасс напоминали больше сводки с мест боевых действий. А заводы, фабрики, комбинаты, станции, научные центры и вовсе взрывались, как зернышки кукурузы на раскаленной сковороде.

Ко всему прочему, электронные приборы стали вдруг безо всяких на то причин выходить из строя. Со временем эта напасть несколько утихомирилась, но совершенно на нет не сошла. Чуть позже повсеместно распространилось до того редчайшее явление шумелки (ну да, да, раньше такого термина не было, шумелку называли полтергейстом или барабашкой).

Ученые пытались объяснить происходящее, связав воедино и волну массового выхода из строя электроники, и шумелку, и странное поведение людей, приводящее к авариям. Появилось мнение, что виною всему — аномальная активность магнитного поля Земли. Как выяснилось позже, ни черта эти ученые не поняли…

В общем, спустя пару лет от общего числа объектов мировой промышленности осталось процентов двадцать. И эти уцелевшие объекты функционировали в четверть силы, так как работы на них велись практически кустарными методами, без применения сложного в управлении оборудования. Сообщение между континентами по воздуху и по морю почти сошло на нет. Да и охотников прокатиться на наземном транспорте дальнего следования осталось немного…

А потом стало происходить такое, что вообще ни в какие рамки не вписывалось и никаким объяснениям не подлежало.

Некоторые деревья вдруг стали облетать в середине лета, а потом снова покрываться листвой. Зачастую совсем иной формы, размера и расцветки, чем раньше…

Домашние животные напрочь отказывались подчиняться, нападали на хозяев, удирали из дома… Правда, это продолжалось недолго. Только кошки пропали невесть куда, все до одной, и не вернулись больше, в связи с чем невероятно расплодились крысы.

В зеркалах нередко отражалось совсем не то, что должно отражаться…

Дальше — больше.

В две тысячи восемнадцатом три дня подряд во всем мире наблюдали, как проплывает по небу громадный парусный корабль. Говорят, многие даже слышали скрип снастей, невнятные команды на непонятном языке, ощущали запах моря и соль на языке. Немногим позже в городах и селениях стали появляться странные люди в старинных одеждах — это солдаты возвращались с войн прошлых веков. Находясь в каком-то мутном полусознании, они искали свои жилища и близких. Некоторые из них могли говорить и даже поддерживать беседу. Их, конечно, отлавливали, увозили в больницы, исследовательские центры. Там они, толком ничего не умея рассказать, быстро умирали.

Вот тогда-то кое-кто уже начал догадываться, что творится в мире и в чем причина происходящего.

А потом появилось зверье.

Это было в две тысячи девятнадцатом.

С тех пор прошло шесть лет.

Иногда я думаю: наверное, все-таки не очень плохо, что маме не привелось жить в том мире, в каком живем мы. В две тысячи шестнадцатом году самолет, в котором она летела из Заволжска в Москву, вместо того чтобы следовать своим курсом, совершил посадку на территории газораспределительной станции под Волгоградом. Спросить у пилота, какое там на него нашло затмение и кто толкнул его под руку, не представилось возможным. В катастрофе не выжил никто.

В комнате папахена загудел, включившись, телевизор. Электричество наконец-то дали.

— …новый правительственный проект «Возрождение», в полной мере оправдавший возложенные на него ожидания, триумфально шествует по стране! — всплыл в квартирной тишине победоносный голос теледиктора. — С этой недели к проекту подключился и наш Заволжск. Вот что рассказал репортеру заволжской телерадиокомпании губернатор округа Александр Долгопятый.

Я выглянул из кухни с кружкой в руках.

На экране массивный седовласый мужичина — наш губер, едва втискивавшийся могучими плечами в кадр, мелко заблеял, опустив глаза в лежащую перед ним на столе бумажку:

— Прибывший к нам в рамках проекта региональный спецконсультант приступил к работе немедленно. Только за последние два дня благодаря его совместным с городской администрацией и администрацией округа действиям предотвращено три крупных аварии на предприятиях, прорыв газопровода в районе Приречья, а также стал возможен запуск пяти насосных станций…

— Молодцы! — вслух похвалил я, отхлебнув своего чифиря.

Нет, правда молодцы. Не наши, конечно, распухшие от взяток местные тугодумы, которые, кроме как дань тянуть со всех, кто в состоянии платить, ничего не умеют… А те ученые, которые «Возрождение» придумали. Давно уже про этот проект слухи ходят. Говорят, мол, рассылают из столицы по регионам особых таких специалистов-консультантов, что могут с определенным процентом точности сказать, где и когда в очередной раз у нас что-нибудь рванет; как-то они эти происшествия умудряются рассчитывать и, следовательно, предугадывать. Здорово, ничего не скажешь. Вот если бы эти умники состряпали еще проект, который бы людей от зверья защищал, совсем было б замечательно…

— …Успех проекта «Возрождение» позволяет смело говорить о том, — продолжал зачитывать написанный ему текст губернатор Александр Долгопятый, — что в сегодняшней непростой мировой обстановке произошел долгожданный перелом… — На секунду подняв глаза, губернатор уточнил уже от себя: — В хорошую то есть сторону… И проект «Возрождение», — напрягшись, снова сымпровизировал он, — несомненно приведет к э-э-э… возрождению нашей великой Родины!

Протяжный свист метнулся с улицы, звук словно сплющился о стекло. Я выглянул в окно. У подъезда призывно размахивал руками Дега, приплясывая на месте частично от утреннего холода, частично от природного неумения находиться в состоянии покоя дольше одной минуты. Чуть поодаль, у взъерошенного ветром и дождем куста сирени стоял Губан; на мое окно он не смотрел — обрывал с куста листья, медленно растирал их в кулаке в кашицу, сосредоточенно закладывал эту кашицу в рот и меланхолично жевал. Я невольно хмыкнул: со стороны эти двое сейчас смотрелись забавно. Низкорослый и щуплый Дега был похож на непоседливого малолетку, а огромный Губан — на его папашу, хмурого, неповоротливого и — чего уж тут — малость неадекватного.

Заметив меня, Дега подпрыгнул и снова засвистел, сунув оба мизинца в рот. Губан, продолжая двигать мощными челюстями, задрал наголо обритую круглую голову.

И тут я вспомнил.

Чего ж я тут рассусоливаю с чифирьком да сигареткой?! У нас ведь на сегодня дело какое назначено!

Махнув рукой парням, я метнулся к телевизору, выключил его. Потом побежал одеваться. Натянул джинсы. Приготовленная еще с утра футболка висела на спинке кровати — не пришлось рыться в комоде. Пусть и застиранная почти до прозрачности, пусть логотип Олимпиады — две тысячи четырнадцать на ней уже не разобрать — ерунда. Это моя счастливая футболка. Когда я год назад от копов удирал (подрезал у какого-то пьяненького часы, а он крик поднял) — и удрал, протиснувшись в лаз под забором заброшенной автобазы, она на мне была. Когда мы, гагаринцы, ватагу с Нефтяников разгромили, она на мне была. Мне тогда ломиком едва голову не проломили — прямо по макушке вскользь чиркнуло. Миллиметр еще бы — и конец. И когда я в начале зимы свалился в котлован за старым овощехранилищем, упал ровнехонько между двумя торчащими из земли арматурными прутами и даже не поцарапался, она тоже на мне была, эта футболка…

А вот на прошлой неделе я не в эту футболку был одет, не в счастливую. Может, потому и сцапали меня копы на улице, когда в лавку шел сигарет и хлеба купить. Ни за что ни про что скрутили среди бела дня, наручники защелкнули и кинули в машину, на пол, под ноги себе. Ох и напугался я сначала. Начал вспоминать все свои недавние прегрешения, но ничего такого серьезного и не вспомнил. Да только это не важно, что ничего за мной не было. Захотят — и навесят, что угодно. И подпишешь, никуда не денешься. Как тут не подписать, когда тебе пальцы дверью прищемлять начнут или ботинками по копчику лупить?.. Мало ли таких случаев у нас в Заволжске было? Я еще в машине начал орать: мол, отпустите, я ни в чем не виноват! А один из копов поставил мне ножищу на голову и веско так проговорил:

— Еще звук от тебя, раздавлю черепушку, как тыкву. Сомкнись, анус перепуганный!

Я и сомкнулся. Заткнулся то есть.

Удивительно, но все обошлось. Привезли меня в отдел, заперли в подвале. Раз только спустился ко мне следак, допросил: кто я да что я… Можно подумать, карточки моей у них не было. Допросил и ушел. А я еще четверо суток в подвале кис. Покормить только на второй день сподобились. На пятые сутки отпустили. Не знаю, что они там себе решили, может, на то дело, под которое меня подписать хотели, более удобный человек нашелся. А может, даже (и такое у нас случается!) настоящего виновника поймали. Какая мне разница? Хорошо, что удачно все закончилось. А могло бы и по-другому…

И хорошо еще, что все время, пока я в подвале отдыхал, папахен в рейсе был. Он бы мне еще и добавил, когда я домой вернулся. У него, у папахена моего, такая установка: раз взяли тебя, значит, есть за что. Или было за что. Или будет… рано или поздно. Не шалберничал бы по улицам, а работал, как нормальные люди, не трогали б тебя копы. Рабочий человек не шпана, он государству нужен. А шпана — она без надобности.

Зато какую гулянку мы с Дегой и Губаном закатили, когда я домой пришел! Благо было на что — припасы-то, которые мне папахен оставлял, без дела лежали, пока я в подвале мариновался. Вот мы их в шалман и снесли, обменяли на выпивку. А тем, что осталось, закусили…

В прихожей я нацепил старую кожаную — папахена еще — куртку с продранными локтями, обулся в армейские ботинки. Затянув шнурки, извлек из-под стойки с обувью свою джагу. Сунул ее за высокое голенище, так, чтобы наружу торчал только кончик рукояти. По привычке проверил, удобно ли выхватывается. Ногтями подцепил, дернул — тихо прозвенела сталь обоюдоострого, тонко заточенного клинка, вылетая из проволочных ножен, — и рукоять плотно легла в ладонь. Нормально. Я вернул клинок в ножны.

Перед тем как покинуть квартиру, я на самом пороге, как обычно, крутанулся на каблуке, трижды плюнув через левое плечо. Папахен вот еще помнит те времена, когда над приметами смеялись, полагая их чепухой. Теперь времена другие. Законы мироздания теперь изменились, видите ли. В наше время изволь соблюдать через века дошедшие до нас ритуалы. Если жизнь тебе твоя дорога, конечно…

Дега вместо приветствия распахнул на мне куртку, увидев футболку, удовлетворенно причмокнул языком:

— Счастливая? Молоток!

А Губан вопросительно прогудел, отвесив знаменитую свою нижнюю губищу, которой и обязан был прозвищем:

— Пожрать ничего не вынес?

— Папахен в рейсе же, не вернулся еще, — развел я руками. — Сам скоро кустики обгладывать буду… После той гулянки у меня, сам знаешь, шаром покати.

— Хватит базарить! — оборвал нас Дега. — Пошли скорее!

Эх, как возбужденно блестели его глаза!

И мы пошли. Идти было недалеко. На ту самую заброшенную автобазу, где я год тому назад так удачно спрятался от копов.

Эти парни, Дега и Губан, — лучшие мои кореша, мы с малолетства вместе. Губан у нас в Гагаринке (в Гагаринском то бишь районе) человек уважаемый. Выделяется исполинским телосложением, невероятной прожорливостью и поистине чудовищной силой. А вот интеллектом — нет, не выделяется. Вернее, выделяется, но в обратную, так сказать, сторону. Чего греха таить, глуповат наш Губан. Зато в махалове ему равных нет. Ни джагой, ни ломиком, ни кистенем, ни цепью он не пользуется — работает кулаками и тем массивным булыжником, который у прочих людей зовется головой. Ни для каких других функций, кроме боевых, голова его, честно говоря, не предназначена. Ну да — а еще он туда ест…

Дега же Губану полная противоположность. Щуплый, верткий, длинноносый, с языком острым, как джага, он в нашей маленькой ватаге, из нас троих и состоящей, неистощимый генератор идей. Жаль только, что именно здравые идеи в кипучем мозгу Деги зарождаются не так уж часто. И еще на всю Гагаринку знаменит Дега своей патологической тягой к воровству. Есть такое психическое отклонение, когда человек не может удержаться, чтобы не украсть, — клептомания называется. Так вот, Дега — самый настоящий клептоман. Потому и вполне может увести что-нибудь у своего же брата-гагаринца, каковое деяние конечно же по всем понятиям непростительное. Хоть и возвращает он потом украденное, конечно, но все равно… И не переломали конечности Деге до сих пор только благодаря Губану.

Ну и мне еще.

Впрочем, не столько мне, сколько маминой библиотеке. В наше время мало кто увлекается чтением. Во-первых, не до чтения в такие-то времена, тут крутиться надо или работать, чтобы было что пожрать. А во-вторых… просто не принято у нас в Гагаринке (да и, я подозреваю, во всем Заволжске) тратить время на книги. Вот вечерком, когда электричество дадут, фильмец после новостей посмотреть — это святое дело. А читать… Ну не принято — и все. Хотя раньше — папахен рассказывал, — когда в школах учились не по шесть лет, как сейчас, а по одиннадцать, читали больше.

Так вот, это я про клептоманию Деги всю Гагаринку оповестил. Давно еще — лет пять назад. Оправдал то есть его косяки перед общественностью. Я же и за прозвище Деги несу ответственность. Его ведь не всегда Дегой звали. Поначалу он был Крысом — во-первых, потому что в его лице, узком, с заостренными чертами, и впрямь было что-то от облика хищного грызуна, а во-вторых… и так, по-моему, понятно почему… Кому такое прозвище понравится? Вот он и бесился всякий раз, когда в свой адрес «Крыса» слышал, в драку лез. Я порылся в книжках и выкопал оттуда дегу, кустарниковую крысу, млекопитающее семейства осьмизубых, отряда грызунов, обитающую в Южной Америке… Вроде тоже крыса, а на слух куда благозвучнее. Тем более что так же — Дега! — и старинный французский художник прозывался, с чем я своего кореша дополнительно поздравил. Так Дега и стал Дегой. Прижилось то есть прозвище.

Ну а меня в Гагаринке зовут Умником.

— Сам не знаю, как так получилось, — трепался по дороге Дега. — Встретился мне вчера поутрянке Чипа. Я еще удивился: один идет, без своей ватаги. Сближаемся, я смотрю: у него зенки в кучу, лыба на морде сияет бессмысленная. Ясен пень — бухой в дым. Обрадовался мне как родному. Я ему клешню тяну — привет, мол. Он мне клешню жмет. И тут мои пальцы сами по себе работают…

История эта нам с Губаном была, конечно, уже известна. Дега нам первым вчера еще о ней и рассказал. Но моего кореша затыкать — бесполезное дело. Пусть себе трещит, нам идти-то не так долго.

— …и перстенек Чипин уже у меня в кулаке. Он-то ничего не почувствовал, стоит, похохатывает, трет мне что-то задушевное о том, как жизнь прекрасна и какие все вокруг замечательные. Я, поддакивая, киваю, а сам почти не слушаю. Думаю, как быть-то теперь? Отдать перстенек? Вроде шутканул я… Был бы Чипа трезвый, он бы понял. А так — опасно. Выкинуть побрякушку к чертовой бабушке? Так Чипа все равно, как прочухается, выяснять начнет: кто да что… И про меня вспомнит. Но — прикидываю — так или иначе, мотать надо отсюда. Потом разберемся, что делать. И тут из-за угла Петя Ша выворачивает на Чипиной тачане. А в салоне, гляжу, — Гуля, Баламут, Замай… И все явно такие же веселые, как и Чипа, — ржут, горланят чего-то. Не знаю, что на меня нашло, испугался я. И как рвану от них! Они сначала-то не врубились, а потом у них вроде как инстинкт включился: кто убегает, тот жертва… На агрессию их переключило. И они за мной!.. Хорошо рядом эта автобаза. Я быстренько под забор вкатился, затаился. Может, не заметили, куда я делся? Слышу, они вокруг ходят: орут, ищут… Тут я и стал смотреть, где мне спрятаться. Влез в развалины, темно там. И вдруг…

— Пришли, — сказал я.

Тот самый лаз под забором заброшенной автобазы — когда-то спасший от копов меня, а вчера вот и Дегу от разъяренной Чипиной ватаги — надежно скрыт густыми зарослями кустарника. Настолько густыми, что и зимой, когда кусты стоят голыми, ничего за ними не разглядишь. Губан полез первым. Вторым собирался я, но вдруг невдалеке послышались громко перекликающиеся голоса — явно шла куда-то ватага, и немалая, парней из пяти-шести. Дега встрепенулся и, опережая меня, ошпаренной змеюкой метнулся в кустарник…

В общем, я его понимаю. Чипа, конечно, наш, гагаринский. И Дегу знает еще с тех пор, когда тот в штанишки писался. Но Чипа — из старшаков. И в случае чего (если, например, с Нефтяников или Приречья кто-нибудь сунется) имеет право мобилизовать и нашу ватагу, и еще с десяток таких же ватаг — для отражения неприятельского набега. И мы будем обязаны беспрекословно ему подчиняться. Да и в обычное время авторитет его, понятное дело, никуда не девается. А тут такое — перстенек увели прямо с пальца… За подобное деяние Дега легко может собственных пальцев лишиться… в лучшем случае. И никто Чипу не осудит.

Я продрался через кусты, прополз под забором и оказался во дворе автобазы, усыпанном осколками кирпичей, битым стеклом, ржавыми железяками и прочим мусором; из трещин в асфальте торчали колючие пучки серой травы, похожие на дохлых ежей. Чуть поодаль громоздился ряд обугленных автомобильных остовов, напоминающих скелеты каких-то неведомых тварей. А еще дальше несуразной грудой высились покрытые жирной копотью развалины здания. Пару лет назад тут рвануло… Полыхало так, что, казалось, столп пламени упирался в само небо, как в потолок, и расползался горизонтальными змеистыми языками, переплетенными струями черного дыма. Должно быть, кого-то черт под руку толкнул закурить у баков с горючим…

Вообще-то в заброшки… то есть заброшенные здания, коих теперь и в черте города до невозможности много, даже и днем заходить не полагается. Но эта автобаза, хоть и давно не функционирует, по-настоящему заброшенной не считается. То и дело здесь зависает какая-нибудь ватага, потому что место удобное — и глухое, и рядом с жильем. Даже малолетки сюда бегают, свои первые сигаретки, стыренные у папаш и старших братьев, выкурить. Наш лаз они вряд ли знают, да через забор перелезть — дело нехитрое.

Наискосок через двор, лавируя между железяками, неторопливой трусцой пробежала здоровенная крыса. Губан наклонился было за кирпичом, но зверюга, почуяв опасность, тут же шмыгнула куда-то. Губан проводил ее голодным взглядом и вздохнул.

Дега глянул на меня виновато и хмуро.

— Ну чего? — буркнул он. — У меня очко не железное, между прочим.

— Вот и вернул бы перстенек, — посоветовал я.

— Пару дней еще подожду и верну, — сказал Дега. — Когда у Чипы малость поуляжется.

— За эти пару дней он сам тебя встретит. Это еще странно, что он до сих пор к тебе в гости не прислал никого.

— А я у Губанчика ночевал.

— А сегодня куда пойдешь?

— К тебе, — пожав плечами, уведомил меня Дега тем тоном, каким сообщают очевидные вещи. — А уж завтра поутряне пойду Чипе сдаваться. Ну или попозже пойду. Где-нибудь после обеда. Или к вечеру. Хотя лучше, конечно, на послезавтра отложить, чтоб у Чипы обида совсем утихла.

— Железобетонная логика, — похвалил я. — По-твоему, если год на глаза Чипе не попадаться, то он вообще забудет, как ты выглядишь?

— А почему бы и нет? — фыркнул Дега. Спорить ему явно не хотелось. — Давайте начинать.

Мы с Губаном отошли подальше. Теперь действовать должен Дега. Это же не нам, а ему землянуха показалась. А мы так, на подхвате…

Дега двинулся к развалинам. Мы с Губаном шли, отставая на добрый десяток шагов, как и Дега, привычно избегая наступать на трещины в асфальте (тут их, ясно, никто ничем не замазывает, как на городских улицах). Пробравшись через осыпавшийся дверной проем, ступив в горько пахнущую темень разрушенного взрывом здания, Дега замедлил ход. Все верно, сейчас главное — не шуметь. Не чихнуть, не кашлянуть. И уж — упаси бог — не заговорить.

Землянуха — это явление, я полагаю, той же природы, что и шумелка. Только если шумелка просто безвредная, то землянуха может быть и полезной.

Вот интересно: когда мир был прост и понятен, как табуретка; когда приметы считались глупыми суевериями, а не правилами жизни, когда ночами можно было спать с открытыми окнами или запросто гулять, ничего не опасаясь, потому что о зверье тогда никто и не слыхивал, как люди умудрялись находить тайники, клады и схроны? Без помощи землянухи-то? Ну, металлодетекторы использовали, я знаю. Так с тем металлодетектором можно всю жизнь впустую пробегать, лишь ржавые гвозди и находя. Где именно искать-то, ты ведь не знаешь. А вот землянуха — она точное место, где кто-нибудь что-нибудь заныкал, показывает…

Это похоже на взлетающие из-под земли тускло-голубые огоньки, которые кроме как угловым зрением и не увидишь. Да и не всякому землянуха является. Бывает так: люди годами ходят мимо какого-нибудь места, ничего этакого не замечая. А кто-нибудь, впервые там оказавшийся, вдруг — раз! — и углядел краем глаза голубое призрачное сияние… Значит, повезло ему. Значит, обломится ему что-нибудь ценное — если он, конечно, правила все соблюдет. А правила эти несложные. Первое — никогда не копать в тот же день, когда тебе землянуха показалась. Второе — взять с собой вещь, которую считаешь счастливой, а если таковой не имеешь, взять с собой кого-то, у кого такая вещь есть. Ну и так далее… Несложные правила, я ж говорю…

Дега, дойдя до середины очередной заваленной битым кирпичом и изломанными железяками комнаты, остановился, предупреждающе подняв руку.

Мы остановились тоже. Дега шагнул к ближайшей стене, изъязвленной горизонтальными черными трещинами, точно ртами, в которых кривыми редкими клыками торчали куски арматуры. На стене оплывало желтое световое пятно от оконного проема на другой стороне комнаты. Под стеной чернела куча осыпавшегося кирпича вперемешку с комками оплавленного пластика и превратившихся в ломкие уголья деревяшек. Из этой кучи едва заметно торчал уголок какого-то металлического ящика. На этот уголок Дега и указал пальцем. И тут же, присев, принялся разбрасывать кучу.

Я толкнул Губана. Он ринулся вперед, обхватил ящик, напрягся и потащил его на себя. Ящик захрустел, заскрежетал, выползая из кучи… Дега отскочил в сторону, и очень правильно сделал. Губан шлепнулся на задницу, металлический ящик, вырвавшись из его рук, грохнулся на то самое место, где секунду назад стоял Дега.

Ящик оказался сейфом, измятым, исцарапанным, покрытым уродливыми пятнами копоти. Мы встали кружком над ним.

— Давай, — сказал я Деге. Теперь уже можно было говорить.

Дега нервно хмыкнул и ногой толкнул держащуюся на одной петле дверцу — она с лязгом свалилась на пол. Мы одновременно склонились над вскрытым нутром сейфа.

— Есть! — констатировал я.

— Ну-у-у… — разочарованно протянул Губан. Кажется, он предполагал найти в схроне что-нибудь съестное.

А Дега потер ладонь о ладонь и сказал с широкой улыбкой:

— Неплохо!

Мы выбрались на свет. Находку, завернутую в тонкую промасленную тряпицу (именно так она и хранилась в сейфе), по праву нес Дега. Он же и развернул тряпицу, взвесил находку в руке:

— Тяжелый!..

— Осторожно, — посоветовал я. — Не тряси, а то еще, чего доброго…

Это был «Муромец», автоматический шестизарядный пистолет, разработанный году в две тысячи четырнадцатом или пятнадцатом, точно не помню. Разработать-то его разработали, даже собирались принять на вооружение для армии, а вот толком наладить производство не успели… Бабахнул тот заводик, как и почти все промышленные предприятия в мире. Так что в наше время машинка эта, «Муромец», являлась оружием редчайшим. И поэтому крайне ценным. Ну, не только поэтому… Этот пистолет, я знаю, считается самым мощным из когда-либо сконструированных, а в чем там дело — в патронах ли, в особенностях механизма или еще в чем, — я понятия не имею.

Мы по очереди вертели пистолет в руках — я и Дега. А Губан почему-то даже и дотрагиваться до него не стал.

— Давай пальнем разок?! — загорелся Дега. Он, перехватив «Муромца» обеими руками, крутился на месте, как бы беря на прицел невидимых врагов. — Давай, парни, а?

— Во-первых, ты из него не пальнешь, — подытожил я. — Наверно… Сколько лет он пролежал-то… Его чистить надо. А во-вторых, чего толку зря палить? Можно в шалман снести, за такую пушку прилично отвалить должны.

— Или Чипе отдать, — пробасил Губан. — Чтобы он Дегу не трогал…

Только я хотел сказать, что Губан в кои-то веки из хаоса собственных мозговых извилин извлек и выдал на-гора действительно разумное предложение, и даже обернулся к другану, чтобы лично его с этим поздравить, но споткнулся на полуслове.

— Ты чего под ноги не смотришь?! — заорал Дега, заметив то, что заметил я.

Губан открыл рот и захлопал глазами. Я пихнул его изо всех сил в бок, но сдвинуть эту монументальную тушу с занимаемой ею позиции у меня не получилось.

— Сойди! — рявкнул Дега. — Сойди с трещины, дурак!

Губан встрепенулся и неуклюже отшагнул в сторону.

— И что теперь будет?.. — тоскливо вопросил он, кажется, осознав произошедшее.

Никто ему не ответил. А пес его знает, что теперь с ним будет. Ясно только, что ничего хорошего. Не зря же их замазывают или прикрывают чем-нибудь на городских улицах, трещины эти. Любому малолетке известно: наступишь на трещину в асфальте — жди беды. Какой? Ну, мало ли… Я вот, года три назад сдуру и сослепу вляпавшись в такое же дерьмо, отделался тем, что сломал палец на ноге. Считай, повезло мне. А вот Яше Штыку не повезло. Шел он со своей ватагой, отстал от парней, отвлекся, прикуривая, и прямо на той же трещине, куда наступил, мгновенно сгорел заживо. Полыхнуло, закутало его в огненные языки, он пробежал несколько шагов и черной головешкой рухнул… Потом говорили, что вроде как та трещина лежала как раз над газовой трубой, которая течь давала. Может, и правда…

Радость наша от удачной находки улетучилась мгновенно, как столбик сигаретного пепла на ветру. Дега подобрал промасленную тряпицу, завернул в нее пистолет и спрятал сверток под куртку.

— Валим отсюда, — сказал я.

— Куда? — мрачно поинтересовался Дега.

— Ко мне. Ты ж у меня ночевать собрался.

— А я? — жалобно пробасил Губан.

— И ты, куда ж тебя девать…

Глава 2

Буров щурился от дыма зажатой в углу рта сигареты; пристроив руки на баранке руля, глядел через лобовое стекло, как ныряли и ныряли под колеса его фуры дорожные ухабы. Стрелок, назначенный ему конторой в этот рейс, помалкивал справа на сиденье, свесив голову на грудь. То ли спал, то ли нет…

Странный, чего и говорить, тип этот стрелок. Непонятный. Совсем не похож на тех стрелков, с которыми ездил Буров раньше. Худой, длинный, нескладный какой-то. Годков ему уже под полтинник, как и Бурову, а волосы носит длинные, ниже плеч. Лицо морщинистое и темное, а глаза неожиданно светлые, голубые. Одет он… черт знает как одет — джинсы, на коленях продранные, да байковая клетчатая рубаха, да растоптанные кеды. И еще — оружия у него никакого нет. Это при том, что контора своим стрелкам, дальнобоев сопровождающим, стволы выдает в обязательном порядке.

И главное: молчит, паскуда, все время. Сколько раз Буров ни пытался завести с ним разговор, он то пошутит ни к месту, а то просто подмигнет. И молчит себе дальше.

А три дня назад, в первую ночь рейса, этот стрелок Бурова напугал. Заселились в хорошую, проверенную гостиницу, одну из тех, что контора для дальнобоев держит. Поднялись в номер. Как полагается, окна наглухо законопатили, легли. Буров стрелку вежливенько пожелал: «Скорого рассвета», — тот тоже в ответ: «Скорого рассвета», — и засопел. Буров, надеявшийся потрепаться на сон грядущий, завел было разговор. Дескать, раньше-то желали друг другу перед сном доброй ночи, а теперь ни у кого язык не повернется сказать такое. Ночь — какая же она теперь добрая?.. Но длинноволосый не отвечал. Буров поворочался немного и уснул.

И часов около трех проснулся — резко, аж подпрыгнув. Стрелок со своей койки свалился, дрыгается на полу, хрипит… Буров к нему: «Что случилось?» А тот все хрипит и ногтями по полу скребет, помирать собирается. Так еще пару минут побарахтался и затих. Буров грешным делом подумал, что и вправду кончился, болезный. Зажег свечку, чтобы посмотреть. А стрелок приподнимается, рожа белая, потная, мокрые космы лоб облепили. Проговорил с натугой, с мукой в голосе: «Открыли… Еще одну дверь открыли…» А что это за дверь и кто ее открыл и зачем, ничего пояснять не стал. Взобрался на койку свою и отвернулся к стенке…

Ладно еще рейс выдался на редкость спокойным. То есть прямо-таки необыкновенно спокойным. Раз только привязалась на трассе машина, вроде обгонять начала, жать уже к обочине… Поравнялась с фурой — Буров глянул с тоской в салон той машины, — там, само собой, бандосы: кто не с обрезом, тот с арматуриной. И вдруг водила их носом клюнул в баранку и обмяк… Сердце, что ли, у него прихватило или дрянью какой-нибудь обкололся накануне и теперь вырубило его… Машина вильнула с трассы и ушла в кювет.

Буров тогда даже засмеялся в голос от облегчения — повезло! Кинул в рот сигарету и обернулся к стрелку. А тот как ни в чем не бывало сидит себе, дремлет. Словно произошедшее его вовсе не взволновало. Словно он на это и внимания не обратил. А если бы заваруха случилась? Много бы он, волосатик, навоевал своими безоружными тощими ручонками? Стрелков для чего с водилами посылают? Чтобы они груз охраняли, естественно. А этого-то недомерка сам Буров одним пальцем бы из кабины сковырнул. Что уж тут про бандосов говорить…

Ну а после того случая все пошло тихо-мирно. И вот теперь, в самом конце рейса, подъезжая уже с грузом к родному Заволжску, Буров, расслабившийся и уверовавший, что за эти последние два часа ничего дурного с ним не произойдет, решил малость подкрепиться. Чтобы уж с совсем распрекрасным настроением на базу въехать. И свернул к неприметному придорожному шалманчику, у которого никогда раньше не останавливался.

Уже вкатывая во двор шалманчика, понял Буров, что не стоило этого делать, надо было потерпеть пару часов… Во дворе стояли две машины, два забрызганных грязью стареньких японских джипа. И компания, кучковавшаяся у этих джипов, вида оказалась самого нехорошего.

Моментально Бурова хлестнуло мыслью: резко уйти в разворот и дать по газам. Только тут же откуда-то из живота ледяным фонтанчиком вспухла мысль следующая: если он выкинет такой финт, компания сразу попрыгает в свои джипы и устремится в погоню. У них, бандосов, повадки псиные — если кто-то бежит, значит, надо непременно догнать.

Оставалось лишь одно. Припарковаться во дворе и, не выказывая беспокойства, проследовать в шалманчик. Создать то есть видимость, что фура у него пустая, поэтому и бояться ему нечего. Даст бог, поленятся проверить…

И тут стрелок посмотрел на Бурова, усмехнулся и проговорил:

— Да не трясись ты… Пойдем, в самом деле, что ли, закусим.

Как будто прочитал, о чем Буров в тот момент подумал. Хотя тут и любой бы догадался — вряд ли, глядя на побледневшую физиономию Бурова, можно было предположить, что он вдруг принялся размышлять о смысле земного своего существования или, допустим, припоминать подробности встречи с одной из гостиничных «подруг».

Они пошагали в шалманчик. Буров, следуя своему плану, скривил лицо, пытаясь изобразить беззаботную улыбку. А длинноволосый стрелок, проходя мимо настороженно и хищно подобравшихся бандосов, окинул их легким, ничего не выражающим взглядом. Как будто смотрел не на людей, живых и опасных, а на груду неодушевленных предметов. Мебель, скажем, кучей сваленную.

Усевшись за столик (в тесноватом зале шалманчика, кстати, не было ни одного посетителя), Буров преувеличенно спокойным голосом попросил у громилы-шалманщика, безразлично возвышавшегося за стойкой, чего-нибудь на скорую руку.

— Зачем «на скорую»?.. — поднял брови стрелок. — Давай-ка, любезный, нам для начала первое. Что у тебя на первое? Борщ? Сойдет! На второе? Котлет не надо, черт знает, из чего ты их накрутил. И шашлык тоже не надо, факт. А вот яичницу с салом, любезный, пожарь. Мне — из пяти яиц. А тебе? — обратился он к Бурову.

А тому вдруг пришла в голову совершенно неожиданная мысль. «А как его зовут, кстати, этого волосатика? — подумал Буров. — Сколько уж времени вместе, а он мне даже имени своего не сказал… А я почему-то спросить и не догадался…»

— Так сколько?

— Три… из трех яиц, — выдавил из себя Буров, повинуясь настойчивому взгляду безымянного длинноволосого.

— Слышал, любезный? Действуй.

«Любезный», приняв заказ, скрылся на кухне. Тихо хлопнула за ним легкая дверца из обшарпанного фанерного листа.

И тотчас громыхнула дверь другая — входная, металлическая, с глазком на уровне человеческого лица и с бойницей на уровне живота. Вошел один из бандосов — немолодой мужик с изъеденным оспинами лицом, в длинной кожаной куртке, — вошел, огляделся, словно искал кого-то… Взгляд его скользнул по Бурову и стрелку как по пустому месту, не зацепившись. Бандос пожал плечами и вышел.

За стойкой снова появился шалманщик, в руках его был поднос с двумя глубокими тарелками, от которых поднимался пар. Он вознамерился было поставить поднос на стойку, но стрелок позвал его:

— Эй, любезный! Неси все сюда.

«Любезный» удивленно фыркнул, разворачиваясь к стрелку. И Буров увидел, как лицо шалманщика, на котором изначально ясно читалось выражение: «Чё ты сказал?» — вдруг разгладилось, став совершенно пустым. Молча «любезный» составил тарелки на единственный занятый в шалманчике столик. И так же молча удалился за стойку, забрав с собой поднос.

— Яичница! — напомнил ему стрелок.

Шалманщик вздрогнул, словно очнувшись от дремы, и заспешил на кухню.

Стрелок, чинно откушав пару ложек, причмокнул:

— Ничего так… — и поднял глаза на Бурова, который тупо глядел в свою тарелку. — Да ешь, о чем задумался-то?..

А Бурову было совсем не до еды. Во-первых, во дворе стоит фура с грузом. Конечно, дверцы кузова защищают три стальных засова, каждый из которых зафискирован массивным навесным замком… Так все равно же, и самый что ни на есть надежный замок можно вскрыть, если постараться. А во-вторых… вообще непонятно, что происходит.

Вновь бахнула входная дверь. На этот раз бандосов было двое. Давешний, с оспинами на лице, и еще один, невысокий, в добротном пуховике, примечательный тем, что вместо правого уха у него торчали какие-то коротенькие багровые лоскутки. Этот одноухий держался очень уверенно. Войдя последним, он с видимым раздражением толкнул в спину впереди идущего собрата по ремеслу, чтобы тот пошевеливался быстрее. Бандос с оспинами чуть не упал.

— Ну? — коротко и зло осведомился одноухий.

Бандос в кожанке потоптался на месте, оборачиваясь вокруг своей оси, развел руками и растерянно проговорил:

— Сам же видишь…

— Проверь везде, — приказал одноухий.

Бандос торопливым шагом направился к низкой двери, за которой, судя по уловимому аж с самого порога запаху, располагалось отхожее место. А одноухий тем временем призывно гаркнул:

— Хома!

Из кухни выбежал шалманщик, вытирая на ходу руки о фартук, из-за обилия разноцветных пятен напоминавший географическую карту.

— Где они? — спросил одноухий.

— Кто? — округлил глаза шалманщик.

— Как «кто»? Эти… Которые вошли — где?

Бандос в кожанке выбрался из туалета и рысцой просеменил за спиной у шалманщика на кухню.

— Никто не входил, ты чего… — покрутил головой Хома.

— Что значит «никто не входил»? — зловеще понизил голос одноухий, медленно и пружинисто идя к стойке. — Что значит «никто не входил»?!

Шалманщик Хома попятился. И наткнулся спиной на вышедшего из кухни бандоса в кожанке, который сообщил одноухому:

— На кухне тоже никого…

Стрелок с аппетитом ел борщ. Буров, даже не обмакнувший своей ложки, сидел, прилипнув задницей к стулу, пялясь то на спокойного длинноволосого, то на бандосов. К этому времени две вещи кое-как втиснулись в его сознание: бандосы, находящиеся на расстоянии в несколько шагов от них, в упор их не видят, и виной этому странному явлению, скорее всего, его длинноволосый сопровождающий.

Одноухий приблизился к стойке, мазнул пальцем по подносу и предъявил тот палец, с которого капнула розоватая влага, шалманщику.

— А это что? — с нехорошим присвистом поинтересовался одноухий. — Ну-ка, иди сюда… Это что?

Хома осторожно понюхал палец. И в полном недоумении прошлепал губами что-то невнятное.

— Ты же им подавал сейчас, падла! — констатировал одноухий.

— Я? Кому?

Одноухий скрипнул зубами. Стремительно перегнувшись вперед, он схватил здоровенного шалманщика обеими руками за крутой загривок и рванул на себя и вниз. Хома, впечатавшись лицом в дощатую поверхность стойки, распрямился, секунду обморочно покачался всем телом вперед-назад, фонтанируя кровью из перекосившегося набок носа, и обрушился на пол, скрылся за стойкой.

— Пошли, — сказал одноухий, мотнув головой бандосу в кожанке, — фура-то на месте…

— Там замки такие… — поскучнел тот.

— Какие замки! Автогеном бочину вырежем — всего и делов.

Тут Буров не удержался, вскочил, со скрипом своротив стул. Оба бандоса молниеносно обернулись к нему. В руках у одноухого тускло блеснул револьвер. Второй, с оспинами на лице, проворно вытащил из-за спины обрез охотничьей двустволки.

У Бурова горло стиснуло от мгновенного испуга, когда он понял, что натворил.

— Ах ты ж, тварь… — заскрипел одноухий, поднимая револьвер.

— Вы чего тут делаете, мужики? — вдруг спокойно осведомился стрелок, облизывая ложку.

Буров прямо-таки физически почувствовал, как струны вцепившихся в него взглядов ослабли и растаяли, — это стрелок безо всяких видимых усилий перехватил внимание бандосов.

— А?.. — вопросительно произнес одноухий.

— Там братва ваша на тачанах в грязюке завязла, с места сдвинуться не могут, а вы тут титьки мнете! — повысил голос длинноволосый. Он говорил так, будто и на самом деле был искренне возмущен поведением собеседников.

— Так мы… это… — неловко тиская в руках обрез, пробормотал мужик в кожанке, — мы тогда пойдем, ага?

Одноухий, не отводя растерянных глаз от стрелка, поспешно затолкал револьвер в карман.

— Пойдем, да? — попросился и он.

— Конечно, идите, — разрешил длинноволосый.

Бандосы бросились к двери, попытались протиснуться в нее одновременно и ненадолго завязли. Мужик с изуродованным оспой лицом освободился первым, потеряв при этом свой обрез.

— А ты чего встал? — спросил стрелок у Бурова, когда за бандосами громыхнула, закрывшись, дверь. — Доедай борщ, пока не остыл окончательно. И поехали отсюда. Жалко, яичницы мы, кажется, не дождемся, — заметил он.

Из кухни явственно пахло горелым.

Буров опустился на стул. Посмотрел на тарелку, борщ в которой подернулся пленкой жира. Есть ему уже совершенно не хотелось.

— Так вот ты из каких, значит… — проговорил он.

Стрелок улыбнулся:

— Из каких?

Во дворе громко забубнили в несколько голосов.

— Из таких, — сказал он длинноволосому. — Как вас там называют? Брахманы?..

— Брахманы, — согласился стрелок. — Или шептуны. Или лобстеры. Кому как нравится.

— Лобстеры? — удивился Буров. — Не слышал.

— Это от ЛОПС, — пояснил стрелок. — Лица, обладающие паранормальными способностями. Официальное наше именование, так сказать.

— Понятно…

Буров замолчал, не зная, что еще спросить. Во дворе опять кто-то завопил. Буров вздрогнул:

— Чего они там орут-то?..

— Не верят, — сказал длинноволосый, — что в грязи завязли и выбраться не могут.

— И как же теперь? — забеспокоился снова Буров. — Этим-то двоим ты глаза отвел, а остальные?

— Удивительное существо — человек, — усмехнулся стрелок, потягиваясь. — Способен поверить всему, что ему скажут, факт. А я — уж не сомневайся — умею убеждать. Хоть лично, хоть через посредников. Ты будешь доедать или нет?

— Что-то не хочется…

Когда они спустя несколько минут вышли во двор, им открылась следующая картина: бандосы, облепив один из пустых джипов и сзади и спереди, натужно пыхтели, стараясь сдвинуть его с места. Трехтонный автомобиль не поддавался. Наверняка по причине того, что был толкаем одновременно в двух противоположных направлениях и с одинаковой примерно силой.

— Навались… братва!.. — задыхаясь, покрикивал одноухий. — Еще немного… осталось! Сейчас… пойдет!..

Уже в кабине Буров придумал, что ему еще спросить у длинноволосого:

— А чего ж ты в стрелки подался? Теперь таким, как ты, раздолье. Хочешь — на правительство работай, хочешь — вот на таких. Бабок в десять раз больше поднимешь, чем контора-то платит.

— А я уже работал, — просто ответил тот. — И на тех, и на этих. Бабки, брат, — это не главное… А с тобой мне просто по пути было.

Смысл сказанного дошел до Бурова только через четверть часа.

— Не понял! — воскликнул он. — Так ты что же, не от конторы?

— Нет.

— А где… тот, которого мне контора назначила?

— Дома. Отпуск отгуливает. Да не переживай! — рассмеялся длинноволосый. — Я ему отпускные неплохие подкинул, не обидел. Да и тебя не обижу за то, что помог добраться, куда надо.

Буров тоже усмехнулся.

— А как тебя зовут? — поинтересовался он еще, почему-то думая, что ответа не получит.

Но длинноволосый ответил сразу и охотно.

— Макс меня зовут, — сказал он.

Губан лежал, неудобно подоткнув под себя ноги, неподвижный и бледный; рот его был распахнут, точно в изумлении, и в щелочках между неплотно прикрытыми веками тускло отсвечивали белки закатившихся глаз. Мы с Дегой метались вокруг него, под нашими ногами со звонким грохотом перекатывались кастрюли с мисками, и от этого грохота тесная моя кухонька, казалось, раскачивалась, как колокол. Я бил Губана по щекам, щипал его за безжизненно болтающиеся руки, Дега плескал ему в лицо водой из кружки.

Когда Губан наконец пошевелился и со стоном открыл глаза, я аж рассмеялся от облегчения. Пронесло!

— Голова… болит… — было первое, что сказал Губан.

— Напугал, чтоб тебя… — выдохнул Дега. — Дурак мясистый!..

Все случилось так неожиданно, что мы в первый момент ничего даже и не поняли. Посудная полка, висевшая высоко на стене, вдруг сорвалась с одного шурупа, тюкнулась одним концом в крючок для полотенец, что был привинчен ниже, и вся посуда по образовавшейся наклонной плоскости заскользила вниз и начала хаотично рассыпаться по полу, друг за дружкой рикошетя от бритой головы Губана, который под этой полкой как раз и сидел. Кастрюли и кастрюльки, миски и кружки в порядке строгой очередности лупили Губана по кумполу, а тот только ойкал и хлопал глазами, не догадываясь сдвинуться с места. Последним финишировал казан. Хороший такой казан, чугунный, на десять литров, с закрепленной в закрытом положении массивной крышкой. После того как он соприкоснулся с губановским затылком, наш кореш побелел, закатил глаза и свалился на пол…

— Во, глянь! — Дега сунул мне под нос виновника произошедшего: обломок шурупа в измочаленной оболочке дюбеля. — Сломался. Не фиг полку перегружать было.

— Да не важно, — отмахнулся я. — Главное что? Главное, что обошлось. Малой кровью отделались. То есть вообще без крови…

— Будешь еще, дебил, на трещины наступать? — гаркнул Дега. — Как ребенок, честное слово!..

— Не буду… — прокряхтел Губан, с трудом поднимаясь на ноги.

Скоро мы успокоились. А потом и вовсе развеселились. Я высказался в том смысле, будто это еще неизвестно, что больше пострадало: наш с папахеном казан или голова Губана. А Дега, живо подхватив инициативу, тут же воскресил обсуждаемую ситуацию, само собой, художественно ее приукрасив. Задергался, подпрыгивая на табуретке, гримасничая и завывая, после чего картинно брякнулся на пол, где еще пару минут энергично агонизировал, вращая глазами и вываливая язык. Отсмеявшись, мы заварили последние мои две упаковки китайской лапши в том самом злосчастном казане — чтобы на всех хватило.

— Свеженькая! — прокомментировал Дега, прочитав на упаковке одной из пачек дату изготовления: всего-то две тысячи десятый год, ноябрь.

Молодцы все-таки узкоглазые! Завалили этим грошовым дерьмом весь мир в свое время. Что вот только будем делать, когда запасы лапши окончательно иссякнут? Теперь-то они ее производят, понятное дело, совсем не в таких, как раньше, объемах — им самим едва хватает.

Губан, против обыкновения, солоноватую водичку с мелким крошевом почти неосязаемых на языке кусочков теста хлебал как-то вяло. Дега пихнул его ногой под столом:

— Чего ты залипаешь? Ну, получил по бестолковке, делов-то! Считай, дешево отделался. Помнишь Жору Немого? Которому в прошлом году приреченские джагой пузо проткнули? Знаешь, чего он вдруг говорить разучился? Родился-то он нормальным… Он, когда еще совсем малым был, наступил как-то раз вот тоже на трещину, не уберегся. А на следующий день — я сам видел — идет он с мамашей своей по двору, ковыряет себе беззаботно в носу, а мамаша ему бац — подзатыльник! Чтобы, значит, не ковырял. И так знатно залепила, что Жора, дернувшись от удара, палец через нос до самого мозга вогнал. Повредил там чего-то. И замолчал навсегда. А вот мне еще рассказывали про бабу одну из соседнего квартала — наступила на трещину и вскоре исчезла! Только не вся. И не сразу.

— Как это? — не понял я.

— А так. Зашел к ней кто-то, а по квартире ноги ходят. Только ноги, больше ничего, натуральные ноги, в юбке, по которой ту бабу и опознали. Этот кто-то, кто зашел, ахнул с перепугу, ноги поскакали в дальнюю комнату. И там сгинули куда-то с концами…

Глаза Губана тоскливо засветились. Он даже ложку положил. Я мигнул Деге, и тот понятливо заткнулся, только уже поздно было. Заскучал наш Губан пуще прежнего.

— Для тебя-то все кончилось, — сказал я ему.

— А если нет?.. — прогудел он.

— Да точно кончилось! Я тебе лично гарантирую!.. — взвился снова Дега.

Но Губан его слушать не стал.

В молчании мы доели свою лапшу, Губан засобирался домой. Для очистки совести мы с Дегой решили его проводить (он живет в том же доме, что и я, через подъезд, на последнем, пятом этаже). Отвели, двинули обратно. А когда уже спустились до третьего этажа, Дега вдруг остановился, втянул голову в плечи и попятился обратно наверх.

— Ты чего? — удивился я.

Дега без слов указал мне на подъездное окошко. Я выглянул во двор и присвистнул.

По нашему двору, дребезжа и фыркая, медленно катилась древняя «семерка», любовно и старательно выкрашенная в ядовито-красный цвет. И я, и Дега прекрасно знали, кому принадлежит этот динозавр.

Чипе, вот кому.

«Семерка» остановилась, конечно, у моего подъезда. Молча наблюдали мы, как неторопливо выгружались из тачаны пацаны Чипиной ватаги: маленький усатый Замай, грузный и неуклюжий с виду чернявый Гуля, крепкоплечий носатый Баламут — лучшие бойцы Гагаринки, против каждого из которых мы с Дегой нипочем в махалове не выстоим. Даже если мы будем с джагами, а они — без. И пытаться не стоит.

Со стороны водителя показался Петя Ша, долговязый мрачный парнина, привыкший объясняться с окружающими больше пинками и затрещинами, чем словами. Петя — правая рука Чипы. Он, как и сам Чипа, помимо джаги, еще армейский Макаров с собой носит. Вспомнив об этом, я тут же приметил, как угловато оттопыривалась на впалом животе Пети длинная рубашка в крупную шахматную клетку.

А самого Чипы нет, кстати.

Петя закурил, вальяжно облокотившись на закрытую дверцу. А остальные трое скрылись в подъезде.

Долго их не было…

— Ух, как вовремя мы Губана провожать пошли, — прошептал Дега. — Не зря ты сегодня счастливую футболку надел. Дверь сломают?..

— Вряд ли, — подумав, сказал я. — С папахеном связываться не будут. Папахена, если что, контора его прикроет. Там люди серьезные, могут и стрелков послать. Зачем Чипе лишние проблемы? Тем более, извини, конечно, перстенек-то не я тиснул. А ты.

Дега нервно хихикнул.

— Анекдот вспомнил в тему, — сказал он. — Повстречали два пацана тигра в джунглях. Зверюга на них кинулась! А один пацан не растерялся, хлестанул тигра палкой по глазам — и шасть на дерево. И кричит оттуда своему корешку: мол, лезь скорее, чего ты не лезешь?! А тот отвечает: «Мне-то зачем лезть, я ведь тигра по глазам не лупил…» — Дега прервался, сглотнул. И вдруг схватил меня за руку. — Получается, ко мне домой они уже наведывались, да? Мамку напугали… А то и… досталось ей. С них станется…

Я опять задумался.

— Ничего они с ней не сделали… — решил я наконец, — если что-нибудь… очень нехорошее сотворили бы, уже вся Гагаринка была бы в курсе. И нас бы известили. Не паникуй.

— Тебе хорошо говорить…

Впрочем, по голосу Деги я сразу понял, что он все-таки немного успокоился.

Замай, Гуля и Баламут вышли из подъезда. Не спеша садиться в «семерку», они расположились у капота, что-то оживленно обсуждая. Петя Ша молча наблюдал за ними.

— Твари… — прошипел Дега.

Он вдруг резко отпрянул от подоконника, задрал свитер и, сопя, вытащил из-за пояса «Муромца». А я и не обратил внимания, что он с собой на проводы Губана ствол захватил!

— Может, выйти, а? — подрагивающим голосом предложил он. — Чего прятаться? Выйти и…

— …перстенек вернуть! Отдай ствол, придурок, от греха подальше!

— Не отдам!

Долго Дега не сопротивлялся, выпустил тяжелый пистолет. Я сразу засунул «Муромца» в карман джинсов — полностью он не влез, рукоятка осталась торчать наружу.

Дега, тяжело дыша, снова прилип к подоконнику. Конечно, он это несерьезно о том, чтобы со стволом наперевес на Чипину ватагу выйти. Так… напряжение из него выплеснулось. Кто ж в здравом уме на старшаков замыслит… даже не из пистолета шмальнуть или джагу воткнуть, а просто руку поднять? Вон Юрик Банан, здоровенный пацан вроде нашего Губана, зимой еще, когда Конец года в шалмане гуляли, схлестнулся с Гулей по пьяной лавочке. Вроде бы в шутку они махались, а носяру он Гуле разбил по-настоящему, не удержал вовремя руку. Когда сообразил Банан, что натворил, моментально в извинения кинулся, да поздно уже было. Дело сделано. Так его, Юрика, сначала Гуля топтал, пока не устал. А потом Чипа собственноручно ухо Банану его же джагой под корень отрезал и над стойкой приколол. И это за нечаянный косяк. А если сознательно? За такое не ушами уже, а головой расплачиваются. И копы ничего Чипе и его ватаге не сделали бы — среди гагаринцев стукачей нема… Вот так. А по-другому старшакам нельзя. Как иначе авторитет поддержать?

Пацаны из «семерки» покидать наш двор явно не собирались. Видать, сильно на Дегу Чипа обиделся за перстенек. Часа через два солнце стало тускнеть — осень, день теперь короткий. Нам пришлось переместиться на пятый этаж — жильцы начали возвращаться в свои квартиры. Слава богу, на лестничной площадке пятого этажа из четырех квартир только две и заняты. В одной Губан живет со своей мамашей, в другой — Кочерга. Старуха полуживая, которая из квартиры вообще сморщенного носа не кажет, ей дочь носит харчи раз-два в неделю. Никто нас из Губановых соседей увидеть не мог, и очень хорошо, что не мог. А то сдали бы, как пить дать… Кто ж со старшаками ссориться захочет?.. Сидели мы молчком, курили, пуская дым по стенке, пока сигареты не закончились. Можно было к Губану попроситься, но его мамаша… Очень она нас с Дегой не любит. Трезво оценивая интеллектуальный потенциал своего отпрыска, она почему-то считает, что мы спим и видим, как Губана впутать в какую-нибудь авантюру, самим поиметь выгоду, а на недалекого детину повесить всю вину. Тот факт, что наша ватага уже который год живет и не тужит, чего бы не было, если б мы — все трое — друг за дружку крепко не держались, ее нисколько не смущает, вот так… Того, что она, мамаша Губана, увидит нас через дверной глазок, мы, понятное дело, не боялись. Давным-давно уже у всех дверные глазки замазаны чем-нибудь, или заклеены, или заколочены, от греха подальше. Чтобы ненароком не увидеть ничего такого, чего видеть ни в коем случае не надо…

Нет, додумайся Замай, Баламут или Гуля наведаться и в этот подъезд тоже, мы бы, конечно, сразу ломанулись к Губану… а оттуда по балконам… А куда еще? Не заваренный же чердачный люк отдирать? Но сюда старшаки почему-то соваться не торопились. Может, еще раньше посылали кого-то про Дегу разузнать, может, Чипа дал своей ватаге вполне конкретное задание — пробивать именно мой адрес, а сами они инициативу проявлять поленились. Кто знает. Во всяком случае, скоро мы получили возможность убедиться, что старшаки нашли занятие поинтересней, чем бегать по подъездам за проштрафившимися пацанами.

На капоте «семерки» появилась сначала одна бутылка с разлапистыми иероглифами на цветастой этикетке (в нашем шалмане только китайским пойлом и торгуют — гаоляновой водкой, потому что дешево и с ног валит, как противотанковый пулемет), а затем вторая и третья…

А потом изрядно осоловевшая ватага втянулась в «семерку», Петя Ша стрельнул в сторону очередным окурком и сел за руль. Тачана, коротко взревев, запыхтела прочь.

К тому времени уже заметно стемнело. Стало пусто, совсем мертво во дворе. Да и не только во дворе, по всей Гагаринке. По всей стране. По всему миру, где сейчас солнце ушло за горизонт.

Мы с Дегой, выждав еще несколько минут на всякий случай, дунули с осточертевшей лестничной клетки ко мне.

Перво-наперво мы, само собой, кинулись занавешивать окна. Занятие привычное, справились меньше чем за минуту. И как только мы закончили, замок в двери скрежетнул, поворачиваясь… Дега сморщился и присел, схватившись за живот, точно тот замок провернулся у него в кишках.

— На засов запирал? — скрипнул он.

— Ты же последний заходил!..

Больше ничего друг другу мы сказать не успели. Дверь распахнулась, и прихожая наполнилась земляным гулким баритоном папахена. Вот это да, приехал! А обещался только завтрашним вечером!

— Расслабься, — сказал я Деге, отметив, что у меня у самого ощутимо подрагивают колени.

Папахен явился не один. Следом за ним в нашу квартиру зашел какой-то немолодой мужик странного, нездешнего вида. Патлатый, щуплый, одет как-то несерьезно, как у нас в Гагаринке даже малолетки не одеваются, с тощим рюкзачком за спиной… Но почему-то мне с первого взгляда этот патлатый понравился. Коротко представившись:

— Макс! — он протянул мне руку и весело подмигнул, словно не имя свое сообщил, а шутку рассказал. И глаза у него оказались такие… очень уж яркие, будто подсвеченные изнутри. И смотрел он этими глазами на все как-то необычно открыто и бестревожно, точно не видел в этом мире ничего, стоящего опаски. Похожий взгляд бывает, например, у исключительно сильных бойцов, а ведь этот Макс смотрелся совершенно безобидным. Ну совсем ничего угрожающего во всем его облике не было.

Папахен выглядел усталым, но крайне довольным. Даже не очень-то и наорал за бардак на кухне, который мы с Дегой, впрочем, быстро ликвидировали. А затем пришло время того самого момента, который я с самого детства любил едва ли не больше всего на свете, — когда папахен, вернувшись из рейса, начинал, как это мы с мамой когда-то называли, «раздачу слонов».

Вот и сейчас папахен бухнул на табуретку исполинский свой рюкзак (не чета дохленькому рюкзаку Макса, который тот оставил в прихожей), расстегнул могучие кожаные ремни основного клапана и принялся выкладывать на стол привезенное.

Пластиковые мешки с крупами, мукой и сахаром — хорошо. Брикеты гематогена и синтетических витаминов, стиснутые резинками в плотные кирпичики, — нормально. Масло, чай, растворимый кофе, соль, шоколад из армейских пайков, спички, пачки свечей, яичный и молочный порошки — отлично! Армейская тушенка в плоских жестяных баночках — великолепно!.. Высокие зимние ботинки, явно не новые, но еще крепкие. Их он на стол класть не стал, кинул мне:

— Примеряй!

Я с примеркой решил погодить, потому что следом за ботинками папахен достал увесистый шуршащий бумажный сверток, от которого запахло так, что у меня рот молниеносно наполнился вязкой слюной. Чесночная колбаса! Рядом с колбасой на стол легли два блока сигарет и полдесятка аккуратных пачечек курительного табака. Ну и довершили натюрморт, естественно, большущие упаковки растворимой лапши и прочих пищевых концентратов китайского производства — куда ж без них.

— Ужинаем? — осведомился я, незаметно толкая локтем в живот Дегу, который за моей спиной, не в силах сдержать восторга предвкушения, взвизгивал и притоптывал ногами, как ретивый конь.

— Можно, — снисходительно согласился папахен. А этот Макс распахнул длинную полу своей рубахи и вытащил из кармана джинсов узкогорлую бутылку, надпись на этикетке которой гласила: «Коньяк дагестанский пятизвездочный».

— К столу, — пояснил он. — Завалялся в рюкзаке, а теперь вот и повод есть какой-никакой…

Папахен охнул. Макс протянул ему бутылку, и он принял ее в обе руки, осторожно, как младенца.

— Кизлярский… — любовно проговорил папахен, несильно встряхивая янтарное содержимое узкогорлого сосуда. — Еще со старых времен доживший, тот самый. Даже не верится… Раньше-то, в молодости, никому бы и в голову не пришло его за роскошь считать. Помнишь? — спросил он у Макса. — А теперь — поди ж ты…

— Факт, — ответил тот, откинув с лица волосы. — Это вам не какая-нибудь китайская отрава, это вещь! Интересно, сколько в нем на самом деле звездочек? Пара десятков точно набралось.

Потом мы с Дегой скоренько накрыли на стол (дело нехитрое, самым сложным было следить, чтобы Дега не слишком усердствовал, дегустируя то одно, то другое) и сели все вместе ужинать.

Первый голод утоляли молча. Застольная беседа мало-помалу завязалась, когда в желудках обозначилась приятная тяжесть и очередной кусок уже не заглатывался, минуя процедуру разжевывания, а неторопливо смаковался. Выяснилось, что этот Макс не местный, не наш, заволжский (кто бы сомневался), а прибыл к нам в город, чтобы разыскать какого-то своего приятеля. Адреса приятеля Макс не знал, но, что характерно, никакого беспокойства по этому поводу не выказывал и, кажется, вовсе его не испытывал.

— Как хоть его зовут? — поинтересовался Дега, поднимаясь и вытирая сальные руки о штаны.

— Агалай.

— Как?! Ну и имечко! Или это погоняло?

— Это имя.

— Не слышал, — сказал я. — Если б слышал, точно бы запомнил. Наверное, не из Гагаринки этот ваш Агалай. Из Нефтяников или из Приречья. Или из Центра.

— Да нет, — качнул головой Макс и вдруг, прищурившись, странно повел рукой перед собой, точно нащупывая что-то в воздухе. — Здесь он. Рядышком. Ясно чувствуется…

Я с удивлением глянул на папахена. Тот усмехнулся мне, словно говоря: мол, погоди, то ли еще будет…

— Как это? — осторожно спросил я. — Чувствуется-то?..

Патлатый Макс не стал отвечать. Вместо этого он одной рукой остановил вернувшегося из туалета Дегу, а второй ловко вытащил из его кармана небольшую связку тускло поблескивавших разнокалиберных колечек, серебряных, судя по виду…

— Это мое! — поспешно заявил Дега.

Макс подкинул на ладони тонко звякнувшую связку и отдал ее Деге.

— Верни, откуда брал, — проговорил он, и я внезапно заметил, что взгляд его сузился, заострился, на мгновение став пугающе хищным, как джага. — А еще раз подобное выкинешь — руки отсушу.

— Лучше я, — присовокупил враз отяжелевшим голосом папахен. — По-простому дам в дыню, забудет, как воровать у своих!

Дега, не препираясь больше, юркнул вон из кухни. «Это же он в рюкзак к Максу залез! — наконец сообразил я. — А тот как заметил? Услышал, что ли? Ну и слух у него… И что это еще такое — руки отсушить?»

— У него болезнь просто, — вступился я за кореша. — Клептомания называется. Не может себя сдержать. У нас в Гагаринке все это знают.

— Полечил бы я его… — пробурчал папахен. — Его как доброго за стол с собой посадили, а он…

— Ладно! — примирительно сказал Макс. — Клептомания — оправдание допустимое, факт.

Он выпрямился на табуретке, ловким привычным движением заправил волосы за уши, чтобы не падали на лицо, и вдруг повернулся ко мне:

— Дай-ка руки.

— Чего? — Я недоуменно оглянулся на папахена. Папахен успокаивающе кивнул:

— Не бойся…

— Кто боится?! Не боюсь я. Просто…

— Ну так и делай, что он говорит. С тебя не убудет.

— Дай руки, — повторил Макс. — И в глаза мне смотри.

Сам не знаю, почему я подчинился. Этот Макс — человек с виду нормальный, да и папахен мне худого никогда не пожелает, но все-таки… С мужиком за руки держаться!..

Макс стиснул мои пальцы своими, вроде бы не больно, но чувствовалось — очень крепко, сразу не вырвешься. Боковым зрением я увидел удивленную физиономию Деги, который только что вернулся на кухню.

— В глаза мне смотри! — громче и жестче выговорил Макс.

И я уставился в его глаза, которые теперь почему-то вовсе не казались мне добрыми и светлыми. Они вдруг потемнели, эти глаза. И они… стали увеличиваться, сливаясь в одно целое, в один небывало большой продолговатый глаз.

Понимая все происходящее как оптическую иллюзию, я попытался моргнуть, но не смог. Пальцы мои закололи горячие иглы. Повисла оглушающая тишина, моментально отсекшая меня от окружающего мира.

И тут громадный темный глаз — единственное, что я видел перед собой, — конвульсивно дернулся, распахиваясь, словно пасть. И поглотил меня.

Всего мгновение я был в полной темноте, потому и испугаться по-настоящему не успел. Потом передо мной, будто на телевизионном экране, возник домишко с покосившейся крышей, отгороженный от узкой окраинной улочки некрашеным щербатым забором. Под забором лежало, мирно положив сомкнутые пасти на лапы, с десяток косматых бродячих собак. Сытые, бестревожные, кто их тут тронет?.. На крыше сонно шебаршилось множество самых разных птиц: ворон, голубей, воробьев… Они то взлетали, чтобы невысоко покружиться, то снова садились, нахохлившись, то бродили по расколотому позеленевшему шиферу крыши, толкаясь оперенными боками, выискивая себе свободное место… совершенно не боясь какого-нибудь случайного малолетнего охотника с рогаткой и не видя друг в друге хищников и жертв.

Эта картинка стала меркнуть, а сквозь нее уже проступала другая — круглое монголоидное лицо, удивительно морщинистое, с редкими длинными торчащими волосками на скошенном подбородке и резко очерченных скулах, с глазками-щелочками, разглядеть что-то в которых не представлялось никакой возможности.

Я узнал и этот домик, и это лицо.

И тотчас наваждение смело с меня, как паутину. Я снова оказался в нашей кухоньке, ощутил себя сидящим на табурете. Руки я сложил на коленях. Пальцы и ладони, кстати, все еще покалывало…

— Ну? — спросил Макс.

— Леший, — выговорилось у меня само собой.

— Вот и славно. Налей-ка ему, Михал Иваныч, сейчас можно. Даже нужно…

Михал Иваныч… то есть папахен мой, придвинул ближе к себе мою кружку, плеснул туда коньяку.

— Только одну, — строго сказал он.

— А мне? — подал голос Дега, все так же стоявший в дверном проеме и, судя по выражению лица, страсть как желающий узнать, что же здесь происходит.

— Перетопчешься.

Я выпил, поморщившись и вздрогнув, — сделал вид, что в первый раз. Папахен сделал вид, что поверил.

— Можно было и предупредить, что твой друг — шептун, — сказал я.

Папахен рассмеялся, как смеются удавшемуся сюрпризу.

— Шепту-у-ун! — восхищенно протянул Дега. — Брахман! Правда, что ли?!

— Ну? — настойчиво повторил Макс.

— Что «ну»?.. — После коньяка мне захотелось покурить, но в присутствии папахена я курить никогда не осмеливался, хотя тот прекрасно был осведомлен об этой моей привычке, сигареты свои не прятал и — даже уезжая в очередной рейс — оставлял пачку-другую на обычном месте. — Что «ну»? Значит, Лешего Агалаем кличут? Вот не знал…

— Да не тяни ты! — поторопил меня папахен. — Человеку же для дела!

— Леший, — принялся рассказывать я. — Он шептун тоже, как и вы. Или брахман, или лобстер, как вас там еще называют. Живет у нас в Гагаринке, на отшибе, где частный сектор. С животными может разговаривать. Ну, то есть не то чтобы разговаривать, просто они его слушаются, и дикие, и домашние. И он их понимает. Лечит он их. И людей лечит. Ну и другие вещи делает: привороты-отвороты, заговоры, проклятия-заклятия всякие снимает. И наложить тоже может. В общем, как и все шептуны, ничего необыкновенного. У нас все Лешего знают. И не только у нас. К нему со всего Заволжска приходят со своими болячками и проблемами. Само собой, Чипа с ватагой чужаков к Лешему не просто так пускает. Не за бесплатно. Со своих, гагаринцев, ничего не берет, конечно. Ну и сам Леший всегда сыт, ни в чем нужды не знает. Копы его тоже не трогают. Они и сами к нему на огонек заглядывают по кое-каким надобностям…

— Словом, не обижаете вы своего Лешего? — поинтересовался Макс. Все время, пока я рассказывал, он не сводил с меня глаз — не только потому, что внимательно слушал, но еще и по причине того, что, как мне показалось, чего-то такое непонятное пытался во мне рассмотреть.

— Кто ж его обидит? — вклинился в разговор Дега, усаживаясь на свой табурет. — Кто его обидит, тому Чипа в башке дырок наделает больше, чем в дуршлаге. Да и не только Чипа. У наших старшаков ведь и свои старшаки имеются, — важно сообщил он всем известную истину таким тоном, будто какую-то великую тайну раскрывал. — Очень серьезные люди эти старшаки старшаков. Так вот, те серьезные старшаки сами к Лешему нередко обращаются. Потому неподалеку от жилища Лешего всегда трутся шестерки Чипины. Стерегут. На всякий случай.

— Это правильно, что стерегут, — одобрил Макс, — нас, ЛОПСов, не так уж и много осталось, нас беречь надо…

— А недавно, я слышал, — не унимался Дега, — к Лешему из правительства субчики приезжали. Уговаривали к ним на службу переходить, в какую-то закрытую шарашку, денежки хорошие сулили. Так народ собрался, как прочухали, что к чему, едва этих субчиков на куски не порвали. Мужики орут, бабы воют. Никто отдавать Лешего не хочет. Те, которые из правительства, и уехали ни с…

Он неожиданно прервался на полуслове. За плотно занавешенным окном раздалось несколько близких хлопков, после чего жестяной карниз натужно заскрипел, словно под немалой тяжестью. Мы услышали стариковский бормочущий вздох, что-то очень острое с отвратительнейшим скрежетом проскребло по стеклу. А потом это же острое осторожно и просяще постучало в окно…

Дега съежился. Папахен скривился.

— Ну, сын!.. — преувеличенно громко потребовал он. — Давай-ка рассказывай, как ты тут без меня!

Я проговорил какую-то необязательную чепуху, просто чтобы что-то сказать.

За окном снова скрипнула жесть карниза, захлопали, удаляясь, невидимые крылья, и откуда-то сверху слетел захлебывающийся лающий хохот. Ничего человеческого не было в этом хохоте.

На некоторое время стало тихо.

— Вот ведь живем… — вдруг проговорил папахен, — работаем, детей растим… Надеемся на что-то. А на что надеяться? Все хуже и хуже с каждым годом. Хоть и придумывают всякие там «Возрождения», но все равно… А скоро и совсем… Недолго ждать осталось.

Макс заправил выбившуюся прядь за ухо.

— Дурак ты, если так говоришь, Михал Иваныч, — серьезно произнес он. — Да еще и при пацанах…

— Чего «дурак»-то? — заворчал папахен. — Не так, что ли, скажешь?

— А то и дурак. Если сидеть сиднем и ждать, то и вправду… дождешься.

— А что еще делать? Со зверьем ведь не пойдешь махаться, верно?.. Вот и сидим сиднем… А ты что, не сидишь, что ли?

— А я не сижу, — просто ответил Макс. — Ты про Всадника что-нибудь слышал?

Папахен пожал плечами, поскреб щетину на щеках.

— Не-а, — сказал он. — А кто это?..

— Наливай, Михал Иваныч, еще… — попросил Макс, и папахен с готовностью наклонил бутылку. — Завтра договорим, как время будет. И про Всадника, и вообще…

Я как бы невзначай подвинул к бутылке свою кружку, но папахен меня, конечно, проигнорировал.

Беззвучно погасла лампочка у нас над головами.

Все, отключили электричество. Тотчас где-то недалеко, может быть, в соседнем дворе, что-то тяжко и гулко грохнуло, и, как отзвук этого грохота, ввинтился в напряженную тишину ночи раздирающе заунывный вой.

Наступило время зверья.

Чиркнула спичка, высекая желтый огонек. Папахен зажег свечу, поставил ее в центр стола.

— Значит, завтра проводите меня к Агалаю? — спросил Макс. — То бишь к Лешему?

— Проводим, почему не проводить, — быстро ответил Дега и вдруг осекся, посмотрел на меня. — Ой, там же… ну, нежелательно было бы того… отсвечивать нам…

— Это еще почему?

Дега сунул в рот кусок колбасы. А я почувствовал на себе вопрошающий взгляд папахена.

— Да размолвочка у нас небольшая с Чипой вышла, — вынужденно объяснил я. — Ничего страшного.

— Вообще пустяки! — с фальшивой бодростью добавил Дега.

— Вы меня проводите, — утвердительно сказал Макс. — Вот заодно и разберемся. С пустячной размолвочкой. Если, как вы говорите, каждое посещение Лешего этими вашими старшаками отслеживается, мы наверняка с Чипой пересечемся.

Папахен промолчал, глянув на брахмана с явным одобрением. Дега просиял. Да и я тоже почувствовал громадное облегчение. Надо же, как удачно все вышло! Нет, все-таки хороший человек этот Макс! И как вовремя он на нас свалился!

— А вам он зачем понадобился? — принялся было трещать Дега, умильно заглядывая Максу в глаза. — Леший-то?

— А вот это, — веско ответил брахман, — не твоего ума дело, дружок.

— Ну все, — подвел итог папахен, снова берясь за бутылку. — Договорились, теперь валите-ка, пацаны, спать. А мы еще посидим немного.

Дега встал. Хотел было подняться и я.

— Постой-ка, — вдруг остановил меня Макс. — Дай мне руки.

На этот раз я повиновался охотно. Да что угодно для такого распрекрасного гостя.

Он снова стиснул мои пальцы. Я старательно вытаращился в его глаза, но сейчас почему-то ничего не произошло.

— Не пойму я… — проворчал Макс, отпуская меня. — Что-то с тобой не так, парень. А что — никак не увижу… Ладно, потом. Скорого рассвета!

— Скорого рассвета! — откликнулись мы с Дегой.

Вокруг него копошилась нервная темнота. Неподалеку с шипением взвилась желтая ракета, на мгновение осветив каменистое поле, рассыпавшихся по нему людей в военном камуфляже, несколько грузовиков с крытыми брезентом кузовами. Машины стояли с выключенными фарами вокруг неровной ямы, глубина которой не пустила в себя желтый свет. Сильно пахло земляной сыростью, какой-то химией и еще чем-то, невнятно будоражащим, как перед дождем.

Его тело было безвольно и тяжело, как кусок мяса, мозг — сжат и нем, мыслительной силы хватало только на то, чтобы просто фиксировать появляющееся в поле зрения. Знание того, кто он, зачем он, каково его прошлое и что его ждет в будущем, оледенелым комочком болталось где-то глубоко внутри немого мозга и с сознанием никак не соприкасалось.

— Раздевайся, — произнес кто-то, стоявший за его спиной.

До него не сразу и с трудом дошел смысл этого слова, зато его тело моментально на это слово отозвалось. Он начал снимать с себя одежду. Мысли оглянуться и посмотреть, кто там, сзади, не возникло в его голове.

Полностью обнажившись, он выпрямился и снова замер. Ночной холод быстро облепил его со всех сторон.

Позади вспыхнул яркий фонарь, обрушив на голую, усыпанную мелкими камешками землю его тень, громадную, неестественно вытянутую.

Сзади кто-то сосредоточенно прокашлялся, будто готовя себя к какому-то важному и сложному делу, и через несколько секунд он почувствовал, как к шее прикоснулось что-то маленькое и влажное, медленно прочертило замысловатый, спускающийся вниз, к плечам, знак и исчезло. И вернулось вновь, на этот раз коснувшись верха левого плеча.

«Кисточка, — наконец-то догадался он. — Это кисточка».

Тот, кто был сзади, обмакивая куда-то кисточку, старательно выводил на его коже причудливые и явно сложные знаки.

Тихо урча, проехал неподалеку грузовик, разбрызгивая в темноте свет фар. Остановился, тут же погасив фары.

Приближался топот.

По тени, громадным уродливым лоскутом растянутой на земле, заскользили тени других людей, и вскоре через световой конус, в котором он стоял, прошла скорым шагом короткая колонна из пяти солдат. Оружия при них не было. Точнее, обычного оружия. Солдаты в камуфляже «цифра», без знаков отличия, в форменных кепи, несли каждый в левой руке по щиту — пластиковому, из тех, что применяются для разгона демонстраций, но почему-то разрисованному непонятными символами, напоминающими египетские иероглифы. В правой руке у солдат посверкивали обнаженные длинные клинки. У первого — кавалерийская шашка, у второго — шпага с причудливой защитой на гарде, у третьего — широкий нож-мачете с пластиковой ручкой… Что там было у четвертого и пятого, он не разобрал.

Невидимый художник уже расписывал нижнюю часть его спины, переходя постепенно к пояснице.

Слева послышались голоса.

Один из них завел захлебывающийся плаксивый речитатив:

— Не буду я! Не буду!.. Не буду я! Не буду!..

Речитатив этот почти заглушал хриплый и злобный рык:

— Ты присягу давал! Контракт подписывал! За что тебе деньги платят?! Под трибунал пойдешь, гнида!

— Не буду я, не буду я, не буду я!..

— Как бы тебе, майор, самому под трибунал не попасть, — вклинился третий голос, начальнически размеренный, даже с насмешливыми нотками. — Это вот твоя хваленая психологическая подготовка личного состава?..

Они вошли на свет от фонаря: заплаканный низкорослый щуплый парнишка в «цифре», всплескивающий безоружными руками, пошатывающийся, затравленно смотрящий себе под ноги, а следом за ним — двое военных повыше и покрупнее.

И парнишка, натолкнувшись испуганным взглядом на голого, остановился как вкопанный. Дикий ужас исказил лицо солдатика, словно не человека он увидал, а какое-то чудовище. Парнишка присел, полусогнув ноги, облапил мокрое лицо и пронзительно заверещал.

И этот крик больно воткнулся в того, чью обнаженную спину пестрили непросохшие еще письмена, проник в самое его сердце, где, оказывается, давно дремал скованный кем-то страх. И он задрожал всем телом, как ударенная струна, и темнота вокруг шелохнулась, ожила и накрыла его ледяными черными крылами…

— Чего орешь?

Они стояли надо мной все трое: Дега, папахен и Макс. Весь покрытый липким противным потом, я медленно, словно нерешительно, приходил в себя, осознавая обыденную действительность, куда вернулся.

Я сел на кровати, стер с глаз пот, мешающий полностью разлепить веки.

— Приснилось что? — поинтересовался Дега. — Ну и орал ты…

— Что приснилось? — деловито и серьезно спросил Макс, опускаясь передо мной на корточки. В отличие от моего кореша и папахена, он был полностью одет.

— Не помню, — буркнул я, потому что действительно ничего не помнил.

Я чувствовал себя так, словно меня только что вытащили из какого-то черного колодца.

— Так… — проговорил Макс, нахмурившись. — Дай-ка руки.

Не дожидаясь, он сам поймал мои ладони, в которые тотчас впились незримые тончайшие иголочки. Около минуты брахман неподвижно сидел передо мной, потом отпустил руки и выпрямился.

— Что с ним? — спросил у него папахен.

— Не знаю, — промычал тот. — Только одно очевидно — почистили его очень хорошо. Профессионально почистили… В последние несколько дней, — он обращался уже ко мне, — что-нибудь… необычное случалось?

— Ну как… — замялся я. — Вроде ничего такого…

Макс перевел взгляд на Дегу.

— А я что? — забеспокоился тот. — Я здесь ни при чем. Меня тогда вообще с ним не было!

Вот трепло! Ладно… В конце концов, я же не виноват ни в чем.

— Ну, случилось кое-что… — признался я.

Я рассказал о том, как меня свинтили на улице, как держали в подвале… Особо и рассказывать-то не о чем было.

— Зуб даю, что на пустом месте меня взяли! — поклялся я нахмурившемуся папахену. — С каждым такое могло случиться! Не знаешь, что ли, наших копов?..

— Если бы ты, дурак, работать пошел, как все нормальные люди… — завел было папахен свою привычную шарманку, но Макс мягко так его перебил:

— Да оставь его, Михал Иваныч… Будет время — разберемся. А сейчас нас другие дела ждут. Марш, детвора, на горшок, умываться и завтракать. И на выход. В темпе вальса — раз-два, раз-два…

— Только мы еще одного своего кореша с собой возьмем, — предупредил я, вставая. — Мы друг без друга не ходим, мы ж ватага…

— Да как вам будет угодно. Только шевелитесь бодрее.

Мы с Дегой принялись поспешно одеваться.

— Ты там, Макс, того… — сказал еще напоследок папахен брахману, — пацанов мне обратно целыми верни.

— Не боись, Михал Иваныч! — подмигнул ему тот. — Со мной не пропадут!

Этот короткий диалог состоялся уже в прихожей, и я слушал его из туалета, куда заскочил перед выходом. Не только за тем, за чем обычно туда заскакивают. А еще чтобы достать из-под ванны пистолет, который улучил момент спрятать вчера. Не то чтобы я думал, что он мне понадобится. Но не оставлять же его было дома — вдруг папахен найдет.

Мы вышли во двор.

В доме напротив одно из окон третьего этажа чернело пустым провалом. На косо висящем жестяном подоконнике виднелись корявые продольные разрезы, оставленные чудовищными когтями. Не повезло кому-то этой ночью… Каждой ночью кому-то не везет…

А у соседнего подъезда многоголосо шумела, то сжимаясь, то разжимаясь — точно пульсировала, — негустая толпа человек из десяти. Что-то там происходило, в центре этой толпы, в самом нутре ее, рвались оттуда гортанные сырые вскрики, взлетали над головами людей, поднимались и опадали космы пегих волос, похожие на взъерошенные крылья.

В первое мгновение я подумал, что там, у подъезда, делают кому-то «хоровод». Ну, «хоровод» — это когда ватага метелит одного: бросают жертву друг другу с удара на удар, не дают упасть. Веселая игра такая… Потом, конечно, опомнился. Какой, к черту, «хоровод»? Толпа-то состоит из возрастных дядек и теток, даже пара старушек там роится… Запуганные и трусливые существа, не способны они на подобные игры.

— А это не мамаша ли Губанчика нашего? — насторожился вдруг Дега. — Там, в куче… Ну-ка…

Мы двинулись к толпе. И чем ближе мы подходили, тем членораздельнее становились реплики. На слове «двойник» я даже споткнулся, словно угодил вдруг в ямку с цементом, тотчас же и застывшим. Остановился и Дега.

Мы переглянулись с ним. Мы все уже поняли.

Да, это действительно оказалась мамаша Губана, в самой гуще толпы. Это ее сострадающие соседи-доброхоты дружно удерживали, пытаясь увести обратно в квартиру, а она все рвалась куда-то, воя и крича. Мы ее, губановскую мамашу, увидели и узнали, когда она несколько раз мелькнула в просвете между постоянно движущимися телами. И она нас увидела и узнала. Ох и завопила она, страшнее прежнего:

— Вот они!.. Это они виноваты!.. Это из-за них Сашеньку моего… Сашеньку!..

Сашенька — это она так Губана назвала. Она бросилась к нам, но ее, конечно, не пустили, схватили за руки. Длинные, непривычно всклокоченные волосы взметнулись над ее головой, как знамя беды, упали на лицо…

— Мы-то при чем? — просипел Дега, отступая. — Это все трещина… Не будь трещины, разве ж Губан на двойника купился бы? Из-за нее, проклятой, у него мозги совсем раскисли…

Мы вернулись к ожидавшему нас Максу и двинули дальше, через двор. Макс, ни о чем не спрашивая, пошел рядом. Да и чего спрашивать? И так все ясно… Нечего тут говорить. И ничем никому уже не поможешь…

Несколько кварталов мы шли молча. Дега чуть отстал от нас. Мне в какой-то момент послышалось, что он вроде как всхлипнул, но оборачиваться я не стал.

А мне почему-то не было ни тоскливо, ни страшно, ни горько. Мне было — никак. Тот факт, что Губана больше нет в этом мире, совсем нет, окончательно… как-то не умещался у меня в голове.

Когда явилось в наш мир зверье, очень быстро усвоили люди одно простое правило. Главное Правило. Что бы ни случилось, ни под каким предлогом и ни по какой причине не покидай своего жилища с наступлением сумерек. Не смотри в темноту из окна и — не приведи Господь — не подавай виду, если все-таки что-то в той темноте увидишь или услышишь. Конечно, и днем следует быть настороже, да и еще всегда помнить про такие места, куда лучше не соваться… Много чего теперь нужно знать и держать в памяти. Но все же самое важное — это неукоснительно соблюдать Главное Правило.

Потому что ночью этот мир уже не принадлежит человеку. Потому что каждый раз в ночные часы — уже восьмой год подряд — пространство за стенами твоего дома становится охотничьими угодьями.

Зверье охотится на людей.

И какие только обличья оно не принимает…

Двойник — тварь не самая опасная. И не самая коварная. Если следуешь Главному Правилу, двойник тебе и вовсе не страшен.

Правда, стыдно сказать, когда-то я и сам едва не попался. Хотя я тогда малой был, да и зверье еще в те времена не вступило в свою сегодняшнюю силу.

…В ту ночь, помню, я ворочался в кровати, пытаясь уснуть. Белый свет полной луны лупил в окна, закрытые старыми газетами. А в самом низу стеклянной части балконной двери краешек газеты отогнулся, и узкий белый луч, проникший через ту щелку в мою комнату, был воткнут в пол, и какие-то пылинки мельтешили в луче, как мошки. И этот луч не давал мне покоя: как я ни зажмуривался и ни закрывался от него одеялом, но почему-то все равно ощущал его неприятной резью в глазах.

На несколько минут я все-таки заснул.

Проснулся резко, словно кто-то шепнул мне что-то на ухо. Сел на кровати. Лунный свет по-прежнему бил в окна, но луча уже не было.

Потому что сияние полной луны заслонял стоящий за балконной дверью черный силуэт.

Сначала я, естественно, испугался. Окаменел, не в силах нырнуть снова под одеяло. А потом вдруг догадался по узнаваемым очертаниям — это ж там, на балконе, папахен мой стоит! Да, кстати, тогда еще он не был для меня папахеном, просто папой я его называл… Ну да не важно.

Папахен, словно углядев, что я в него всматриваюсь, призывно махнул мне рукой. Тут же перестав бояться, я соскочил на пол. Папахен всю жизнь меня держал в строгости — если что-то велел, надо немедленно исполнять, а не то схлопочешь: в лучшем случае подзатыльник, а в худшем — какое-нибудь наказание позаковыристей.

Обжигая пятки о ледяной пол, я подбежал к двери. Чуть отвел отогнутый краешек газеты, выглянул… Ну точно — папахен! Стоит, одну руку уперев в бок, а другой мне указывает на дверь перед собой, запертую на щеколду.

Отчетливо помню, как влилась в меня спокойная уверенность в том, что я делаю и собираюсь сделать. Такие простые мысли: «Как папахен оказался за запертой дверью и что вообще ему понадобилось среди ночи на нашем незастекленном снаружи балконе?» — в голове моей, может быть, и возникли, но сразу утонули в этом отупляющем спокойствии. Я взялся за щеколду, потянул… А она, тугая, застряла, не поддавалась.

Папахен на балконе нетерпеливо постучал костяшкой пальца в стекло. Я дернул сильнее.

И тут в соседней комнате раздался густой кашель, скрипнула кровать, и сонный голос папахена осведомился, чего я там не сплю и почему мне вздумалось шуметь.

Мой разум точно раздвоился. Я безусловно понимал: происходит что-то нехорошее, неправильное — и вместе с этим страстно желал открыть щеколду, а она, гадина такая, все не открывалась…

А потом что-то тяжелое налетело на меня, сбило с ног, прижало к полу.

Но за мгновение до этого я все-таки успел увидеть, как колыхнулся темный силуэт за прикрытой газетами балконной дверью, как взметнулись вверх, неестественно удлинившись, его руки и обрушились кулаками на стекло.

— Не смотри! Не смотри! — хрипел мне на ухо папахен, надавливая жесткой ладонью на мой затылок, а на балконе бесновался зверь, и гудела от ударов дверь, лязгала наполовину отодвинутая щеколда, взвизгивали стекла…

Очень нескоро все успокоилось… Хотя, впрочем, я этого уже не помню. Как-то нечувствительно я потерял тогда сознание и очнулся только утром.

Так вот и уводят людей двойники. Куда? А черт знает. Чаще всего больше никто никогда уведенных не видит. Иногда, впрочем, их находят поутру на ветвях деревьев, под стенами домов, в придорожных кустах… скорченных, закостенелых, поседевших, с застывшими остекленевшими глазами. Хотя, бывает, уведенные и возвращаются. Только уже совсем не такими, какими были раньше. А мертвыми.

Вообще разновидностей зверья много. Зверье охотится на людей, но не с целью их сожрать. Это так, для простоты говорят, что они жрут. Убить могут, разорвать на куски, но человеческого мяса они не едят. Не плоть или кровь их интересует. Они выклевывают, выгрызают, высасывают из людей нечто другое, нечто большее.

А опустошенные человеческие оболочки, бездумные мясные манекены, отравленные неведомым звериным ядом, еще долго способны двигаться, совершать какие-нибудь действия, имитируя жизнь. Их принято называть порчеными. И, прямо скажем, лучше человеку с таким порченым не встречаться…

Городские одинаковые пятиэтажки остались позади. Мы углубились в частный сектор, в лабиринт узких извилистых улочек, по обе стороны которых громоздились несуразные, сооруженные из чего попало заборы. Из-за этих заборов, то деревянных, дополнительно укрепленных проволокой и гнутой арматурой, то сбитых грубо, но прочно из разнокалиберных металлических лоскутов, то каменных или кирпичных с остроконечными стеклянными осколками, торчащими из цементирующего состава, настороженно выглядывали крыши домов. Если где-то недостаточная высота ограды и позволяла увидеть окна, то те окна обязательно были или забиты досками, или заперты надежными ставнями.

Нет, это не от зверья защита. Зверье в человеческое жилище не войдет, если сам их не пустишь. Это защита от своих же, от человеков. Работы теперь мало, а жрать всем хочется. Вот окраина и стала понемногу переходить на натуральное хозяйство. Огороды, сады… Некоторые, кому условия позволяют, даже скотину разводят, коз там, овец… А уж куры или утки почти у всех есть.

А там, где куркули завелись, всегда найдутся те, кто поможет им немножко облегчиться. Поэтому мало пропитание себе вырастить, надо его еще и уберечь, чтоб другим не досталось. На копов-то надежды никакой, они, копы, у населения заявления по поводу стыренного ведра картошки или пары цыплят даже не принимают, поскольку в таких случаях улики злоумышленниками уничтожаются оперативно. Вот жители частного сектора и вынуждены держать оборону самостоятельно. Папахен рассказывал, что когда-то воровство черешни-малины-яблок с соседских огородов считалось исконной мальчишеской забавой. Теперь даже слышать такое странно. Попадись только хозяину в его дворе — покалечит не задумываясь. Какая уж тут забава…

— Далеко еще? — вдруг спросил меня Макс.

Мне показалось, что он нервничает.

— Сейчас колонка будет, — сказал я. — Оттуда налево и вниз пару кварталов — и все, мы на месте. Недалеко, в общем.

Мы вышли на перекресток, где была установлена водопроводная колонка, у которой — по причине отсутствия другого источника воды поблизости — обыкновенно с утра до вечера толпился народ с ведрами, бутылями и даже баками на садовых тележках. Только сейчас здесь никого не было, ни одного человека. Плавала в луже под краном колонки брошенная кем-то пятилитровая пластиковая бутыль.

Я даже остановился — настолько необычным показалось мне это безлюдье. И только тогда вспомнил, что за все время, пока мы шли по улочкам частного сектора, нам никто не встретился.

Дега остановился тоже, вопрошающе посмотрел на меня.

— Странно, — сказал я.

Дега огляделся. Лицо его, оплывшее тоской, несколько прояснилось, заострилось интересом.

— И правда, — проговорил он. — Чего это они все попрятались?.. Или не проснулись, что ли, еще?

Брахман Макс, который уже пересек перекресток, мельком обернулся на нас. И повернул налево, как я ему и сказал. Мы побежали следом. Мы нескоро его догнали — он шел быстро, почти бежал. Теперь я точно мог сказать, что он чем-то очень обеспокоен. Он спешил, Макс.

Втроем мы быстро проскочили два квартала, вылетели на улицу, где жил Леший. А когда показался нужный нам домик, и я, и Дега одновременно сбавили скорость.

У низкого и щербатого, не такого, как у всех здесь, забора стояла красная «семерка» Чипы.

— Оп-паньки… — выдохнул Дега.

— Сюда? — спросил Макс.

— Сюда… — подтвердил я, не сводя глаз с «семерки».

Макс, уже не обращая внимания на то, следуем мы за ним или нет, толкнулся в калитку, оказавшуюся незапертой, пропал во дворе. Терять брахмана из вида в этой ситуации никак не годилось.

— Чего встал?! — потянул я Дегу за рукав. — Давай за ним!

Эта проклятая «семерка» отвлекла меня. Если бы я вовремя заметил, что с домиком Лешего кое-что не так, я бы, наверно, и вовсе поопасался заходить во двор.

Но то, что на крыше домика нет привычно копошащихся птиц, а у забора — мирно дремлющих псов, до меня дошло, лишь когда я проскочил в калитку.

Впрочем, это понимание моментально вылетело у меня из головы.

Пробежав всего пару шагов, я замер, боясь шелохнуться.

Дега налетел на меня, толкнул в спину.

— Какого ты?.. — сгоряча начал было он.

И заткнулся.

Весь двор был залит кровью. Кровь была повсюду: тут и там на вытоптанной траве поблескивали жирные ярко-алые лужи, начавшие уже густеть по краям. На дощатой стене дома — до самой крыши — темнели уже не алые, а коричневатые кровавые веерные брызги, точно по стене кто-то хлестал из шланга. На стволах деревьев кровь выглядела еще темнее — она казалась черной.

Кровь было первое, что я увидел. Верно, мой мозг, оглушенный ужасом действительности, пропускал в сознание картинку по частям. Прошло несколько секунд, прежде чем я осознал, что мокрые мясные лохмотья, валяющиеся прямо передо мной, — это часть человеческого торса с рукой, на которой еще сохранился рукав клетчатой рубашки. Я узнал шахматные клетки на материи, облепляющей мертвую руку.

Петя Ша.

«Петя — правая рука Чипы…» — ворохнулась в голове совершенно ненужная сейчас мысль.

А вон там — на крыльце — я заметил и самого Чипу. Он лежал на ступеньках, вытянув руки вперед, лежал на животе, а перекошенное застывшее лицо его смотрело вверх, и шея у Чипы была страшная, перекрученная, рваная…

А в другом конце двора, под яблоней лежал здоровяк Баламут, теперь совсем не выглядевший здоровяком. Он казался каким-то странно сплющенным, точно втоптанным в землю, и обе ноги его были оторваны выше колена. Одна из ног висела на дереве, застряв между стволом и веткой, другой нигде не было видно…

А вон и Замай. Вернее, не он сам, а лишь его голова, усатая, перепачканная кровью. Замаево же тело… Вероятно, эти разбросанные по двору багровые куски с торчащими из них белыми осколками костей — и есть его тело. То есть то, что когда-то было его телом. Или не только его, как тут определишь?.. Может, еще Гули?

Дега согнулся пополам, его вырвало. И этот клокочущий звук, ударившись в полную тишину, кажется, разбудил нечто… притаившееся до времени в тени деревьев, в дальнем углу двора, рядом со сложенной у забора поленницей. Нечто, что я, конечно, мог увидеть и раньше, но почему-то не увидел. Должно быть, потому что взгляд скользнул по нему, как по чему-то неодушевленному, не стоящему внимания, вроде как по той же поленнице…

Я не сразу его узнал.

Он был огромен, еще больше, чем раньше; у меня мелькнула мысль, что это показалось мне с перепугу, но нет — он и правда стал больше, его словно раздуло изнутри, особенно живот, свисавший теперь почти до колен чудовищным бледным бурдюком. Он был гол, но так измазан в крови и грязи, что выглядел одетым. Разбухшее его лицо с оттянутыми книзу мешочками щек было неподвижно и, скорее, походило на резиновую маску. Глаза… можно сказать, что их и не было вовсе. Глазницы заполняла желтоватая, как болотная вода, жидкость, не вытекавшая только потому, что ее сдерживала какая-то мутная пленка.

И он был весь изрезан, особенно ноги и живот. Но даже и через самые глубокие порезы не сочилась кровь, не были видны внутренние органы. Только однородная серая неживая плоть. Несколько маленьких круглых пулевых отверстий чернели на его груди, одна дырочка виднелась на перепачканном кровью подбородке.

Он пошел на меня. Сначала медленно, сильно раскачиваясь из стороны в сторону, а потом все быстрее и быстрее. Огромное брюхо било его по ногам при каждом шаге, мешало ему.

Я шатнулся назад и едва не упал, споткнувшись о Дегу, который почему-то лежал на земле, точно прилипший, и мычал, закрывая глаза рукой. Я хотел было рвануться к калитке, я знал, что успею… Но нога моя опять зацепилась за Дегу, и это меня несколько отрезвило. Я-то успею, а он…

И тогда я вспомнил о пистолете в кармане.

Я выхватил «Муромца» и развернулся к беззвучно и быстро приближающемуся порченому.

Который еще вчера был нашим корешем Губаном.

Не помню, как я умудрился привести пистолет в боевую готовность. Зато очень хорошо помню, как оружие бессильно щелкнуло, когда я первый раз нажал на курок.

Ужас пригвоздил меня к земле. Я что-то заорал, взмахнул пистолетом, ударил им по колену, но не почувствовал боли.

И выстрелил снова.

Отдача сотрясла меня. Грохот сдавил уши.

Порченый с размаху остановился, гигантское брюхо колыхнулось по инерции вперед, чуть не опрокинув его. В громадной туше, в самой середине груди появилась сквозная дыра размером с кулак, через которую я увидел древесную ветвь и висящую на ней оторванную человеческую ногу.

Я выстрелил еще раз. И еще…

Серые тяжелые ошметки летели от порченого в разные стороны. Он стоял, пошатываясь, но не отступая и не падая, сдерживаемый мощными ударами пуль, пробивавших в его вязкой, как пластилин, плоти бескровные дыры, и я вдруг отчетливо понял: когда у меня закончится обойма, он снова двинется вперед, и мне уже нечем будет его остановить.

Я снова заорал. Теперь не столько от страха, сколько от отчаянья.

И тогда услышал прорвавшийся сквозь грохот выстрелов крик:

— В голову! Надо в голову!

Безотчетно повинуясь, я, перехватив пистолет обеими руками, поднял ствол повыше и дважды нажал на курок.

Прогремел единственный выстрел. А на второй раз раздался лишь сухой щелчок.

И сразу стало очень тихо. Я отшвырнул прочь ставший бесполезным пистолет.

Последней пулей порченому снесло верхнюю часть черепа. Мертвяк не упал, он грузно осел на землю и моментально точно застыл, превратившись в груду мертвого серого мяса, — прямо как сказочный тролль, которого коснулись первые лучи солнца.

— В голову им надо стрелять… — повторил Макс.

Перешагнув через тело Чипы, шептун спустился с крыльца. Он выглядел до крайности утомленным, глаза его потухли.

— В корпус бесполезно, — договорил он. — Разве что только позвоночный столб удастся перешибить… Но и потом все равно добивать придется — в голову…

Он остановился, точно о чем-то вспомнив. Вернулся на крыльцо, принялся шарить руками по косякам входной двери. И скоро извлек откуда-то снизу пучок длинных ржавых игл, скрученных белыми нитками, частично, впрочем, вымазанных какой-то черной жидкостью.

— Недавно спрятали, — сказал Макс, брезгливо отшвырнул иглы в сторону и вытер пальцы о стену — там, где она не была испачкана кровью. — Иначе бы Агалай наверняка почуял и нашел… На эту пакость порченый и приполз сюда… Эй, ты как, парень?

Вопрос был адресован Деге, но Дега не ответил. Постанывая и всхлипывая, мой кореш кое-как встал на четвереньки. Потом поднялся. И едва утвердившись на ногах, молча ломанулся в калитку.

— Верный ход, — бесцветно похвалил его Макс. — Давай-ка и мы поспешим.

— А… Леший? — зачем-то спросил я.

Брахман ничего не ответил, только махнул рукой. Да все и так было ясно. Порченый никого не оставил в живых…

Я вышел за калитку. Дега перетаптывался на одном месте метрах в десяти дальше по улочке. Было очевидно, что очень ему хотелось вот прямо сейчас припустить отсюда и бежать, бежать как можно дальше… Но он сдерживал себя. Я его не бросил, и он меня не бросит. Все правильно, мы же ватага. Теперь самая маленькая ватага из всех существующих в Гагаринке — из двух всего пацанов…

Я махнул Деге. Он махнул мне в ответ: мол, лучше вы к нам, я туда больше ни ногой… Я пожал плечами и пошел ему навстречу.

Из-за забора, мимо которого я проходил, показалась встрепанная вислоусая голова.

— Эй, ребятки! — свистящим шепотом выговорил встрепанный. — Ну что там? Завалили порченого, что ли, не знаете?

— Ага, — невнимательно ответил я.

Встрепанный немедленно расцвел. Заложив пальцы в рот, он пронзительно свистнул, вслед за тем проорав:

— Выходите все! Эгей! Кончено дело!

Откуда-то издали завыла, накручивая громкость, полицейская сирена. Копы пожаловали. Как всегда вовремя…

И тут в нас с Дегой сработал приобретенный еще в малолетстве рефлекс: «Услышал копа — вали подальше». Мы заметались, ища глазами, куда бы ловчее юркнуть. Скорее всего, мы бы просто дунули по улице куда глаза глядят, если бы нас не окликнул Макс.

— Здесь ключи… в замке зажигания… — кратко сообщил он.

И сел за руль Чипиной «семерки».

Мы, не сговариваясь, бросились к нему…

Глава 3

Ни я, ни Дега не задавались вопросом, куда мы едем. Все равно куда, лишь бы подальше отсюда. Подозреваю, той же логикой руководствовался и управлявший автомобилем Макс.

Выбравшись из частного сектора, мы покатили по хорошо знакомым мне улицам, потом — по малознакомым улицам, а потом — и вовсе по незнакомым. И внезапно нас из какого-то кривого и грязного закоулка выбросило прямо к высоким узорчатым чугунным воротам, одна створка которых, открытая и сломанная, косо привалилась к столбу ограды. За воротами горела разноцветная листва деревьев — так ярко горела, что можно было подумать, будто в каждой кроне спрятаны фонарики, а на створке ворот (той, что была сломана) виднелась повисшая на одном шурупе табличка. На этой табличке, напрягши зрение, можно было прочитать давно размытое: «Городской парк культуры и отдыха имени…» А вот чье имя носил парк, разобрать уже не представлялось возможным. И повсюду здесь разгуливали люди, множество людей, такого количества праздношатающегося народа у нас в Гагаринке сроду не увидишь.

Макс достал с заднего сиденья свой рюкзак, положил его себе на колени.

— Погуляйте, — сумрачно сказал он. — Где-то с часок погуляйте, потом возвращайтесь. И не вздумайте меня беспокоить раньше времени.

Открыв рюкзак, он вытащил оттуда кожаный мешочек и огарок черной свечи, затем, покопавшись, нашел и зажигалку. Свечу поставил на приборную панель, щелкнул зажигалкой. Уже выбравшись из салона «семерки», я увидел, как он высыпает из мешочка на освобожденное мною переднее пассажирское сиденье круглые гладкие камешки, черные и белые. На белых камешках темнели рисунки, довольно схематично изображающие животных, человеческие фигурки в причудливых позах и что-то еще, я не рассмотрел. Подобные рисунки были нанесены и на черные камешки, но уже белой краской.

— Идем, что ли? — осведомился Дега, кивнув в сторону ворот.

— Идем…

Здесь было шумно. Бряцала и взвизгивала где-то в недрах парка развеселая музыка, многоголосо гомонили прохожие, кто-то зазывающе вопил: «Шашлык-шашлычок! С пылу, с жару! На любой вкус, на любой кошелек! Шашлык-шашлычок!..» Гудели и рычали неподалеку проезжающие автомобили.

Это был Центр. Центральный район Заволжска то бишь.

Такая бестревожная и беспечная расстилалась вокруг нас действительность… Даже и не верилось в то, что произошедшее с нами во дворике Лешего было на самом деле…

Мы вошли в парк. По аллейкам, упрятанным между буйно разросшимися кустами и деревьями, прогуливались тетки и бабки, несколько мамаш безбоязненно перекатывали детские коляски через старательно замазанные цементом трещины в асфальтовом покрытии. Мужчин, впрочем, и пацанов нашего возраста было мало. Вот слева, в прогале древесных разноцветных крон показалась площадка аттракционов. Ясное дело, ни один из них давно уже не работал, кроме тех, конечно, для чьего функционирования не требовалась электроэнергия. Такие качели-карусели были густо облеплены пронзительно голосящей мелкой пацанвой. Малолетки оккупировали и остановившееся пес его знает сколько лет назад чертово колесо — прямо как воронята, копошились там, перепрыгивая с железяки на железяку, азартно визжали, играли, наверное, во что-то…

Папахен рассказывал, что они с мамой водили меня в этот парк, когда еще работали аттракционы. Я этого не помню.

Нарваться на какую-нибудь из местных ватаг мы не очень-то и боялись. Во-первых, Центр — территория огромная, побольше нашей Гагаринки раз в десять, кто тут друг друга в лицо знает?.. А во-вторых, после того, что мы совсем недавно пережили, бояться получить по морде или, скажем, чтобы тебе ту морду джагой расписали (так обычно с чужаками поступают), как-то глупо…

Музыка стала громче. Свернув за угол аллейки, мы вышли к павильончику, на котором поверху тянулась кучерявая надпись: «Добро пожаловать», а снизу красовался довольно реалистично изображенный розовый поросенок — жизнерадостно улыбающийся, несмотря на то что в спине у него торчала большая вилка, а сам он, обложенный яблоками, возлежал на блюде. На скамейке рядом с павильончиком сидел, развалившись, здоровенный такой дядя, обгладывал с проволочного прута нанизанные куски мяса, исходящие парком. Наверняка не крысятина, как у нас в шалмане. Или не… чего похуже… А что? В нынешние-то времена все может быть. У нашего шалманщика, например, любимая шутка: «Был человек — стал чебурек…» А тут, в Центре, наверное, ниже чем собачатиной не кормят. А то и — чего доброго — настоящей свининой потчуют; не зря же поросенка на вывеске изобразили… Впрочем, сейчас я бы даже и от свинины отказался. При виде мяса на проволочном пруте меня замутило.

— Ох ты ж глянь!.. — толкнул меня в бок Дега.

Я повернулся, куда он мне указал.

Неподалеку, прямо на бордюре расположилась компания самого дурацкого вида: две девки в джинсах и каких-то нелепых пончо, с неряшливо распущенными грязноватыми волосами и парень, чуть постарше нас. Одна половина головы его была обрита, а другая топорщилась скрученными из волос длинными иглами, выкрашенными красным и зеленым. Парень — голый по пояс и почему-то в шерстяной клетчатой юбке — замысловато и ловко бряцал на гитаре, а девки визжали на причудливо изогнутых дудках. Эта компания и являлась источником музыки, наполнявшей почти весь парк.

— Стараются, додики… — оценил Дега. — Аж за воротами их слышно. И — гляди-ка — народу нравится…

Он кивнул на стоящую перед музыкантами пластиковую бутыль со срезанным верхом, наполовину заполненную монетками. Проходивший мимо мужичок в добротном плаще, с портфелем в руках, не глядя, кинул в ту бутыль скомканную купюру. Одна из девок, не прекращая дудеть в свою дудку, быстро выудила купюру, спрятала куда-то под пончо…

— Вот твари зажравшиеся! — возмутился Дега в адрес мужичка в плаще. — Деньги, что ли, девать некуда? Засек, сколько он им загнал? В Гагаринке за такие бабки люди сутки вкалывают. А эти додики ничего… не промах… Ты выпить хочешь? — со значением спросил он. — У меня лично в горле пересохло. Я тут подумал: может, нас угостят, а?

Вместо ответа я чуть заметно кивнул ему в сторону дяди на скамейке. Тот, перестав жевать, внимательно, оценивающе смотрел на нас. Дега столкнулся с ним взглядом, но не отвел глаза. И тогда дядя вроде как нечаянно откинул полу куртки, ненавязчиво продемонстрировав потертую рукоять заткнутого за пояс пистолета.

— Не успеет вынуть! — продолжая смотреть на дядю, довольно громко заявил мой кореш. — Я ему сам выну… язычину, как галстук, через второй рот, который на горле нарисую… Если рыпнется, гад! Ты знаешь, я с джагой обращаться умею. Да у него и патронов, наверно, нет. Носит игрушку лохов пугать…

Дядя, явно услышавший эти слова, заметно побледнел, отложил проволочный шампур, подобрался и, уже не скрываясь, запустил руку под полу куртки. Дега ощерился со злым весельем, чуть присел, словно для предстоящего молниеносного рывка… Я ухватил его за плечо, поволок в сторону. Я прекрасно осознавал, отчего это вдруг вспыхнуло в нем желание подраться. Все напряжение сегодняшнего дня развернулось пружиной в Деге, настойчиво рвалось наружу… Я силой усадил кореша на скамейку неподалеку:

— Сдурел? Тут тебе не Гагаринка, копы мигом примчатся… Мало у нас проблем?

Дега тяжело, с сопением дышал, глядя себе под ноги. Низко опущенная голова его слегка вздрагивала. Прошло, наверно, минут пять, прежде чем он успокоился, выпрямился, задышал ровнее и тише. Заострившиеся было скулы на его узком лице как-то словно опали, расслабившись. Охранник музыкантов к этому времени куда-то слинял, кстати, со своего поста. Может, все-таки прав был Дега относительно наличия у него боезаряда к пистолету?..

— Ладно, извини, — выговорил мой кореш сипло, — просто, понимаешь…

— Понимаю, — сказал я.

— А выпить-то все равно надо, — помолчав, произнес он. — Губана помянуть. И… — он замялся, — и старшаков наших — тоже. И Лешего.

Я промолчал. Не стал возражать. Что тут возразишь?

Дега грустно усмехнулся, вытащил из кармана и подбросил на ладони Чипин перстенек.

— Все равно теперь отдавать его некому, — как-то неловко сказал он. — Сиди, я быстро.

— Только смотри, чтоб безо всяких…

— Да не боись! — не дал он мне договорить, поднялся на ноги. — Жрать не хочешь?

Я помотал головой, с трудом проглотив тугой комок в горле. Есть мне, наверно, еще долго не захочется. Дега устремился к павильончику, откуда навстречу ему высунулась, как кукушка из часов, смуглая физиономия и заученно проорала:

— Шашлык-шашлычок! На любой вкус и кошелек!

Я смотрел, как Дега торговался, сунув голову в окошко павильончика, как притоптывал ногами в азарте, как несколько раз порывался уйти с оскорбленным видом — и все равно возвращался и, по плечи влезши в окошко, опять начинал приплясывать. А сверху грело солнце, а изнутри грело предвкушение выпивки. И меня вдруг от макушки до пяток прошибла простая и ясная мысль, что я живой. Губана, Чипы с его ватагой, Лешего — их уже никого нет, а я живой. И мир вокруг меня огромен, и столько всего еще впереди…

На соседнюю скамейку присели две женщины годами, как мой папахен, наверно. Тащили через этот парк по увесистому баулу каждая и решили, видно, передохнуть. Отдышавшись немного, они тут же затеяли разговор.

— Слыхала? — осведомилась первая. — На хлебобулочном еще один цех запускают. Слава те, Господи, может, скоро образуется все, заживем, как раньше… Жалко, твой-то балбес пьющий, а то бы взяли его обратно — в тот цех. Он ведь у тебя на хлебобулочном работал, пропащий твой?

— А его и взяли, — чуть помедлив, ответила вторая. — Не за спасибо, само собой. Пришлось подсуетиться.

Первая довольно долго молчала, моргая редкими неподкрашенными ресницами, рассеянно теребя завязки своего баула. Потом робко проговорила:

— Да не так уж и сильно он у тебя пьет… А кто сейчас мимо рта-то проносит? Зато умный, работящий, детей любит. Прямо скажем: золото, а не мужик. Ты бы поговорила с ним, вдруг можно и моего как-нибудь устроить, а? Наскребли бы чего-ничего на благодарность, а?..

Дега бухнулся рядом со мной на скамейку.

— Гадство! — мрачно сказал он. — Перстенек-то у Чипы оказался — фуфло. Даже не золотой. Так, бирюлька. Вот сколько всего лишь выудил… — Он протянул мне полулитровую пластиковую бутылку без крышки, меньше чем наполовину заполненную желтоватой прозрачной жидкостью.

Я понюхал из горлышка:

— Гаоляновая…

— А то какая ж еще? Ну, за Губана нашего?

Отпив вонючей, обжигающей горло водки, я вернул бутылку Деге. Он глотнул, фыркнул.

Несколько минут мы не разговаривали. Женщины с соседней скамейки, подозрительно косясь на нас, подхватили свои баулы и ретировались. Затем Дега проговорил негромко, глядя прямо перед собой:

— А знаешь, что хорошо?

Не предполагая, что именно он имеет в виду, я неопределенно пожал плечами.

— Что Губан первый раз в жизни наелся, — договорил мой кореш.

Пару секунд я не мог сообразить, как отреагировать на это высказывание. А потом рассмеялся. Рассмеялся и Дега. Мы хохотали громко и долго, гораздо дольше и громче, чем следовало бы, толкали друг друга локтями и опять хохотали под неодобрительными и опасливыми взглядами прохожих. Незамысловатая эта шутка точно встала щитом, дополнительно укрепленным нашим смехом, между нами и тем кошмаром, который нам пришлось сегодня перенести.

Дега смолк внезапно, словно подавился. Я машинально глянул в том направлении, куда смотрел он, и тоже замолчал.

— Вот же черт!

С противоположной стороны аллеи появились из зарослей разноцветных кустов пятеро. Давешний дядька-здоровяк и четверо парней, тоже довольно внушительного телосложения. Дядька небрежно ткнул в нашу сторону пальцем, бросил на Дегу торжествующе-злобный взгляд и вразвалочку удалился к павильончику.

Мы вскочили одновременно. Моя джага как будто сама прыгнула в руку из-за голенища. И Дега тоже успел выхватить свою. Мы не сговаривались, но точно знали, что будем делать дальше; опыт жизни в Гагаринке, как-никак… Парк этот нам незнаком, если побежим, скорее всего, заплутаем. А парни — местные. Вон как идут… Не идут даже, а надвигаются: молча, неторопливо, словно давая нам время сообразить, что к чему, и рвануть, пока не поздно. Наверняка они на это и рассчитывают — погнать нас сквозь парковые заросли подальше с глаз свидетелей. Значит, остается только одно — попытаться отбиться прямо здесь и сейчас. Если первую атаку выдержим, второй может и не быть, место все же не подходящее для разборок, людное…

Я и не заметил, как рядом оказался Макс. Буркнув:

— Что так долго? Ищи вас тут… — он зыркнул исподлобья на парней.

И спустил с плеча свой рюкзак. Держа его за лямки, качнул в сторону этих четверых.

Парни остановились. Попятились. Они больше не смотрели на нас, как будто и вовсе забыли о нашем существовании. Они не могли отвести взгляд от покачивающегося взад-вперед рюкзака, и на мордах их, враз посеревших, явственно читались страх и омерзение.

— Эй, ты чего творишь? — воскликнул один из них. — Псину убери!

— Братва! — взвизгнул второй, внезапно подпрыгнув. — Гляди! Гляди! У нее зубы по всей глотке! И язык раздвоенный!..

— Считаю до трех, — предупредил их Макс. — Если не уберетесь, спущу с поводка. Раз…

Ему не пришлось продолжать счет. Парни как по команде развернулись, бросились прочь и ворвались в заросли, с треском ломая ветви.

Я спрятал джагу. Сердце все еще колотилось. Дега сглотнул и с восхищением уставился на Макса.

— А можете меня такой штуке научить? — спросил он.

Макс на этот глупый вопрос даже отвечать не стал.

— Пойдемте пройдемся, — сказал он. — Разговор есть к вам. Серьезный разговор.

— Значит, так, — начал брахман, шагавший между мною и Дегой, заложив руки за спину. — Домой вам возвращаться нельзя.

— Это почему? — вырвалось у меня.

— Почему это? — искаженным эхом отозвался Дега.

— Почему? — повторил Макс. — Потому что Рыба пожрала Собаку. И все бы ничего, но на Собаку пала Тень Висельника, а Рыба была Поющей…

Дега раскрыл рот.

— Понятно, — зачем-то сказал я. — Меркурий во втором доме, Луна ушла… Значит, какая-то Аннушка уже разлила масло?..

Макс покосился на меня с удивлением.

— Какой начитанный молодой человек! — проговорил он. — Теперь это большая редкость. Только вот это никакая не Аннушка, это вы сами масло разлили…

— А мне не понятно! — заявил мой кореш. — Какая еще поющая Аннушка? Что за собака-висельник?

— А чего ж вы хотели? — сказал брахман, снова проигнорировав вопрос Деги. — Давайте по порядку… Во всем Заволжске только один ЛОПС и был, Агалай. То есть Леший. Сколько народу опечалится, узнав, что его больше нет? А?

— Много народу, допустим… — выдал очевидный ответ Дега. — Но мы-то здесь при чем? Мы его пальцем не тронули! Мы наоборот! Мы порченого завалили! И только потому, что случайно там оказались!

— Случайностей, детвора, не бывает. Всему и всегда есть своя причина, факт. Идем дальше. Старшаки ваши. Кто в Гагаринке не знал про конфликт с Чипой?

— Все знали… — пробубнил Дега.

Макс вдруг подмигнул ему:

— А перстенек-то куда делся?

Мой кореш замер. И попытался было ринуться обратно, но брахман остановил его:

— Чего еще придумал… Только хуже сделаешь, если шум поднимешь сейчас. Хотя хуже-то, собственно, уже не будет.

Я внезапно почувствовал, что у меня отяжелели ноги. А ведь прав он, брахман, шептун, лобстер… Как же я раньше обо всем этом не подумал?!

— Ну и что? Ну и что? — не сдавался Дега. — Все равно рано или поздно все во всем разберутся! Мы ведь правда ни в чем не виноваты!

— А кто виноват? — негромко спросил Макс.

— Порченый! — ляпнул мой кореш и тут же прикусил язык, сообразив, что сморозил глупость. И дураку ясно, что с порченого ни за что не спросишь и ни в чем его не обвинишь. Он же не человек, у него свободы выбора нет — так поступить или этак. Он… просто оболочка, лишенная всего, что составляет человека (мыслей, чувств, памяти), напитанная непонятной чужеродной энергией оболочка… Все равно что обвинять в убийстве плиту, упавшую с высоты и расплющившую кого-то… — То есть, получается, никто не виноват, — поправился Дега.

— Так не бывает, чтобы не было виноватых, — веско произнес Макс. — Людям всегда нужен виноватый. Людям без виноватых жить неинтересно.

Некоторое время мы молчали. Я заговорил первым:

— И что же конкретно вам ваши камешки показали? — спросил я. — Кто нас… того самого?.. Кто до нас скорее доберется? Копы или старшаки?

— Копы, — без колебаний ответил брахман. — Что для вас в этой ситуации, кстати говоря, — наилучший вариант. Отсидите, выйдете… К тому времени, глядишь, и подзабудут в Гагаринке ваши деяния. Вполне вероятно, что живыми останетесь… в конце концов.

— А… к какому времени… подзабудут? — осторожно осведомился Дега. — То есть долго нам сидеть придется? Про это вам ваши камушки тоже сказали?

— Этого я не видел — точного срока, — серьезно проговорил Макс. — Но, надо полагать, повесят на вас немало. И вашего, и чужого. Как копы работают, напоминать не надо, я надеюсь?

— А что делать-то? — спросил Дега беспомощно и жалобно.

— Я сегодня же уезжаю из города, — сказал брахман. — Если пожелаете со мной — милости прошу.

— Навсегда? — охнул Дега.

— Почему же навсегда… Не навсегда, конечно. Но надолго. Годик, я думаю, прокантоваться вдали от родимого дома придется. Да, года, пожалуй, хватит…

— А где конкретно кантоваться? — спросил я.

— Есть одно место… — неопределенно проговорил Макс.

— И что это за место?

— Доберемся — увидите. Вы про Всадника ничего не слышали? Ах да, я уже спрашивал…

— Интересно… — сказал я. — И нам в этом самом месте целый год сиднем сидеть?

— Ну почему же… Это, детвора, такое место, где сиднем сидеть не дадут.

Этот «сидень» живо мне напомнил вчерашний разговор Макса с папахеном. Черт возьми — вчерашний! А кажется, будто целая жизнь прошла…

— Это такое место, — продолжил брахман, — где умений и знаний можно набраться столько, что потом никакие копы и старшаки вам страшны не будут. Сами наиглавнейшими старшаками станете…

У Деги немедленно загорелись глаза. А я сказал:

— Будто вербуете куда-то… И даже не говорите куда…

— Придет время — сами все узнаете, — пожал плечами Макс. — Вербую… Даю возможность выбора. Помочь хочу. Не понравится там, куда я еду, — никто держать не будет. Только вот… — Он остановился. Посмотрел по очереди на меня и на Дегу. И закончил: — Только должен вас предупредить. Я и этот вариант посмотрел — что вы со мной поедете. И тоже ничего хорошего для вас не увидел. Как и для себя, впрочем, — тише добавил он. — Непросто будет до места добраться. Но оставаться для вас еще хуже, факт. Решайте, детвора.

— И… что же нас ждет? — поинтересовался я. — В конечном итоге?

— В конечном итоге? — Макс усмехнулся, двинувшись дальше. — А то же, что и всех. Она, родимая, дура с косой. Рано или поздно, факт.

— Так все же рано или поздно?

— А вот на этот вопрос, — заправив волосы за уши, он качнул перед нами указательным пальцем, — никто никогда вам точного ответа не даст. А если кто и будет уверять, что даст, — наверняка обманет. Потому что это знание — не человеческое. Нет у человека права предположения насчет своей (да и чужой) смерти строить.

— Хорошенькое дело! — взвился вдруг ненадолго замолчавший Дега. — Что ж получается: куда ни кинь — всюду… параша! Давай не поедем никуда? — обратился он ко мне. — Ну примут нас копы, ну отсидим… Может, нам и дадут-то немного? Может, нам вообще нисколько не дадут? Разберутся. И копы, и наши старшаки разберутся? Может, нам совсем ничего не будет? Может, обойдется все?..

Мы как раз успели добраться до ворот парка. Уже видна была красная «семерка», которая нас сюда привезла…

А у «семерки» крутились, заглядывая через окна в салон, два копа. С большим любопытством они туда заглядывали, и один из них при этом явно возбужденно говорил что-то в черный короб рации, а второй все держался правой рукой за кобуру с пистолетом… А от остановившейся через дорогу патрульной машины уже бежали к «семерке» еще двое копов…

— Да не смотрите вы на них! — прошипел брахман, подтолкнув меня. — Или хотите добровольно сдаться? Чтоб уж поскорее покончить… Нет? Тогда спокойно проходим ворота и сразу поворачиваем во-о-он туда.

И мы спокойно прошли ворота. И сразу повернули «во-о-он туда». И тут-то можно было уже отделиться от брахмана, пойти своей дорогой.

Но почему-то мы не спешили делать это. Хотя что значит «почему-то»? Понятно почему… Теперь уже не оставалось у нас сомнений в том, что эта самая своя дорога закончится неотвратимыми серьезными проблемами — если не с копами, то с нашими же, гагаринскими, старшаками. Лучше уж прогуляться с Максом в… куда он там собрался?.. Прогуляемся и вернемся, а там, может быть, все само собой и утрясется… Год — это все-таки не так уж и много. Как раз, наверно, достаточно, чтобы о нас в Гагаринке подзабыли…

Я оглянулся на Дегу, он вздохнул и согласно кивнул мне.

Вот так все и решилось.

А шумный парк удалялся, и музыка его — звонко подпрыгивающее струнное бряцанье и тягучие духовые извивы — стихала за нашими спинами, будто ее уносило ветром. Будто все, что оставалось позади, всю нашу прожитую жизнь, словно сорванные листья и невесомую древесную труху, терпкий, как дым, осенний ветер сдувал за границы бытия.

Это был немецкий внедорожник, черный и громоздкий, как вражеский танк. На лобовом стекле его, в углу, пестрела четырехугольная наклейка, сообщавшая о том, что сам автомобиль и те, кто на нем передвигаются, принадлежат правительству Заволжского округа.

— Нравится? — негромко осведомился у нас Макс, останавливаясь у внедорожника.

За рулем сидел парень в темном костюме, с лицом пухлым и бледным, словно подушка. Чуть повернув стриженную ежиком башку, он посмотрел на нас с Дегой тем примерно взглядом, каким недобрые люди смотрят на бродячих собак; то есть брезгливо и с некоторой опаской — вдруг еще цапнут за ногу, порвут штанину… Впрочем, выражение его лица моментально изменилось, стало деятельно-подобострастным, как только он встретился глазами с Максом.

— Вылезай, — скомандовал брахман. — А ключи оставь.

— Ага, Иван Терентьич! — откликнулся парень, бодро выпрыгивая из автомобиля. — Сами поведете, значит? Хорошее дело… А мне как же? Домой или обратно в гараж?

— Домой, — сказал Макс. — И два дня лежи-отдыхай. Отгул тебе даю.

— Оплаченный, Иван Терентьич? — с надеждой спросил парень, который, конечно, вместо шептуна, как мы уже понимали, видел того, кому привык безоговорочно подчиняться.

— Обойдешься. За свой счет. Гляди вон харю какую отрастил, — сказал Макс, опускаясь на водительское место. Потом покосился на покорно двинувшегося по тротуару парня и нахмурился. — Хотя, впрочем, постой. «Лежи-отдыхай» отменяется. Давай-ка дуй в городской парк, ищи в парке дворницкую, а в дворницкой — метлу. И вперед — дорожки подметать от огрызков, окурков, бутылок и прочего культурного слоя. Через два дня лично проверю. А если кто вопросы будет задавать, скажешь: мол, Иван Терентьич велел… — Макс на секунду задумался. — В качестве, скажем, наказания. Понял, за что?

— Понял… — понурился парень. — Сколько ж можно, Иван Терентьич, мне тот бензин припоминать?..

— Разговорчики! — прикрикнул на него Макс. — Выполнять указание! А вы чего ждете? — обратился он к нам. — Мне показалось, вы уже приняли решение? Или я ошибся?

— Ничего не ошиблись! — заявил Дега, проворно обегая автомобиль, чтобы занять сиденье рядом с водительским. — Мы с вами, конечно. Эх, вот это тачка! — восторженно взвыл он, ощупывая скрипящую кожу кресла, на которое только что приземлился. — Куда там Чипиной тарантайке!

Я влез на заднее сиденье, подвигался туда-сюда, осваиваясь в просторном, приятно пахнущем полумраке салона. Пощелкал кнопками на дверных панелях, полюбовался, как сами собой поднимаются-опускаются стекла; на спинке переднего кресла обнаружился откидывающийся столик — когда его приводили в горизонтальное положение, над ним загорался неяркий уютный светильник, при котором можно было читать. Я нажал наугад еще одну кнопку, и мне под руку вывалился мягчайший подлокотник, который, как я тут же выяснил, открывался. В полости подлокотника, я нашел едва початую деревянную коробку с толстенными сигарами. Пахли сигары умопомрачительно. Дега тем временем с азартом обшаривал бардачок.

— Зажигалка! — перечислял он. — Еще одна! Ого, жвачка! Сигареты… не наши и не китайские. Американские, по-моему. Где они их достают только?.. Бабки! — вдруг взвизгнул он. — Бабульки! Целая пачка, глянь! Да здесь целое состояние! Ого! Ого! Ствол!.. А, травматический… Но все равно круто! Ой, гляньте! Гляньте! Другой ствол! Этот настоящий, боевой! Макаров! Ну ничего себе!.. Фляжка с чем-то… А это что такое? Посмотри, Умник?

— Гильотинка, кажется… — определил я. — Дай сюда.

— Что еще за гильотинка?

— Кончики сигар чтобы откусывать.

— Ножнички маленькие… Часы! Вот это да! Работают! Золотые, что ли? Может быть такое, что они на самом деле золотые?

— Все может быть. Дай гильотинку-то!

Я закурил сигару, напустив в салон синего ароматного дыма. Даже дышать стало трудно. Не беда, нажмем на кнопочку, стекло само опустится…

Вот это да! Признаться, в тот момент я напрочь забыл об ужасах сегодняшнего утра… Вот это агрегат! Еще совсем недавно для нас древняя «семерка» Чипы являлась абсолютно недостижимой роскошью, а тут такое!.. А мы еще и колебались, ехать или не ехать с Максом, придурки! Еще жалели чего-то…Чего жалеть? Полуголодную крысиную жизнь в ущельях серых пятиэтажек, где всего-то и развлечений — надраться в шалмане да помахать кулаками и джагами район на район?.. Тьфу! А может, эта шикарная тачка — только начало… Что там будет дальше? Сдается мне, путешествие в компании с брахманом не лишено приятности…

Папахена только жалко. Весточку бы ему какую отправить, да как?

— Наигрались? — поинтересовался Макс, наблюдавший за нами посмеиваясь.

Я вдруг испугался, что он скажет: «Давайте-ка теперь по домам, пацаны, я передумал…» Видимо, и Дегу ударила такая же мысль, потому что он притих и осторожненько закрыл бардачок.

— Ну, трогаемся, — сказал Макс. — Бензина полный бак, и это хорошо. С Богом.

Он повернул ключ в замке зажигания, и двигатель чудо-автомобиля ласково заурчал.

Глава 4

Пока мы ехали по городу, я, попыхивая сигарой, исследовал электронную начинку салона внедорожника, обнаруживая все новые и новые приятные сюрпризы, а Дега, сосредоточенно чавкая жвачкой, вертел в руках травматический пистолет (боевой Макс у него отобрал), прицеливаясь в пролетающих за окном прохожих, очевидно, представляя себя самым что ни на есть старшим старшаком.

Но когда автомобиль выкатил на загородную трассу, мы побросали свои игрушки и прилипли к окнам.

Перед нами, впервые в жизни вырвавшимися из тесного города, вдруг распахнулся необъятный простор. Больше всего меня поразило небо — ничем не заслоненное, оно было похоже на перевернутое море, которого я, впрочем, тоже никогда не видел, разве что только по телевизору. Необъятность — вот правильное слово. Небо не имело конца; там, где взгляд мой упирался в линию горизонта, небо не кончалось, это чувствовалось явственно — оно простиралось дальше и дальше, просто взгляд мой не мог проникнуть в ту нескончаемую даль. Я раньше никогда и не думал, что в этом мире есть что-то поистине необъятное и нескончаемое.

У меня закружилась голова, словно я вдруг оказался на крыше многоэтажки. Наверное, полчаса я только и смотрел на небо, вывернув голову и приникнув макушкой к стеклу. Лишь после того, как охватившее меня ощущение бесконечности стало утихать, утрачивая волнующую новизну, я стал смотреть по сторонам.

Вокруг нас расстилалось поросшее жесткой серой травой дикое поле, тоже казавшееся необъятным. Мы ехали и ехали, а оно все не кончалось, оставаясь все время одинаковым… Лишь мелькали по обочинам дороги поваленные столбы и проржавевшие остовы давно брошенных автомобилей. От этого зрелища у меня почему-то закопошился неприятный холодок в животе. Подняв взгляд к небу, я понял почему. Простор неба выглядел живым. Земной же простор был пустынно мертв. Когда впереди, на горизонте появилась темная тучка лесопосадок, я даже облегченно выдохнул. Наваждение засасывающей пустоты исчезло.

— А где это место распрекрасное, куда мы направляемся, находится, кстати? — услышал я голос Деги.

— Да недалеко… — рассеянно (он задумался о чем-то своем) отозвался Макс. — Только еще одного товарища мне нужно навестить.

— Тоже лобстера? — спросил мой кореш.

— Факт.

Дега поежился. Да и во мне воспоминание о Лешем отозвалось колким ознобом.

Нас ощутимо тряхнуло. Брахман сбросил скорость и свернул чуть в сторону. Объехал по обочине — по накатанной в грунте колее — кривой излом, пересекавший дорожное полотно. Через пару минут нам снова пришлось ненадолго съехать с дороги — из-за глубокой выбоины, преграждавшей путь.

Чем больше удалялись мы от города, тем хуже становилась дорога. Выбоины и ямы попадались все чаще, а уж мелких трещин в асфальте, которые внедорожник мог проскочить, не сбрасывая скорость, было и вовсе не счесть. Трещин мы не боялись. Все знают: автомобиль — это тот же дом, так же имеющий стены, потолок, окна, двери; то же самое жилище, только передвижное. А пока ты в своем жилище, тебе опасаться нечего. Ну… почти нечего…

— А далеко нам ехать? — спросил я. — До товарища-то?

— Часа два…

В допущенной брахманом инверсии чувствовалась неуверенность. Это мне не очень-то понравилось, и я насел на Макса с расспросами. Отвечал он, впрочем, охотно, хоть и как-то вяло. Видно было, что утреннее происшествие или, может быть, сеанс гадания на камешках — а скорее всего, и то и другое вместе — порядком вымотали его. Ничего удивительного, и у нас с Дегой уровень адреналина, хлынувшего в кровь от последних ярких впечатлений, стал спадать. Дега уже откровенно клевал носом. Да и я ощущал немалую усталость.

Вот что поведал нам Макс. Товарища его зовут Трофим, пару лет назад он поселился в одной из крохотных деревушек нашего Заволжского округа. Деревушка та называлась Моршанкой и на карте, которая имелась у Макса в рюкзаке, не была обозначена. Зато на той карте присутствовали две деревни покрупнее, между которыми и находилась искомая Моршанка, — Мироновка и Питерка.

— Доберемся либо до той, либо до другой, — закончил шептун, — спросим, как в Моршанку проехать.

Я успокоенно пожал плечами. Этот план показался мне разумным. А Дега, снова взявшийся крутить свой травмат, поинтересовался:

— А зачем вам все они?

— Кто? — уточнил Макс.

— Ну, другие лобстеры. Леший и этот… Трофим?

Макс промолчал, пожевал губами, оторвал руку от руля, заправил волосы за уши. Я подождал немного, но он все не отвечал.

— Наверное, у них мероприятие какое-то намечается, — сказал я Деге. — Типа слета чародеев. А наш Макс — вроде посыльного.

— Приблизительно так, — неожиданно серьезно ответил брахман. — Только, детвора, пока не лезьте в это дело. Не надо. Потом, когда уж…

И снова замолчал.

— Когда — что? — не выдержал я.

— Что надо, — отрезал Макс.

Дега хмыкнул и отвернулся к окну. А мне опять стало не по себе. Что же это получается? Мы, в общем-то, к нему в сопровождающие не напрашивались. Он сам предложил вместе поехать, а теперь темнит… Нет, понятно, что он вроде как от опасности нас уберечь хочет, потому и увез из Заволжска, но все-таки… Как-то все слишком быстро получилось, слишком нервно, словно так и рассчитано было, чтобы мы не успели получше пошевелить мозгами.

А теперь времени для раздумий у меня было хоть отбавляй. И стал я прикидывать и так и сяк, и выводы у меня получались не сказать что уж очень оптимистичные…

Жизнь — она ведь как устроена? Она устроена очень просто. Никто за простое «спасибо» тебе никаких услуг оказывать не будет. А если уж и норовит кто тебе предложить безвозмездную помощь, то будь готов за это заплатить втройне. И ничего такого ужасного тут нет. Жизнь есть жизнь. Каждый — и я в том числе, и Дега вот — норовит отхапать побольше, отдать поменьше. Это абсолютно нормально, так все люди делают.

А вот с этим Максом я что-то сплоховал. Да и как тут не сплоховать? Начиналось-то у нас все как надо: по принципу «ты мне, я тебе». Мы его к Лешему сопровождать взялись, а он нас от Чипы с ватагой отмазать помочь обещался. А потом все закрутилось, завертелось…

Размышлял я таким образом и, пока размышлял, заметил, что Макс несколько раз внимательно взглянул на меня через зеркало заднего вида.

— Ты эти мысли брось, — вдруг проговорил он.

От неожиданности я аж закашлялся.

— Какие еще мысли?

— Нехорошие. В моем направлении.

— Вы… и в мозги заглядывать, что ли, умеете? — удивился я, не успев испугаться.

Он рассмеялся:

— Было б куда заглядывать! У некоторых мозговая деятельность настолько нехитрая, что ее и по лицу прочитать можно. В какой-то гадости меня подозреваешь, да? Мол, увез шептун пацанов… Я ведь и на самом деле помочь вам хочу. ЛОПСы человекам помогать должны, так было и так будет…

Я промямлил что-то в том смысле, что ничего дурного даже и не предполагал…

— ЛОПСы, детвора, — заговорил Макс громче, уже не для одного меня, но и для Деги тоже, — не вполне обычные люди, факт. Даже более того — не совсем люди. Потому как обладают сверхчеловеческими способностями. Сверхчеловеческими, понятно? А для чего нам дается такая сила, вы когда-нибудь задумывались?

— Не-а, — отозвался Дега.

— Ничего в этой жизни не дается просто так, за «спасибо», — сказал брахман, и я вздрогнул: неужели он на самом деле прочитал, о чем я думал? — Все имеет свою причину, свое следствие. И свою цену, — продолжил Макс. — Логично?

— Логично, — пробормотал я. — Получается, вы, лобстеры… то есть ЛОПСы, чем-то должны платить за свои паранормальные способности?

— Во-первых, да, должны, факт. А во-вторых… если рассудить, то эти самые способности, эта самая энергия, эта самая наша сила — они не только наши.

— А чьи же еще? — повернулся к нему от окна мой кореш.

— Ваши, — просто и спокойно ответил Макс. — Ваши. Твоя, Умник, твоя, Дега. И других нормальных людей. Словом, общие. Всего человечества. Только вот распределены они неравномерно. Кому-то больше — таких немного. Кому-то меньше — таких большинство. И лишь единицам силы отведено сверх всякой меры. Настолько сверх меры, что это как раз тот случай, когда количество переходит в качество. А почему так, детвора, все устроено, а? В чем тут замысел Всевышнего?

Мы молчали, не зная ответа.

— Очень просто, — сказал Макс. — Естественный ход вещей. Я вам на примере… Вот представьте: группа людей карабкается в гору. Достигает уровня, выше которого продвигаться невозможно. Все, приехали, казалось бы, стоп машина. Но среди этой группы есть один, чьи способности несопоставимо превышают способности остальных. И он преодолевает препятствие, которое другим нипочем не преодолеть, достигает вершины. Вбивает крюк и спускает веревку. Группа идет дальше.

— Ну, допустим, — согласился я. — Только вот какая штука… Те, кто добирается до вершины, как правило, веревку отстающим не спускают. Потому что на любой вершине места для всех не хватит.

Брахман усмехнулся.

— А ты представь, что гора бесконечна, — проговорил он. — И места на ней невообразимо много. И настоящей вершины у нее, в общем-то, нет. Только тебе покажется, что вот — предел, дальше некуда, как вдруг налетает ветер, уносит облака и обнажает новые крутые уступы, уходящие еще выше… Понимаете, что такое бесконечность?

Это я понимал. Это я хорошо понимал. Не я ли только что смотрел как зачарованный, на никогда не виданное мною необъятное небо?

— Те, кому дано больше других, обязаны тянуть остальных выше и дальше, — договорил Макс. — Обязаны. Почему? Потому что именно для этого им и дано больше других.

— Другими словами, — сказал я, — вы, ЛОПСы, рождены, чтобы сделать мир лучше?

— Ничего сложного, да? — подмигнул мне брахман в отражении зеркала заднего вида.

— Что-то не больно шептуны торопятся простым людям веревки сбрасывать, — включился в разговор Дега. — Нет, я не про вас сейчас, Макс, я так, в общем… — моментально спохватился он. — Но… правда же! — Он обернулся ко мне за поддержкой. — Никто же из шептунов никакие великие дела не совершает. Никакие там… новые лекарства не придумывает, никакие… приборы, например. Всяких мировых злодеев не изничтожают целенаправленно. Маловато среди них обладателей таких… земных талантов.

— Земные, как ты выразился, таланты — это человеческое, тут ты прав, — сказал Макс. — Среди гениев-изобретателей ЛОПСов почти нет, факт. Мы — орудие, понимаете? Сверхоружие для человечества. И вся суть в том, как именно это орудие использовать. Вот динамит… им можно, например, скалы взрывать, чтобы железные дороги прокладывать, а можно конкурентов по бизнесу в пыль разносить. Или, скажем, телескоп. Кто-то с его помощью новые звезды открывает, а кто-то в окна женской бани подглядывает. А если более конкретно… Чем нынче занимаются… лица, обладающие паранормальными способностями?

— Ну, мало ли, — ответил я. — В будущее человека смотрят, предсказывают ему грядущую беду, советуют, что делать, чтобы ее избежать. Ну, как вы с нами… Прошлое отгадывают, ну это для потехи больше — или те, кто на копов работает или бандосов. Присушивают любимых, отсушивают — наоборот — нелюбимых. Проклинают и проклятия снимают. Заговоры там всякие творят: на деньги, на удачу в делах… Лечат. Зверье отгоняют, кто посильнее… Ну и все такое… Кто на чем специализируется, в общем…

— А почему они всем этим, тобою перечисленным, занимаются?

— В смысле? — пожал я плечами. — Потому и занимаются, что им такую работу дают. Им… то есть вам, брахманам, тоже ведь кушать хочется, как и всем остальным.

— Кушать хочется… Если только в пропитании дело, вот лично я мог бы просто зайти в любой банк, отвести глаза охране и клеркам, набить себе карманы деньгами и всяким там золотом-бриллиантами. Вселиться в какой-нибудь уединенный замок, внушив бывшим хозяевам, что никакие они не хозяева, а мои верные слуги. Завести гарем из первых красавиц мира и жить-поживать в свое удовольствие. Вы когда-нибудь слышали, чтобы хоть один ЛОПС так поступил?

— Не-э-э… — протянул на выдохе Дега, которого, видимо, очень впечатлили обрисованные Максом гипотетические перспективы.

— Нет, не слышали, — сказал и я. — Так ведь, если б кто из ЛОПСов такой план осуществил, он бы все усилия приложил к тому, чтобы об этом никто не узнал.

— Разумно! — фыркнул со смехом Макс. — Забавный ты парень… Одно слово — Умник. Но, знаешь, шила в мешке не утаишь, есть такая пословица…

Я вдруг задумался. А ведь действительно… Что мешает всем этим брахманам просто брать все, что им захочется, не считаясь с окружающими?.. То есть с такими окружающими, кто опасности для них не представляет? Задружились бы с копами или с бандосами, делились бы с ними, те бы их прикрывали, имея свою долю. А ведь не бывает такого… Конечно, шептуны работают и на полицию, и на бандосов, но в таком случае именно шептуны находятся на содержании у работодателей, а не наоборот.

— Ни один ЛОПС, — наставительно произнес Макс, — не может использовать данные ему возможности ради собственной выгоды, своего обогащения. Это непреложный закон. Те из нас, кто его нарушает, кончают жизнь быстро и страшно. Нам даже гадать на себя нельзя, непременно неправда выйдет. На других — пожалуйста. А на себя — нельзя… Все, что мы делаем, мы делаем не для себя, а для блага остальных… Себе — ничего, остальным — все. И по-другому никак. Ни один ЛОПС, — повторил Макс, напирая на каждое слово, — не может использовать данные ему возможности ради собственной выгоды. В этом, кстати, и различие между истинным ЛОПСом и шарлатаном. Сейчас, правда, ни одного шарлатана не осталось, времена не те. Шарлатаны враз раскусываются… — Макс коротко посмеялся, явно вспомнив о чем-то своем. Потом снова посерьезнел. — Понимаете, да? С одной стороны, наши возможности — великий шанс, дарованный Богом, чтобы человечество добилось большего. Вскарабкалось выше по бесконечной горе. А с другой стороны, все мы — лобстеры, брахманы, шептуны — рабы человеческих желаний. Орудие. Или инструмент, если хотите… Ничего для себя, но что угодно для клиента. Каковы желания — такова и наша деятельность. Не меньше, не больше.

— А если… — снова подал голос Дега, — люди начнут… ну… это самое… использовать вас как раз, чтобы человечество… того… добилось большего? Не за бабами подглядывать и конкурентов мочить, а наоборот?

— За конкурентами подглядывать и баб мочить?

— Да не! Ну вы же поняли, что я хотел сказать!

Макс помолчал немного.

— Так ведь не используют, — негромко проговорил он наконец. — Кому нужно благо для всех? Каждый желает блага для себя одного. И чтоб у других этого блага поменьше было.

Теперь по обе стороны трассы высились стеной голые деревья густо разросшихся лесопосадок, закрывающих от нас пространство. Переплетенья черных сучьев царапали небо, мы ехали словно в туннеле с дырявой крышей. Вот интересно, в городе деревья еще не облетели, ярко-разноцветные, аж глаз режет, а здесь — будто обглоданные и обсосанные кости. Может, из-за того, что на просторе ветер сильнее?

— А все-таки машинку эту вы для себя увели, — заметил, помолчав, Дега. — Не так разве?

— Не так, факт, — ответил брахман. — Не для себя, детвора. Для дела. Для общего дела.

— Какого?

— Опять двадцать пять, — покосился на него Макс. — Для такого дела, в которое вам пока лезть нежелательно.

— А цена? — вдруг вспомнил я.

— Какая цена? — не понял Макс.

— Вы говорили, что брахманы должны платить за свои паранормальные способности.

— Ага, говорил, да… — Голос Макса потускнел. — Мы и платим. Вот Агалай уже заплатил.

Мы с Дегой притихли.

— Да, к чему я все рассказывать-то начал! — встрепенулся снова Макс. — К тому, что людям ЛОПСов опасаться не нужно. ЛОПС человека никогда не обидит… как солдат ребенка. Нам, если хочешь знать, даже настоящее боевое оружие в руки брать не полагается. С целью его использования по прямому назначению, я имею в виду. Потому как мы принуждены Всевышним служить человекам, а не истреблять их… Служить, понимаете? Людям друг друга опасаться следует. И зверья, конечно. Но все же друг друга — в первую очередь…

— Так ведь ЛОПСы людей проклинают, — не понял я. — Сплошь и рядом такое. Навредить не только с помощью оружия можно. А вы говорите: людям вас бояться не нужно…

— Если действия ЛОПСов приносят людям вред, — сказал на это Макс, — ЛОПСы в том не виноваты. Они ведь просто заказ выполняют. А всю ответственность за возможные последствия берет на себя заказчик — его об этом обязательно предупреждают заранее. К тому же ЛОПС всегда может отказаться от предлагаемой ему работы, если таковая претит его моральным принципам. Хоть мы и орудия, мы орудия мыслящие. У нас тоже ведь есть свобода выбора.

— Ловко… — коротко заметил Дега. И ничего больше говорить не стал.

На обочине, в мешанине черных веток засинел дорожный указатель на столбе.

— Мироновка! — прочитал Дега. — Ого, та самая, да?

Наш брахман кивнул. Через пару минут мы свернули на проселочную дорогу, убегавшую в темную чащу лесопосадок.

Несколько километров мы тряслись по грунтовке, то извивающейся между зарослями камышей, сквозь которые изредка поблескивала свинцовая вода прудов, то выскакивающей на поле, покрытое, словно шерстью, серым бурьяном, то ныряющей в небольшие лески, где корявые ветви упруго хлестали по бортам и стеклам. Собственно, эту дорогу и дорогой-то назвать можно было только с большой натяжкой — так, едва различимая колея…

Почти сразу же, как мы свернули с асфальтированной трассы, в салоне внедорожника противно загудела невесть откуда (окна все были закрыты) возникшая муха.

— О! — буркнул Дега. — Весточка из родного города.

Я согласно вздохнул. Известное дело, подобная пакость всегда появляется, когда о тебе кто-нибудь говорит плохое, проклинает вслух или желает зла. Не каждый раз это мухи. Бывают и слепни, и муравьи, и жуки. Но чаще всего почему-то мухи.

Я опустил стекло, и противное доставучее насекомое быстро выдуло наружу. Но стоило мне закрыть окно, как в салоне загудели еще две такие же. Пришлось нам какое-то время ехать с опущенными стеклами.

Наконец впереди замаячили деревенские дома. Поначалу я, вглядываясь, ничего не понимал: дома выглядели как-то странно. Черные, необычно маленькие, какой-то изломанной причудливой формы… И заборами не окруженные.

Когда мы подъехали поближе, я сообразил, в чем дело. Все мы сообразили.

Макс въехал в деревню, на малой скорости прокатился немного по центральной улице. И остановил машину у случайного дома. Не дома, вернее, а обугленного, обвалившегося остова. Одного из многих. Деревня Мироновка была сожжена дотла. И явно давно — на пепелищах пробивались сквозь угли чахлые, иссушенные осенним холодом кустики.

— Н-да, — сказал брахман, выбираясь из автомобиля. — Незадача вышла, факт…

Мы вылезли вслед за ним. Закряхтели, разминая ноги и спины. Небо было чистым, но в воздухе пахло дождем и мокрой землей. И было очень тихо.

Брахман достал из кармана пистолет, тот самый Макаров, найденный Дегой в бардачке, и, вдруг размахнувшись, зашвырнул его в ближайшие черные развалины.

— Вы чего? — возмутился Дега. — Нужная же вещь! А если вдруг что-нибудь?..

— Смерть к смерти, — непонятно высказался Макс. — Садитесь, поехали отсюда. Никто нам тут дороги не подскажет.

Только я повернулся к машине, как вдруг меня накрыло волной дымного смрада, в ушах зазвенело множество переплетающихся друг с другом отчаянных криков: мужских, женских, детских… а сердце стиснуло явственное ощущение большой беды. Волна пронеслась мгновенно, оставив только саднящий привкус гари во рту и почему-то влагу в глазах. Я мотнул головой, уцепившись за автомобильную дверцу. Рядом со мной, болезненно морщась, надсадно кашлял Дега.

— Садитесь, говорят вам! — повторил Макс. Он провел ладонью по губам, посмотрел на руку, словно предполагал ее увидеть чем-то испачканной. И, хоть там ничего такого не было, вытер ее о джинсы. — Эхо… — пояснил он, как будто мы и сами не понимали, в чем дело, — да какое сильное… Долго еще это место будет помнить, что здесь произошло… Ну, поехали, поехали! До Питерки, если верить карте, километров восемнадцать — двадцать…

— Эгей! — крикнул Дега, приложив руки рупором ко рту. — Живые есть тут?

Никто ему не ответил. Деревня Питерка, до которой мы добрались за час с небольшим (пришлось делать остановку, чтобы убрать с дороги, проходящей через лесок, поваленное дерево), была безмолвна и, кажется, необитаема. Покинутой выглядела деревня. Черные провалы окон посверкивали клыкастыми стеклянными осколками в свете начавшего уже тускнеть солнца, поднявшийся ветер трепал застрявшие в щелях покосившихся заборов полиэтиленовые пакеты, какие-то тряпки и обрывки бумаги. И ни из одной трубы не вился дым, и было очень тихо. Ни тявканья собак, ни куриного квохтанья, ни, главное, человеческого голоса… Ничего. Только ветер посвистывал, шурша полиэтиленом и бумагой, гоняя мусор по пустынной улице.

Макс открыл багажник остановленного наискось посреди улицы внедорожника, загремел в багажнике чем-то.

— Ну и что нам теперь делать? — поинтересовался у него Дега. — У кого дорогу-то спрашивать?

Брахман вышел из-за автомобиля с двумя металлическими канистрами в руках, поставил их на землю, открыл одну, понюхал крышку. И удовлетворенно кивнул:

— Бензин…

— А что же там еще может быть? Бражка? Заправки — большая редкость, теперь все топливо с собой возят.

Макс достал из заднего кармана пластиковую воронку, которую, верно, тоже отыскал в багажнике.

— Что нам?.. — начал было снова Дега.

— Вам? — отозвался брахман. — Вы можете пока пройтись по деревне, поискать, может, тут и есть кто… Только смотрите — в помещения не вздумайте заходить!

— Дураки мы, что ли? — хмыкнул Дега. — Идем, Умник?

— Погодите!

Макс заглянул в салон, растянул горловину своего рюкзака и, порывшись, достал оттуда пухлую книжицу отрывного календаря, потрепанную и истертую:

— Та-а-ак… Какое у нас число нынче? Ага… — Он пошелестел разлохмаченными страничками, остановился на нужной и тут же глянул на свои наручные часы. — Закат через два часа двадцать две минуты, — сообщил брахман. — Хорошо бы нам за это время до Моршанки добраться. Значит, двадцать минут вам на поиски. Даже двадцать две. Никого не найдете — сразу возвращайтесь, я вас здесь ждать буду. Надо все-таки до темноты до Моршанки добраться, — повторил он и прищурился, глянув на меня. — Тебе отец не рассказывал, каково это — ночью на трассе?

Еще бы он не рассказывал! «Хуже нет, — говорил папахен, — чем нужда в ночное время ехать. Такого насмотришься… И хорошо, если только в роли зрителя придется побывать».

— Ага, — сказал я. — Веселого мало.

— Вот именно. Поэтому не опаздывайте. Давайте часы сверим.

Я удивленно моргнул. Какие еще часы? Откуда у нас с Дегой часы? Сроду не носили. Те, которые я год назад подрезал, давным-давно сменены на курево в шалмане.

— Давайте-давайте! — потребовал Макс, уставившись почему-то на Дегу.

Тот с деланым смущением пожал плечами и вытащил из кармана желто поблескивающий браслетик с круглым выпуклым циферблатом. Увел-таки из бардачка, не устоял.

— Я не виноват, — привычно пояснил мой кореш. — У меня болезнь такая, клептомания называется.

Брахман осмотрел часы, подкрутил там что-то и вернул Деге, который неторопливо пристроил легализованную добычу на запястье.

— Двадцать две минуты! — напомнил Макс. — То есть уже девятнадцать с половиной. Шагом марш!

Он бросил календарь в рюкзак, точно угодив в открытую горловину. Дега, проследив глазами траекторию полета книжицы, вдруг спросил:

— А почему бы вам опять за камешки ваши не взяться? Чего зря мотаться по дорогам? Давно бы погадали на правильное направление, сейчас бы мы уже, наверно, на месте были. Ужинали бы с этим вашим Трофимом, чай пили… Может быть, даже с сахаром.

— Помечтай, — буркнул Макс, прилаживая воронку к отверстию бензобака. — Чтобы что-то отыскать, надо об этом чем-то хоть какое-то представление иметь. Образ искомого должен быть, понимаешь? А я в Моршанке ни разу не был.

— А этот Трофим? — напомнил я. — Вы же говорили, что он ваш товарищ? Его-то образ у вас…

— Все ЛОПСы друг другу товарищи, — не дал мне договорить Макс. — А также друзья и братья.

— Вы что, его никогда раньше не видели?

— Не-а, — ответил брахман, берясь за канистру.

— А Лешего? — зачем-то спросил я. — То есть Агалая?

— И с ним лично знаком не был. Первый раз ты мне его показал, а второй… лучше бы я первым разом ограничился. Порченый от Агалая мало чего оставил.

Мне это почему-то показалось тревожно странным — что наш брахман никогда раньше не встречался с теми собратьями по ремеслу, которых разыскивал.

— Ну, идите уже, времени мало.

И мы пошли.

— Как он все замечает, а? — пробормотал на ходу Дега, любовно поглядев на поблескивающие на запястье часы. — Ведь я чисто сработал, а он все равно засек… Одно слово — лобстер!

Мы дошли до конца улицы, наугад пиная калитки и прислушиваясь. Я кинул обломком гнилой деревяшки в одно из немногочисленных невыбитых окон, но и на это никто не отозвался. Мы свернули на соседнюю улицу.

Ветер, поднявшийся недавно, усилился. Небо, совершенно потеряв цвет, стало блеклым, как застиранная тряпка. Что-то тоненько засвистело. Дега вздрогнул, заозиравшись.

— Ветер, — поспешил объяснить я, — в окнах свистит…

— Угу… — неопределенно отозвался мой кореш.

Хоть и было нам о чем поговорить, разговор не клеился. Сами собой поднимались со дна сознания воспоминания о том, как забредали люди в такие вот оставленные жизнью места… и не возвращались. В нашем мире не только ночью нужно держать ухо востро… Сначала мы еще кричали, аукали, но скоро замолчали. Как-то не кричалось здесь. Такая тревожная тишина стояла, напитанная шорохом и посвистываниями тишина, что казалось: нарушишь ее — и случится что-нибудь нехорошее.

Мы свернули еще раз.

— Эгей! — негромко воскликнул вдруг Дега, резко остановившись у очередного дома, который смотрелся не таким заброшенным, как остальные. — Гляди!

Я остановился. Стекла в этом доме были целы. И забор, отделявший двор от улицы, выглядел ровнее, чем другие. Калитка, между прочим (я подергал), оказалась заперта изнутри.

— Что такое? — спросил я.

— Вроде там есть кто-то… — шепотом ответил Дега.

Минуту или две мы вглядывались в мертво поблескивающие окна, потом Дега опять вздрогнул:

— Смотри! Видел?

На этот раз я увидел. Что-то мелькнуло в окне дома. Дега свистнул, замахав руками и подпрыгнув:

— Люди! Эй, люди!

— Не ори ты так! — одернул я его.

— А как же еще их внимание привлечь?

Я бросил в окно подобранный на дороге осколок кирпича. Стекло, тонко тренькнув, выдержало. И тут же за окном, мутным от пыли, показалась бледная физиономия.

— Выходи, дружище! — позвал Дега. — Чего боишься? Мы только дорогу спросим! Дорогу нам подскажешь — и все дела.

— Не бесплатно, между прочим, покажешь! — сообразил добавить я. — У нас бабки есть! Заплатим!

— Ты не очень-то… — толкнул меня Дега. — Про бабки-то… А то сейчас как высунется этот дружище — с дробовиком! И придется ему не только бабули отдать, но и тачку со всем содержимым. Место глухое, а оружия настоящего у нас нет…

Это он верно заметил. Мы еще немного потоптались под окнами, намереваясь, если что, сразу дать деру.

В окне появилась вторая физиономия. Теперь на нас смотрели двое — молча, не двигаясь. Черт лица из-за пыли на стекле было не разглядеть, но мне почему-то показалось, что эти двое (мужики вроде бы, и молодые) напуганы. Вряд ли у них был дробовик… Скорее всего, тоже, как и мы, думают сейчас: «Место глухое, а тут какие-то два барбоса подозрительного вида шляются…»

— Сколько времени у нас осталось? — спросил я.

— Пятнадцать минут, — ответил Дега, взглянув на часы.

— За Максом смотаемся? — предложил я.

— Обделался уже? Чуть что — сразу к брахману бежать.

— Ты же не думаешь в дом заходить?

— Зачем заходить? В дверь постучимся — и все.

Лица в окне заколыхались — видно, эти двое о чем-то коротко друг с другом переговорили. А потом один куда-то скрылся, а другой вдруг со звучным шлепком припечатал к стеклу пятерню и, корытообразно раззявив рот, проорал:

— А ну пошли отсюда…

Окончание сильно приглушенной закрытым окном фразы мы не услышали, но общий смысл высказывания угадать было нетрудно.

— Он нас послал! — удивился Дега. — Вот гнида… Нет, надо все-таки зайти в гости, потолковать. Да не переживай ты! Люди они, люди! Сам, что ли, не видишь? Зверье матом орать не умеет. Самые обыкновенные человеки. Невежливые только…

— Идем! — решился я.

Мы перемахнули невысокий — по грудь нам — забор, пересекли двор, вбежали на крыльцо. Дверь оказалась хлипкой, деревянной, покрытой давно облупившейся коричневой краской. И — вот странно — меня вдруг коснулось легкое чувство, будто бы я уже когда-то видел эту дверь…

Дега постучал. Сначала костяшкой согнутого указательного пальца, потом кулаком. А потом несколько раз двинул дверь коленом. И дернул за ручку.

Что-то слабо хрустнуло, и дверь открылась, позвякивая сорванным проволочным крючком. Пахнуло пылью и прелыми тряпками. За дверью белел в полутьме угол печки, угадывались очертания большого обеденного стола.

— Темно… — прошептал Дега.

— Потому что окна — только в соседней комнате, — объяснил я. — Где невежливые человеки находятся…

— Эй, селяне! — позвал мой кореш, не торопясь переступать порог.

— Потолковать надо! — подал голос и я.

Несколько секунд было тихо. Потом из глубины дома долетел до нас безобразный истерический вопль:

— Уйдите, гниды! Уйдите отсюда!

— Как он нас назвал? — задохнулся от возмущения Дега.

У меня непроизвольно сжались кулаки. Теперь не могло быть и речи о том, чтобы нам не входить в дом. В нас снова сработал рефлекс — оскорбления прощать нельзя. Если смолчишь, оставишь без последствий, значит, ты согласен с тем, как тебя назвали. Значит, ты и есть тот, кем тебя назвали.

Почти одновременно мы рванулись вперед, ударившись плечами. Проскочили полутемную комнату с печкой и влетели в следующую комнату…

И как только мы оказались там, со мной опять случилось нечто необъяснимое: в ушах загудело, пол качнулся под ногами, перед глазами зарябили мельтешащие белые точки… Все это длилось какую-нибудь секунду, а когда в ноги вновь вернулась сила и зрение восстановилось, я увидел обшарпанные стены с пожелтевшими от времени обоями, рисунок на которых было уже не разобрать… Слева, у стены, стоял комод с вывалившимися ящиками, посреди комнаты лежал стул. Больше ничего в комнате не было. Ничего и никого.

— Где эти гады? — прошипел Дега.

Я пожал плечами. Комната имела только один вход — тот, через который мы сюда и попали. Оба окна оказались закрытыми. Более того, деревянные рассохшиеся рамы были наглухо заклеены полосками из газет — и заклеены, судя по состоянию этих полосок, не один год назад.

А на густо запыленном стекле одного из окон четко был виден отпечаток человеческой ладони…

Дега пихнул ногой стул, шагнул к комоду, с трудом просунул руку в щель между ним и стеной, точно подозревая, что в этой щели кто-то умудрился спрятаться.

— Что за ерунда? Ничего не понимаю…

Я тоже ничего не понимал. Кроме, пожалуй, одного. Если ты попал в ситуацию, когда происходит нечто, чего нельзя объяснить, нужно немедленно ретироваться — и желательно подальше. Я сориентировался быстрее своего кореша.

— Валим отсюда!

Я метнулся к выходу, у порога оглянулся, чтобы убедиться: поспевает ли Дега за мной. Дега не поспевал. Он стоял, чуть согнув ноги в коленях, у окна и не двигался.

— Ты чего?

— Там…

Я глянул в окно. И понял, что никуда мы уже отсюда не валим. По затылку пробежала ледяная дрожь, ожгла шею, скользнула вниз по позвоночнику. Обмирая от страха, я подошел ближе к окну, у которого стоял Дега.

Снаружи было очень светло — как-то неестественно светло, словно окна были вовсе не окна, а два телевизора, транслирующие светящиеся картинки. На пустынной улице стояли два человека, с интересом разглядывая окна комнаты, где мы находились. Нет, не человека…

— Двойники… — прошептал Дега и проворно присел на корточки, потянув и меня за собой. — Спрячься, а то увидят! Меня, кажется, увидели…

Двойники! Это было невероятно. Это было дважды невероятно. Во-первых, зверье никогда не показывается при солнечном свете. Во-вторых… сразу два двойника! Мой, видать, пришел к Деге. А двойник Деги явился, получается, по мою душу…

На улице что-то коротко прокричали. Крик этот проник через закрытые окна невнятным отзвуком. Потом о стекло что-то клацнуло.

И все стихло. Ушли?..

Я выпрямился. Как же, уйдут они… Оба двойника, увидев, что я смотрю на них, зазывающе замахали руками, нацепив на свои гнусные рожи гримасы дружелюбия, загомонили с новой силой. Слышно было плохо, но, по-моему, они предлагали нам денег, если мы выйдем.

Ну да, ждите…

Дега тоже поднялся. Мы стояли бок о бок, пытаясь утихомирить разрывающую грудь одышку, стояли и не знали, что нам делать.

— В конце концов, — придумал я, что сказать, — Макс, когда мы в срок не вернемся, пойдет нас искать. Пойдет, правда же? А он ведь брахман, он знает, как со зверьем справиться. Даже с таким ненормальным… которое при свете дня гуляет… Сколько уже прошло с тех пор, как мы с ним разделились?

Дега посмотрел на часы. Ничего не ответил.

— Так сколько?

— Полтора часа… — дрогнувшим голосом сообщил он.

— Как это может быть?!

— Да почем я знаю?..

Лицо его исказилось.

— Чего вам от нас надо, твари?.. — простонал Дега и вдруг, с размаху шлепнув ладонью по пыльному стеклу, проверещал так отчаянно, что у меня зазвенело в ушах: — А ну пошли отсюда!..

Я схватил его за руку:

— Успокойся! Не хватало еще, чтобы…

Двойники побежали во двор дома. Дверь! Мы же не закрыли дверь! Без слов я сорвался с места, в несколько прыжков достиг входной двери. Проволочное колечко, в которое должен входить крючок, оказалось разогнутым — ну да, мы же это и сделали…

Я едва успел согнуть колечко, накинуть крючок, как в дверь застучали. Сначала несильно, а потом забухали так, что дверь заплясала в петлях. Я отступил назад, ища глазами, чем бы забаррикадировать вход, но вспомнил, что дверь открывается наружу… Я рванулся обратно в комнату.

Дверь слетела с крючка. И сразу прозвучало:

— Эй, селяне!.. Потолковать надо!..

— Нашими словами говорят… — выдохнул Дега. И тут нервы у него снова сдали. — Уйдите, гниды! — взвизгнул он, подхватив с пола стул. — Уйдите отсюда!..

Двойники уже вошли в дом.

Решение влетело мне в голову мгновенно. Я отнял у Деги стул и изо всех сил шарахнул им в окно, вышибив вместе со стеклами перекрестье рамы…

— Давай! — хрипнул я. — Быстрее!

Дега не заставил себя упрашивать. Рыбкой он нырнул в оконный проем. И я бросился следом за ним.

Я упал, неудачно приложившись о землю подбородком. От боли у меня потемнело в глазах, но я нашел в себе силы подняться.

Первый приступ боли схлынул, но темнота в глазах не рассеялась. А спустя секунду я понял, что боль тут совсем ни при чем…

Только что улица была залита дневным светом. А сейчас меня окружала сырая и холодная, непроглядная тьма…

— Умник, ты где?.. — услышал я совсем рядом испуганный шепот Деги.

…И эта тьма была обитаема.

Что-то двигалось во тьме, что-то приближалось, кругами, с тяжелым шелестом волочась по земле. Откуда-то с высоты, может быть, с крыши одного из невидимых теперь домов раздавались странные чмокающие звуки, словно бы кто-то щелкал языком. И в этом щелканье почему-то ясно слышался призыв.

— Умник, ты где?.. — плачуще повторил мой кореш.

Я протянул было руку на голос… но сразу и отдернул ее. Кто знает: Дега меня зовет или не Дега?

— Умник…

— Умник! Умник! — застучало-запрыгало по крышам громкое издевательское эхо. — Умник, ты где?!

Позади меня кто-то то ли всхлипнул, то ли хихикнул. Я рывком обернулся, но, конечно, ничего не увидел.

— Эй, селяне! — пронзительно, будто пущенная с увеличенной скоростью магнитофонная запись, завыло сверху. — Надо потолковать! Надо потолковать!

Это… шелестящее… подползало ближе, сужая круги. Не торопясь. Даже, скорее, намеренно не торопясь. Нарочно растягивая время неумолимого преследования. Я услышал, как оно с хлюпаньем втягивало воздух… и выпускало его коротким кашляющим спазмом.

— Помогите… — безнадежно пролепетал невидимый Дега.

— Помогите! — моментально подхватило глумливое эхо. — Помогите! Помогите!.. Эй, селяне!.. Надо потолковать!..

Где-то опять то ли всхлипнули, то ли хихикнули.

«Кажется, охота для них не столько необходимость, сколько развлечение…» — вдруг подумал я. Ноги мои подкосились, и я осел на землю.

В тот момент с поразительной четкостью отобразилась в моем сознании истинная природа зверья. Я понял, что глупо ждать от них пощады или жалости, хотя бы сочувствия… В душе самого свирепого маньяка, самого кровавого душегуба может шевельнуться тень сострадания, причина которого — в похожести охотника и жертвы, убивающего и убиваемого. У любого человека, даже у последнего закоснелого негодяя, когда-то была мама и было детство, было хоть что-то неоспоримо хорошее, родное и дорогое, что может в решающий момент проснуться, тронуть сочувственную струну человечности, удержать занесенную для удара руку. Зверье же не принадлежит к роду людей. Зверье — нелюди, абсолютные чужаки. У них нет с нами ничего общего. И поэтому они в принципе не способны чувствовать к нам сострадание. И вообще, могут ли они хоть что-то чувствовать?..

Мою руку нащупала и стиснула другая рука — живая, человеческая.

— Я вдруг вспомнил… — быстро-быстро затараторил Дега, заглушаемый беснующимся вокруг нас жутким шабашным гвалтом. — Твой папахен ведь давно овдовел, а моя мамка всю жизнь одна, я своего родителя вообще не помню. Я часто думал: «А что, если их свести?» Мы бы с тобой тогда как братья были б. Я тебе об этом никогда не говорил…

— Можно было бы попробовать… — сказал я и поразился. Что я несу?! Что Дега несет?! Дикость какая-то…

В звуковую кипящую кашу ворвался рев автомобильного двигателя. И почти сразу же на нас с Дегой обрушился сноп желтого света, в котором вспыхнула мгновенно вырванная из тьмы пыльная земля. И нечто шероховато темное, похожее на ожившее дерево с кривыми разлапистыми ветвями, распластанное по этой земле, дернувшись и зашипев, с невероятным проворством метнулось за пределы светового пятна.

Что-то металлически клацнуло надо мной, и голос брахмана Макса, необычно громкий и яростный, пролился на меня ледяной водой:

— Залезайте! Быстро!

— Я вам говорил не заходить в помещения?! Говорил или нет, бараны?! Говорил?..

Макс выглядел по-настоящему взбешенным. Скалясь, он выкручивал руль то в одну сторону, то в другую, резко тормозил и снова давил на газ. Автомобиль подбрасывало, как лодчонку в разбушевавшемся море. Мы давно уже сбились с дороги и неслись наугад через поле — стебли сухого бурьяна хлестали бампер внедорожника, будто волны. А темнота вокруг была не та, что в деревне, непроглядная и смертельная, а вполне обыкновенная, ночная. Скошенный диск луны, летевший за нами, серебрил верхушки бурьяна, высвечивал контуры деревьев недалекого леска по левую руку…

— Как отпустил вас, идиотов, почти сразу же понял: не надо было! — орал брахман. — Заправился по-быстрому, поехал искать… Всю деревню исколесил — нигде нет! Дебилы! Ведь чувствую, что вы где-то недалеко, а где?.. А время-то идет, солнце к земле клонится. Темнеть стало! Отправил ребятишек дорогу спросить, называется… Так я ж думал, что вы нормальные люди, а не тупорылые олигофрены, у которых дерьмо в черепушках вместо мозгов булькает, как выяснилось!..

Мы молчали, трясясь и подпрыгивая на трясущихся и подпрыгивающих задних сиденьях. Не знаю, как Дега, а я все еще до конца не верил, что мы спасены. Макс орал, брызгая слюной на приборную доску, беспрестанно оборачивая к нам пунцовое лицо с прилипшими ко лбу и щекам мокрыми волосами… Господи, да пусть орет, пусть обзывает как хочет! Бараны? Идиоты? Олигофрены? А кто же мы еще?.. Они самые и есть. Пусть хоть по рылам нам настучит, лично я даже руки не подниму защититься… Главное, что он не бросил нас. Рулил по улочкам мертвой деревни до последнего, даже когда уже стемнело…

— Так ведь мы ж не предполагали, что в такую хитрую ловушку угодим… — робко подал голос Дега, когда Макс малость подустал и утих. — Я вообще не знал, что зверье способно подобные ловушки расставлять. Там ведь вот как было…

Он начал сбивчиво объяснять, но брахман не дослушал.

— Какая еще ловушка? — фыркнул Макс. — Банальная петля Хроноса, временной нахлест. Аномалия типа шумелки. Зверье в таких местах пасется, это у него вроде рыбного места… где лучше клев, значит. Я надеюсь, вы уже доперли, что никаких не двойников видели, а самих себя?

Я-то это уже понял. И Дега наверняка догадался. И про петлю Хроноса мы, кстати, тоже слышали раньше. Не такие уж мы темные, просто вовремя не сообразили — как-то недосуг было в те волнующие минуты предаваться воспоминаниям… Но вместо того чтобы просто ответить утвердительно, мой кореш продолжал играть дальше: ахнул с показушным изумлением и, поймав в зеркале заднего вида взгляд брахмана, состроил умильно почтительную физиономию:

— Везет вам, какой вы умный! Вы бы сразу все поняли и точно не попались бы. А мы… эх… — и сокрушенно вздохнул, демонстрируя глубочайшее сожаление по поводу собственной непроходимой тупости.

Макс, подтверждая слова Деги, не попался и на эту уловку.

— Хватит придуриваться-то! — криво усмехнулся он.

Мы, украдкой переглянувшись, облегченно вздохнули. Гром отгремел. А тут еще впереди в свете фар мелькнула насыпь федеральной трассы. Внедорожник, взревев, взлетел на асфальт, развернулся и понесся ровно и быстрее.

— Хорошо то, что хорошо кончается, — вякнул еще Дега.

— Да что ты! — опять повернулся к нам Макс. — До рассвета, детвора, еще далековато, факт. А ночка нам предстоит веселая. Лучше, конечно, остановиться где-нибудь, переждать. Сейчас выберем местечко потише и…

Он резко замолчал, подался вперед всем телом, навалившись грудью на руль и высматривая что-то на убегающей под колеса нашего автомобиля трассе.

— Кончается, говоришь?.. — выдавил он сквозь зубы. — Нет, детвора, все только начинается…

Они неподвижно стояли у обочины. Черные, почти сливающиеся с темнотой, похожие на людей, грубо и поспешно слепленных, — конечности неодинаковой длины, бесформенные головы: у двоих слишком большие, у одного — чересчур маленькая. Их можно было принять за припозднившихся прохожих, ожидающих последнего автобуса. Вот только что делать прохожим так далеко от города, в месте, где автобусы уже лет десять как не ходят?

Когда мы подкатили к ним поближе, они колыхнулись на дорогу, беспорядочно размахивая тем, что у людей называется руками. Когда мы поравнялись с ними, они кучей бросились под колеса.

Макс, понятное дело, и не подумал притормаживать. Напротив — только увеличил скорость, рискуя влететь в какую-нибудь очередную коварную ямину в асфальте.

Я оглянулся назад.

Они бежали за нами. Вроде бы неуклюже бежали, но отдалялись как-то уж очень медленно.

Вот один, словно споткнувшись, опустился на четвереньки, потом опустились второй и третий. Они не останавливались, они продолжали бежать, и бег их стал стремительней и ловчее, словно такой способ передвижения для них был более привычным.

— Бесы… — определил я. — Ох, попали мы…

Бесами у нас обычно назывались те из зверья, что являлись людям в человеческом же обличье, но не в безукоризненно точном, как двойники, а в таком… мало того что небрежно карикатурном, так еще и легко изменяющемся. Поэтому способности бесов возможностями человеческого тела не ограничивалась. Им, например, достаточно какой-нибудь крохотной щелочки, чтобы пробраться в жилище, а если уж на дороге увяжутся (папахен рассказывал), то остается только молиться. Не отстанут, пока не рассветет. Или пока не настигнут, или пока на более лакомую добычу не отвлекутся…

— Догоняют… — пролепетал Дега. — Макс! Догоняют!..

— Не слепой, — ответил ему брахман, снова став собранным и деловитым — словно и не он только что метал молнии, брызжа слюной и ругательствами. — А вы отвернитесь, не смотрите на них. Маленькие, что ли, Правила не знаете? Если уж совсем невтерпеж, глядите краем глаза — боковым зрением. Так они зрительного контакта установить не смогут.

Дальше мы наблюдали за преследователями как полагается — боковым зрением. И видели, как черные силуэты бесов, все приближаясь, начали увеличиваться. И дело тут было вовсе не в играх перспективы. Они и вправду росли, становясь больше, массивнее, еще страшнее.

Макс сунул руку в рюкзак, лежащий, словно верная собака, на сиденье рядом с ним. Вынул связку колец — ту самую связку, которую вчера едва не увел у него Дега. Удерживая руль локтями, брахман ловко развязал шнурок, освободил одно кольцо и, вновь завязав шнурок, бросил связку обратно в рюкзак. Затем он, держа кольцо в зубах, вытащил из воротника рубашки тонкую иголку и уже было приготовился кольнуть себе зачем-то палец, но тут внедорожник тяжело подпрыгнул на выбоине — иголка выпрыгнула из руки брахмана, сверкнула напоследок и пропала где-то под сиденьями.

— Гадство… — косноязычно промычал Макс. — Последняя была. Дайте-ка ножик, детвора. У вас есть, я знаю.

Я сначала не понял, что он попросил. Ножик? Ножик — это чем на хлеб масло по праздникам намазывают. А у нас — джаги! Боевое оружие! Ножик… Надо ж было так выразиться!

Дега протянул Максу свою джагу. Тот чиркнул себе по пальцу остро наточенным клинком и тут же приложил к мгновенно окровавившемуся надрезу кольцо. Пробормотал несколько неразборчивых слов и, опустив на секунду стекло (бесы, видно, почуяв донесшийся из салона человеческий запах, молниеносно сократили расстояние до нескольких метров), подбросил кольцо вверх.

Оно чуть слышно стукнуло по крыше автомобиля и упало позади него на дорогу, вдруг вышибив из асфальтового покрытия сноп неестественно ярких, ослепительных искр.

Тотчас раздалось такое громкое шипение, будто на огромную раскаленную сковородку опрокинули ведро воды. Бесы исчезли сразу же, а шипение еще долго затухало, словно продолжало тянуться за нами развеивающимся шлейфом…

Макс отдал Деге джагу.

— Только и всего? — восторженно изумился мой кореш. — Вот так просто: серебро, кровь и пошептать — и нету тварей?..

— Ну, во-первых, совсем не просто, — проворчал Макс. — А во-вторых, рано еще ликовать.

Тем не менее мы с Дегой от великого облегчения закурили по сигаре. Брахман сбросил скорость. Через несколько минут мы углядели ответвляющуюся от трассы грунтовую дорогу. На развилке торчал столб, но указательный щит на нем был рвано отломлен — будто откушен чьей-то чудовищной пастью, — сохранилась только часть с двумя последними буквами: «…ка». Макс свернул на грунтовку.

— Моршанка! — возрадовался Дега. — Почти добрались!

— Сколько здесь в округе деревень? — спросил я у брахмана.

— Судя по карте, около десятка.

— Значит, один шанс из восьми, — сообщил я корешу. — Питерку и Мироновку мы уже навестили.

— Один шанс из восьми — тоже неплохо, — покладисто откликнулся Дега. — Будем надеяться, что мы едем все-таки по направлению к Моршанке, а не к какой-нибудь Завалинке или там Навозинке… Тем более, — вспомнил он, — на тебе счастливая футболка! Значит, точно повезет!

— Ага, — усмехнулся я. — Последние два дня только и делаем, что купаемся в везении. Удача ну прямо во всем нам сопутствует…

— Так живы же до сих пор, — резонно возразил Дега.

Грунтовка оказалась езженой — в свете фар хорошо просматривались две ровные отчетливые колеи. Но Макс почему-то ехал все медленнее и медленнее. Морщился, хмурился, внимательно смотрел по сторонам, хотя что он там мог увидеть? Луна скрылась за облаками, и над землей повисла мгла, чуть подкрашенная сверху сумрачным фиолетовым свечением.

— Нехорошо тут как-то… — пояснил он в ответ на мой вопрос. — Повернул бы я обратно, да примета плохая. А приметы нынче — это не кошка чихнула, а прямое руководство к действию…

— А кошки что — чихают, что ли? — шепотом спросил меня зачем-то Дега.

— А я почем знаю? Я уж и забыл, как они выглядят, кошки-то…

Только я это договорил, как с черного неба снова выпучился рыбий глаз белой луны. И в ее свете мы — все трое — увидели поодаль от дороги большое, растянувшееся, наверно, на полкилометра кладбище, молчаливо поблескивающее ровными рядами крестов и оградок.

— Что и требовалось доказать, — с мрачным удовлетворением констатировал Макс и, вывернув руль, нажал на газ.

Мы съехали с грунтовки.

— Объедем подальше, — объяснил брахман.

И наш внедорожник снова запрыгал по бездорожью.

На очередном ухабе я выронил сигару, а когда поднял ее, обнаружил, что она потухла.

— Прикуришь, дай и мне огоньку, — попросил я у Деги, который щелкал зажигалкой у своего окурка, тоже почему-то переставшего тлеть.

— Да не работает что-то… — промычал тот.

Зажигалка в его руках вхолостую скрежетала кремешком, не высекая даже малой искорки. И я заметил, что в салоне вдруг стало ощутимо холоднее, и холод этот крепчал с каждой секундой.

— Опять пошло-поехало, — буркнул Макс и принялся зачем-то расстегивать рубашку.

Не успел я спросить у брахмана, что же конкретно «пошло-поехало», как крыша над нашими головами громко скрипнула, явственно просев, словно сверху опустилось на нее нечто невообразимо тяжелое, и автомобиль пошел медленнее, хотя Макс не сбрасывал скорость. Напротив, как только это невидимое и непонятное нечто оседлало внедорожник, он сильнее надавил на газ — двигатель взревел, колеса завыли, плюясь комьями земли, но скорость машины неуклонно продолжала снижаться.

Брахман распахнул рубашку, поймал в горсть что-то, болтавшееся на груди, стиснул в кулаке и, прикрыв глаза, снова начал почти неслышно бормотать. Облачка пара вырывались из его рта.

— Да что же это такое, а? — с тоской пробормотал Дега, принявшись растирать ладонями исколотые морозом щеки. — Кончится это когда-нибудь или нет?.. Почему мы в Заволжске не остались? Там уж точно хуже бы не было!

Макс взвыл сквозь зубы и, разжав кулак, затряс рукою в ледяном воздухе. От его ладони, на которой алело крестообразное пятно ожога, валил пар.

— Уже кончилось… — с шипением втягивая воздух, ответил он. — Как же больно-то, ч-черт…

Внедорожник, качнувшись, рванул вперед. И холод в салоне начал истаивать. Дега попробовал зажечь зажигалку — у него это получилось с первого раза.

— Работает… — констатировал он. — А что это было-то, Макс?

— Какая тебе разница? — неохотно и не сразу откликнулся тот. — Было и было. И уже нет. И хорошо, что нет. Наше счастье, что вовремя от кладбища отвернули, факт.

На этот раз мы с Дегой не спешили радоваться очередному избавлению от очередной твари. И — как выяснилось через несколько минут — очень даже не зря.

Автомобиль вдруг повело в сторону, брахман крутанул руль, но положение спасти не успел — внедорожник, сильно накренившись вперед, ухнул передними колесами в кривую и длинную рытвину. И заглох.

Завестись снова Максу, впрочем, удалось. Но вот выехать обратно на более-менее ровное место — нет, не получилось. После нескольких безуспешных попыток он заглушил двигатель и обернулся к нам:

— Все, встряли. Толкать нужно.

Дега обреченно посмотрел на меня и взялся за ручку двери.

— Да не сейчас, дурак! — остановил его брахман. — Как рассветет!

— А-а-а… — расслабился Дега. — Точно! А сейчас нам что делать?

— А что вы обычно ночью делаете? Занавешиваем окна и ложимся спать.

— Чем же нам их занавешивать? — удивился я.

— Куртки свои снимайте. Чехлы снимайте с сидений. Не хватит — срезайте обшивку, что под чехлами. Меньше разговоров, больше дела, — добавил Макс, ловко заматывая обожженную руку бинтом, который достал из своего рюкзака. — Шуруйте, шуруйте! И в окна старайтесь не смотреть.

— Да знаем мы! — откликнулся Дега. — Не маленькие.

И мы начали «шуровать». Сразу возникла проблема — как укрепить одежду и чехлы с сидений на автомобильных окнах, но Макс вытащил из рюкзака рулон скотча, и дело пошло веселее. Я еще подивился тому, сколько разных вещей вмещает его тощенький на вид рюкзак, — не иначе это какая-нибудь брахманская хитрость… Самым сложным оказалось, как ни странно, не обращать внимания на то, что творилось снаружи. Мы, естественно, отлично были осведомлены относительно Главного Правила, но почему-то нас так и тянуло выглянуть и посмотреть…

Потому что ночное поле вокруг нас — только что пустынное и безжизненное — стало оживать.

Сначала далеко, а затем все ближе и ближе вспыхивали и гасли бледные голубые огоньки.

Потом я увидел колесо. Обыкновенное автомобильное колесо. Ничего бы в нем не было странного, если бы оно не катилось в нашем направлении, подпрыгивая на кочках, ничем и никем не подгоняемое. Не докатившись до внедорожника нескольких метров, колесо остановилось, точно в раздумье… и снова тронулось с места, уже медленнее, огибая нашу машину…

Ойкнул Дега, и я отвлекся, обернувшись к нему. С его стороны к нам неторопливо приближалась собачья стая. Пять или шесть здоровенных косматых псов поднялись на пригорок шагах в десяти от нас, уселись, повернув к нам морды, оскаленные совсем не по-собачьи, — полураскрытые, словно в улыбке, пасти обнажали белые, слишком уж ярко блестевшие в тусклом лунном свете зубы, ровные, будто человечьи. Я поспешно отвел глаза, но все равно успел заметить, как один из псов без усилий встал на задние лапы, задрал морду вверх, но вместо ожидаемого воя из его пасти вырвался короткий визгливый смешок…

— Быстрее! — прикрикнул Макс. — Чего копаетесь?!

Вынырнувшее откуда-то колесо с тугим стуком врезалось в борт внедорожника — он аж качнулся. Ударилось колесо и легко откатилось назад, снова пропало где-то. По борту с другой стороны вкрадчиво поскребла собачья лапа.

Старательно зажмуриваясь, я заканчивал работу почти вслепую. Впрочем, мы с Дегой управились почти одновременно.

— Готово! — обернувшись к Максу, сообщил я.

И обмер.

На нас шел — не по земле, а прямо по воздуху, в полуметре над землей — мужик громадного роста в длинной белой рубахе, рукава и полы которой развевались, точно навстречу мужику дул сильный ветер. И большая косматая голова мужика раскачивалась, как маятник, при каждом шаге. А вместо лица у него кустилась сплошная черная борода, узкий и верткий конец которой проворно ощупывал воздух…

— Шатун… — ахнул Дега.

— И у меня готово, — откликнулся Макс, накидывая на незакрытый еще участок лобового стекла большой лоскут ткани и тут же укрепляя его крест-накрест двумя лентами скотча. — Тушу свет.

— Не тушите! — жалобно попросил мой кореш.

— Я ненадолго. Надо же выяснить, не осталось ли где щели? Вон как луна лупит, пары секунд хватит, чтоб это проверить. Готовы? Раз…

Темнота стиснула нас.

— И два!..

— Чисто сработали, без изъяна, — проговорил Макс, пока мы с Дегой моргали от вспыхнувшего вновь света. — Ну что, ребятки, скорого рассвета? Постарайтесь уснуть. Я лично попытаюсь.

— Скорого рассвета… — вразнобой пробормотали мы в ответ.

Что-то вскочило на внедорожник, заклацало когтями по крыше… Тупой удар в борт заставил нас с Дегой дернуться и прижаться друг к другу… Заскрипел натужно металл переднего бампера, хрустнуло стекло задней фары — кажется, автомобиль пробовали на зуб… Под днищем глухо заворочалась какая-то тварь, с мерзким мокрым хрюканьем жадно вынюхивая возможную лазейку…

Какой уж тут сон!

Да и Макс, вопреки своему обещанию, не торопился укладываться. Он достал из рюкзака увесистый матерчатый узелок, положил его себе на колени, подумал немного и вытащил еще и календарь. Пошуршал страничками и объявил:

— До восхода — четыре часа тридцать четыре минуты…

После чего еще долго шептал что-то, бросая время от времени из узелка щепотки крупной желтоватой соли по углам салона. А внедорожник, облепленный зверьем, все вздрагивал и раскачивался…

До самого рассвета.

Глава 5

Это «…ка» на огрызке указателя и впрямь обозначало Моршанку.

Мы въехали туда ранним утром — всего-то и надо было, что вернуться на дорогу, идущую мимо кладбища, и прокатиться еще несколько километров. Правда, до того пришлось нам с Дегой потратить около часа на то, чтобы вытолкать из рытвины, захлебываясь брызгами грязи, наш исцарапанный, исклеванный и погрызенный зверьем внедорожник.

Моршанка разительно отличалась от виденных нами ранее Питерки и Мироновки. Заброшенных домов тут не было вовсе. А были крепкие усадьбы, похожие на средневековые форты, большие, с множеством добротных пристроек, с обширными огородами, окруженные мощными высокими заборами. Всего таких «фортов» было пять или шесть. Или больше — сосчитать трудно, потому что передние усадьбы своей разлапистой громоздкостью заслоняли дальние… Усадьбы отстояли довольно далеко друг от друга, и пространство между ними чернело безобразными пятнами пепелищ. Видно, оставшиеся в деревне жители, разобрав покинутые жилища по бревнышку и кирпичику, ненужные развалины попросту сожгли от греха подальше.

Здесь тихо и мирно было, в этой Моршанке, под нежарким осенним утренним солнцем. Гигантскими ровными лоскутами лежали вокруг деревни старательно вспаханные участки, разделенные протянутыми между кольями веревками, из-за заборов усадеб доносилось мерное квохтанье кур, утренние коровьи стоны и забавно мультипликационное блеянье овец.

Мы остановились у первого же «форта».

— Лю-у-уди… — протянул Дега, прислонив ухо к плотно прилаженным друг к дружке обтесанным бревнам. — Слышу, разговаривает кто-то… И пахнет как! Едой, братцы, пахнет!

На его заляпанном подсохшей грязью остром лице расцвела умильная улыбка. Должно быть, так — с изможденным умиротворением — улыбались потерпевшие кораблекрушение моряки, неделями блуждавшие в утлой шлюпке по бескрайнему океану и заметившие наконец на горизонте спасительное судно.

Макс покидать автомобиль не стал, даже двигателя не заглушил. Я, выбравшись вслед за Дегой, постучал в ворота. Сразу грубо забухал собачий лай, зазвенела цепь.

— А теперь замолчали, — несколько удивленно проговорил Дега, все прислушивающийся к происходящему за забором.

Я подергал калитку в воротах — заперто, конечно. Толкнул ставенку маленького окошка, вырезанного над калиткой на манер бойницы, — тоже заперто.

— А я бы поел чего-нибудь, — размечтался Дега, ерзая ухом по древесине. — Может, нас покормят? А что, бабки есть, заплатим. Чем же пахнет так вкусно?.. Что-то знакомое, только не могу понять что…

— Куриный суп! — с некоторым усилием определил я. — Возможно, с лапшой…

И как только я проговорил это вслух, в голове моей с удивительной отчетливостью всплыл, казалось бы, полузабытый образ куриной лапши, щемяще трогательный, как и все воспоминания детства: глубокая тарелка с голубым цветочным узором, наполненная прозрачным бульоном с золотыми монетками жира, морковными звездочками, нежно-податливыми извивами полосок теста…

Это когда же я ел последний раз?

Сглотнув слюну, я ожесточенно забарабанил в ворота.

Лязгнув щеколдой, отворилась вовнутрь ставенка «бойницы». В проеме замаячило чисто выбритое очень полное лицо с круглыми черными, подозрительно сощуренными глазками.

— Привет хозяину! — немедленно отлипнув от ворот, воскликнул Дега.

— Чего долбитесь? — высоким, как у большинства толстяков, голосом осведомился этот хозяин. — Чего вам еще надо?

«Еще»?..

— Пожрать надо! — воззвал Дега, заплясав перед окошком. — Ты не думай, дядя, мы заплатим!

— Нужны мне ваши фантики… — проворчал «дядя». Черные его глазки скользнули туда-сюда, зацепились за внедорожник, прощупали наклейку со строгой надписью: «Правительство Заволжского округа» на лобовом стекле. — Здесь до ближайшей лавки полдня ехать… И нету у нас лишнего, самим в обрез…

— Трофим Ладогин! — крикнул Макс из автомобиля. — Знаете такого?

— Ну, знаю…

— Где нам его найти?

— Опоздал ты, служивый. Перехватили уже твоего Трофима. Вашинские же коллеги и перехватили, не переживай. Во-о-он там, четвертый дом его, Трофима-то. Отсюда не видать, надо до конца улицы доехать и повернуть, тогда сразу найдете. Там машина стоит у ворот, вот как ваша, такая же…

Пока я соображал, что может означать обращение «служивый» и кто такие эти «коллеги», в глубине двора звякнул вопрошающий женский голос.

— Да насчет шептуна нашего! — ответил хозяин особняка на этот голос. — Вторая партия охмурял поспела!.. Полчаса уже его, Трофима, укатывают, — повернулся он снова к нам и продолжил раздраженно: — Чего, у вас, в городе, своих шептунов мало, а? До наших добрались… Трофим — он у нас, почитай, один на всю округу. Уедет он, а нам что делать? С хворью не к кому пойти, скотину, опять же, полечить некому… Да и зверье совсем замучает…

— Садитесь в машину! — окликнул нас Макс, но Дега, судя по всему, не оставил еще надежды подхарчиться.

— Да ты не шурши зазря, дядя! — обнадеживающе подмигнул он, тесня меня от окошка. — Может, Трофим еще никуда и не поедет, с вами останется! Так что там насчет пожрать?..

— Останется он, как же… В городе, знать, послаще жить, особенно когда на хорошее место пристроен. Тут крутишься от света до света, чтоб семью накормить, а там…

Тут уж я разозлился. Ах ты, куркуль чертов! Домина у него какой, и хозяйство, и земли сколько!.. А морда — вся от жира лоснится. Сразу видно — жрет вдосталь и еще два раза сверх того, а голодным миску супа вынести жадничает!

— А ты бы сам, дядя, в город переехал, если там житье слаще! — посоветовал я. — Вот и проверил бы, каково там.

— Кому я в том городе нужон? — сморщился хозяин особняка. — Я ж не шептун. Это шептунов с руками отрывают. Вон — аж на двух тачках прикатили наперегонки.

— В машину! — рявкнул наш брахман, снова неожиданно перевоплотившись из Макса-добряка в грозного Макса. — Кому сказано?

— Зажал, значит, жратву, дядя? — многозначительно произнес Дега. — Ладно…

— А ты не угрожай мне, не угрожай, сопляк! — заволновался толстяк. — Как за ружьем схожу…

— Закатайся в рубероид! — огрызнулся мой кореш. — Вместе с ружьем своим! Свидимся еще, дядя. Земля-то, она, знаешь, круглая… Я бы на твоем месте передумал…

Но дядя передумывать явно не собирался. Не вняв угрозе, он захлопнул ставенку.

Мы прыгнули в автомобиль, тотчас же тронувшийся с места.

— Как же мы их проглядели, а? — пробормотал Макс, нервно заправляя волосы за уши. — Видно, когда из рытвины вылезали, — мотор орет, колеса визжат, грязь летит во все стороны…

— А кого — их?.. — поинтересовался я. — Проглядели-то?

Макс не ответил. Доехав до конца улицы, он вдруг остановил машину. Положил руки на руль, длинно выдохнул, глядя прямо перед собой. Нервничает, значит… Как и тогда — на подходе к дому Лешего…

— Пойду один, — безапелляционно заявил он. — Ты, Умник, пересаживаешься за руль…

— Я-то, конечно, пересесть могу, — сказал я. — Но толку от этого мало будет. Я водить не умею.

— Ты ведь сын дальнобоя? — удивленно глянул на меня брахман.

Сколько же раз мне приходилось сталкиваться с такой вот реакцией на известие, что я, оказывается, не умею управлять автотранспортом! Ну не хочет папахен, чтобы я по его стопам пошел, не хочет — и все тут… Профессия дальнобоя довольно прибыльна, спору нет. Только вот насколько она прибыльна, настолько и опасна.

— Я умею, я! — выкрикнул Дега, подняв руку, как когда-то — очень давно — на школьном уроке.

— Значит, ты садишься за руль. Если через пять минут я не возвращаюсь…

Дега опустил руку.

— С какой это стати вы можете не вернуться? Что там, у вашего Трофима?..

Он не договорил, ужас скакнул в его глазах. Видимо, вспомнил мой кореш, каким оказался наш предыдущий визит к одному из товарищей-брахманов Макса.

— Что там у Трофима, я наверняка сказать не могу, — отрезал Макс. — Не разговаривайте, только слушайте. Если через пять минут я не возвращаюсь, вы сразу же разворачиваетесь и мчите отсюда на полной скорости.

— Куда… мчим? — все-таки вякнул, несмотря на запрет, Дега.

— Как на федеральную трассу вернуться, помните, я надеюсь? Возвращаетесь. Едете в том же направлении, как мы сюда ехали. Следите за дорожными указателями, ищете поворот на Белозерск. Это поселок такой, располагающийся на берегу озера, которое называется…

— Белое… — встрял снова Дега.

— Молодец, догадливый. В сам поселок не заезжаете, останавливаетесь у Белого озера, у самой воды. Все равно где. Главное — у воды. Останавливаетесь и ждете. Вас встретят.

— Кто? — не удержался и я.

— Друзья.

— Ваши?

— Теперь уже и ваши тоже.

— А если не встретят?

— Встретят, факт, — уверенно ответил Макс. — Все, хватит болтать. Засек время? Вот и славно. Ну… с Богом!

Он достал из бардачка травматический пистолет и вышел из автомобиля. Свой рюкзак, между прочим, оставил на сиденье.

— Зря он Макарова-то выбросил, — прошептал Дега, когда брахман, ступая быстро, но осторожно, пригибаясь к земле, свернул за забор последнего дома на улице.

— Сам же слышал. Нельзя шептунам боевым оружием пользоваться, — напомнил я.

Дега посмотрел на часы.

— Может, сразу развернуться, а? — предложил он. — Ну, время сэкономим и все такое…

В глазах кореша я без труда прочитал жадное желание: чтобы не вернулся Макс через пять условленных минут и мы получили бы возможность укатить отсюда. С чистой совестью, да. Он ведь сам оставил такое распоряжение. Укатить в родной Заволжск, в родную Гагаринку. И плевать, что там нас ждет. Что бы ни ждало, уж, верно, всяко лучше, чем эта бешеная круговерть, в которую мы оказались втянуты и которая треплет нас, как пару окурков в водовороте унитаза, и все никак не успокаивается.

Да что говорить — в тот момент я и в самом себе ощутил такое желание. И почему-то этого желания испугался. То есть не «почему-то», а из-за возникшей непонятно откуда уверенности, что Макс через пять минут все-таки не вернется. И даже не только поэтому. Была еще одна причина…

В тот момент я вдруг понял — вот она, точка перехода. Настоящая. Не вчера, близ заволжского городского парка культуры и отдыха неизвестно чьего имени, решалась наша судьба… Она решается сегодня и здесь, в чудом выжившей деревеньке Моршанка.

У меня, кажется, волосы на затылке встали дыбом, когда я вдруг понял, что мне предстоит сейчас предпринять.

— Развернуться, а? — повторил Дега, снова искоса глянув на часы. — Ну вроде как ради удобства. Чтоб потом не суетиться?

— Делаем так, — заговорил я каким-то не своим, оледенело ломким голосом. — Я иду за Максом. А ты — если мы раньше не вернемся — через… те же пять минут подъезжаешь к дому этого Трофима. Двигатель не глуши на всякий случай. Подхватишь нас.

— Башней тронулся? — взвыл Дега. — Ты что? Зачем тебе это надо?!

Зачем? Я и сам не смог бы этого внятно объяснить. Мне было надо — и все. Не сделай я того, на что сейчас решился, я всю оставшуюся жизнь буду жалеть, что судьба дала мне возможность стать частью чего-то настоящего, чего-то неизмеримо большего, чем обыденное выживание… а я струсил и сбежал.

— Зачем?! — потряс меня за плечо Дега.

— Да ни за чем, — высвободил я руку. — На мне ведь футболка счастливая.

— Тогда я с тобой пойду, — с отчаяньем выговорил мой кореш.

— А кто нас подхватит… если что? Я водить не умею. Хоть и сын дальнобоя.

Дега опустил глаза, облизнул губы. Судя по всему, он попытался скрыть от меня облегчение, но получилось у него это плохо.

Я выпрыгнул из машины.

Дом Трофима Ладогина почти не отличался от других домов-усадеб Моршанки: такое же монументальное здание, многочисленные пристройки, высоченный глухой забор. Но ворота были распахнуты настежь, и стоял в этих воротах — задом во двор, а мордой на улицу — точно такой же внедорожник, как и тот, на котором приехали сюда мы, только целенький, чистый, немного лишь забрызганный грязью понизу. И наклейка на его лобовом стекле была, как у нас: «Правительство Заволжского округа».

Я как раз добежал до внедорожника, присел, сдерживая дыхание, чтобы не шуметь, когда со двора донесся сдавленный крик и сразу после него — негромкий упругий хлопок. А спустя мгновение — глухой мягкий удар. Словно мешок бросили на землю.

Я рванул во двор, стараясь все-таки держаться в тени автомобиля. Впрочем, долго оставаться незамеченным шансов у меня было маловато.

Прямо передо мной, в середине просторного, чисто подметенного двора, шагах в десяти от ворот, стоял крупный мужик в светлом спортивном костюме. Позади мужика лежал на земле огромный продолговатый черный пластиковый пакет, в котором угадывались очертания человеческого тела.

Этот… в спортивном костюме неотрывно смотрел на меня широко распахнутыми неподвижными глазами. Губы его были стиснуты до синевы и дрожали словно от великого напряжения. Мужик подергивал ногами, силясь оторвать их от земли, но они почему-то не отрывались, точно были приклеены. Правую руку он запустил за пазуху и теперь пытался вытащить ее обратно — безуспешно пытался, потому что рука его по какой-то причине накрепко увязла за отворотом куртки.

Наши взгляды встретились. Мужик затрепыхался сильнее и замычал, явно не в силах разжать губ.

И тут я увидел второго. Он был пониже своего товарища, но пошире в плечах. Одет был в джинсы и толстый свитер с растянутым воротом, и половину лица его закрывали большие солнцезащитные очки с непроницаемо черными стеклами.

Очкастый шел ко мне, опустив голову, со злой досадой бормоча что-то под нос.

— Говорил же дураку: не снимай очков… — разобрал я.

Очкастый шел ко мне, но меня не видел, потому что внимание его было занято пистолетом с удлиненным глушителем стволом. Он тискал оружие в руках, пытаясь стронуть с места заевший затвор.

Нет, не ко мне он шел, а к Максу, который лежал на земле между мной и этими двумя.

Он лежал на боку, наш брахман, скорчившись, суча ногами, обнимая себя обеими руками. Растрепавшиеся волосы закрывали его лицо, а между пальцами, впившимися в левый бок, сочилась кровь. Травматический пистолет валялся рядом. Макс не успел из него выстрелить.

Я выхватил джагу из-за голенища.

Очкастый увидел меня наконец. Надо отдать ему должное, соображал он быстро. Он тут же оставил бесполезные манипуляции с пистолетом и метнул мне оружие в лицо. Я инстинктивно отклонил голову, но пистолет все же задел меня вскользь над правым глазом. Окажись удар полноценным, я бы точно свалился без сознания. Но и без того мало мне не показалось. Голову пронзила такая боль, что я на мгновение ослеп, а половина лица надолго онемела.

Когда зрение вернулось, я увидел, что очкастый подбежал ко мне почти вплотную. Все, что я успел сделать, — это выбросить вперед правую руку. Я предполагал схватить врага за горло, но он ловко ушел в сторону, поймав мою руку в захват и тотчас выкрутив ее до ослепительной боли в плечевом суставе.

И швырнул меня через себя.

Я грохнулся на землю, дыхание вышибло из моей груди, перед глазами опять поплыли пульсирующие черные пятна. Силясь вздохнуть, я перевернулся, приподнялся на локтях и получил мощный пинок по ребрам.

Подчиняясь инерции удара, я несколько раз перекатился, встал было на четвереньки, но тут очкастый настиг меня. Он снова ударил ногой со всего размаха — на этот раз в лицо. Метил он, очевидно, в подбородок, но попал в скулу. Меня отбросило шага на два, опрокинуло навзничь. Джага вылетела из пальцев, звякнула, приземлившись где-то далеко…

Странно, что я еще оставался в сознании. Так быстро, как мог, я перевернулся на живот, закрыл руками голову, ожидая очередного удара. Кричать, чтобы позвать на помощь, я не мог. Да что там кричать — у меня едва получалось дышать — ребра жгло огнем, словно меня поперек туловища стиснули чересчур тугим ремнем.

В голове моей, казалось, распухшей вдвое, оглушающе пульсировала боль — раз-два, раз-два… А удара — последнего, добивающего удара — все не было.

Тогда я отнял руки от лица и кое-как сел.

Очкастый стоял надо мной, чуть покачиваясь.

— Гнида… — удивленно выговорил он.

…Только в боевичках, которые нам крутили вечерами по телику, видел я, что в драках киношные драчуны машут друг у друга перед носами джагами, пытаясь даже ими фехтовать. В жизни так никогда не бывает. Джага не меч и не шпага. Зачем ею финты крутить? В надежде, что противник испугается, что ли? Если он нормальный боец, он пугаться не станет, а легко и просто уйдет от выпада, потому что клинок — вот он, на виду… Или, что скорее всего, перехватит вытянутую к нему руку, отберет оружие…

Джага должна быть спрятана от глаз противника до поры безошибочного удара, молниеносного, будто жало змеи. Безоружной рукой действуешь, как необходимо по ситуации, — хватаешь, толкаешь, бьешь, защищаешься… Да хотя бы просто машешь ею по воздуху. Тут главное — отвлечь на нее внимание. И лишь когда сверкнет перед тобой тот самый, желанный и ожидаемый момент, упускать который нипочем нельзя, — тогда давай, выстреливай всем телом вперед, режь или коли! Молниеносный выпад — и джага, уже испачканная кровью, снова спрятана. До следующего выпада.

Если он, конечно, понадобится…

В общем, когда этот очкастый скручивал мне руку, чтобы выполнить бросок, я успел дважды пырнуть его в живот. Хорошо пырнул — на всю длину клинка, а последний раз получилось еще клинок и провернуть и вытащить его из тела с протяжкой, расширив рану. Но не по моей воле получилось, откровенно сказать, а само собой, потому что начал я в тот миг свой полет через вражеское бедро…

В горячке махалова, правда, зарезанный обычно не сразу понимает, что произошло, и какое-то время еще активно функционирует…

— Гнида… — удивленно повторил очкастый, глядя, как набухает кровью подол его свитера.

Облапив живот мгновенно окровавившимися руками, он повернулся и пошел куда-то прочь, точно все на свете перестало его интересовать, кроме собственных изрезанных кишок. Прошел он всего четыре шага. На пятом ноги его подломились, и он упал ничком, звучно стукнувшись о землю уже мертвым лицом.

Я поднялся. Оглянулся в сторону дома, дверь в который была открыта… Вряд ли там есть еще кто. Если бы был — наверняка выбежал бы на шум драки.

Посмотрел на мужика в спортивном костюме. Тот так и стоял посреди двора, таращась в никуда, дергаясь всем телом, стараясь освободиться от невидимых пут.

Голова моя кружилась, ребра впивались в плоть огненными сгустками боли. Одно, а то и два ребра сломаны — это уж как пить дать… Ничего. Еще где-то с час или два я продержусь на адреналине. А вот потом станет по-настоящему плохо, это я по опыту знаю.

Я подошел к Максу.

Брахман уже сидел, широко раскинув ноги, одной рукой держась за окровавленный бок, другой упираясь в землю. Он морщился от боли. Лицо его было бледным и мокрым, волосы свисали сосульками.

— Ловко ты его… — в перерыве между частыми вдохами и выдохами, проговорил Макс. — Брюшную аорту вскрыл… Не впервой людей убивать, а?

Я не стал отвечать. Почем я знаю: впервой, не впервой?.. В махалове как бывает — сунешь джагу одному, второму… Разбежимся, а потом поди угадай, кто кого подрезал.

— Помоги встать…

Поддерживаемый мною, Макс подошел к черному пакету, вдоль которого, как теперь выяснилось, тянулась пластиковая молния.

— Расстегни, — попросил он, — не на всю длину, только лицо. Да пусти меня, я устою…

Коротко вжикнула молния и застряла в густой бороде. Очень спокойно было лицо убитого брахмана — будто он просто спал. Только вот черная дырочка от пули в середине лба и засохшая струйка крови, пролегшая к переносице, ясно говорили об истинной природе этого сна.

— Закрывай…

Я попытался закрыть, но не смог — молния застряла в бороде накрепко. Впрочем, Макс уже ковылял прочь, не оглядываясь. Я последовал за ним. По дороге поднял свою джагу, воткнул в землю, очищая от крови, сунул за голенище.

— Крепко за нас взялись, за лобстеров-то, да? — не обернувшись, проговорил он, когда я догнал его. — Простая и ясная, проверенная временем программа: кто не с нами, тот против нас… Тут уж не отсидишься в норке. Или на одну сторону, или на другую…

Я опять не нашелся, что ответить. Я и не понял толком, о чем он говорил… Выйдя за ворота, Макс пошатнулся и упал бы, не подхвати я его.

В эту секунду к воротам с ревом подлетел наш внедорожник. Дега, увидев нас, затормозил так резко, что автомобиль развернуло поперек дороги.

— Сиди, не вылезай! — слабо и тихо — как бы тенью крика — приказал ему Макс.

— Говорил я! Я ж говорил тебе! — завопил Дега, повиснув на открытой уже дверце.

— И варежку закрой, — посоветовал корешу и я. — Требуху простудишь.

Я усадил… скорее даже уложил Макса на заднее сиденье. Распахнул ему рубаху, сорвав пуговицы. На худощавой груди брахмана брякнула, сбиваясь на сторону, дюжина, наверное, серебряных нательных крестов и крестиков самых разных размеров. В левом боку Макса обильно кровоточило маленькое — палец не пролезет — пулевое отверстие. Дега сунул мне тонкий рулон бинта, извлеченный, верно, из рюкзака брахмана. Я поспешно размотал бинт и получившийся ком ткнул в рану, а на ком наложил руку Макса. Холодной была эта рука и вялой.

— Теперь слушайте внимательно, детвора, — заговорил брахман каким-то… извиняющимся тоном. — Действуем быстро. Перво-наперво проверьте багажник у этих сволочей, бензин заберите, если есть. Потом… Дега!

— Ага, я!

— Деньги, которые ты из бардачка в карман себе переложил, отдай кому-нибудь из местных, по пути закинешь, как тронемся. Пусть Трофима похоронят, как полагается. Да и другого… который тоже мертвый. А со вторым убийцей нехай поступают, как он того, по их мнению, заслуживает. Понятно?

— Понял, понял, да! Я ж бабки не специально… это самое… У меня болезнь, клептомания называется…

— Все, детвора, начинаем действовать. До Белого озера все-таки далековато, я могу и не дотянуть. А дотянуть мне надо, факт. Это важно. Это очень важно, детвора…

Дега затормозил, заглушил двигатель.

— Дальше нельзя. Песок, увязнем, — пояснил он, хотя и без этого пояснения было все понятно.

Я вышел из машины. Джинсы, намокшие от крови, неприятно липли к бедрам. Голова гудела, от малейшего движения в ней перекатывались чугунные шарики боли. Глаз заплыл, а на скуле налилась шишка размером с хороший лимон. И это еще не говоря о том, что сломанное ребро (а то и несколько!) ощущалось раскаленным клинком, загнанным в бок. Даже дышать было трудно. Если честно, я едва стоял на ногах.

А Макс уже минут сорок как отключился. Всю дорогу я его тормошил, тормошил, разговаривал с ним, не давая потерять связь с реальностью. Но, видно, и у брахманов есть свой предел сил…

Я сполз с невысокого обрывистого берега, морщась и кусая губы от боли. Подошел к самой воде, оставляя за собой в мокром песке неровную цепочку следов, тут же наполнявшихся водой.

Белое озеро походило на гигантскую голубую линзу, аккуратно вставленную в земную твердь. Оно было совершенно неподвижно, это озеро, я даже наклонился и коснулся пальцем воды, ровно стоявшей в границах берега, словно в иррациональном ожидании, что это на самом деле стекло, а не вода. Вода, конечно… Только необычно смирная. Правда, и ветра совсем не чувствовалось…

И никого не было вокруг. Ни одной живой души, кроме нас.

Я не знал, что делать дальше.

Дега нервно курил, топчась у машины. В проем открытой двери заднего сиденья были видны бессильно разведенные подошвы кроссовок Макса.

Жуткая мысль мелькнула в гудящей моей голове. Я поспешил к внедорожнику, оскальзываясь на песке. Но прежде чем я успел вскарабкаться на обрыв, Дега догадливо сунулся в салон.

— Дышит он, дышит! — сообщил мне кореш, выныривая обратно.

Я провел рукой по лбу, вытирая пот. Дега внимательно посмотрел на меня.

— Ты тоже об этом подумал? — почему-то шепотом проговорил он.

— О чем?

— Ну… Если он вдруг помрет, то нас никто и не встретит. Не, не так. Нас потому и не встречают, что он уже… того… Они же, брахманы эти, все на расстоянии чувствуют. Об этом подумал, да?

— У дураков мысли сходятся, — не стал спорить я. — Только Макс-то живой. Дышит Макс-то…

— Дышит на ладан, — уточнил Дега. — Может, ему остались-то… считаные минуты.

— Да хватит каркать!

— А что еще нам делать? Бензин почти кончился — сюда-то еле дотянули. У этих… которые на другой машине, только полканистры оказалось. Скоро темнеть начнет…

— Тут вроде поселок неподалеку.

— Ага, поселок. Да он, скорее всего, заброшен давно, этот твой поселок. Или живут там такие же куркули, как в той Моршанке. Переночевать попросишься, а они бахнут в тебя в окошко из берданки. И вся любовь. А чего им? Копы же сюда не доедут…

Негромкий плеск заставил Дегу заткнуться на полуслове. Глаза его расширились, брови полезли вверх.

Я оглянулся.

Откуда она взялась у самого берега, эта большая лодка с крутыми бортами, похожая на древнескандинавский драккар?

В лодке находились двое. На веслах, толстенных и длинных, как телеграфные столбы, сидел широченной спинищей к нам огромный мужик в пошитой, кажется, из овечьих шкур косматой безрукавке, обнажавшей могучие руки, сплошь покрытые синей татуировкой. Орлы, змеи, звериные морды, кинжалы, многострочные изречения — типичная тюремная роспись. А на носу лодки стоял, напружинившись, тонкий паренек в потрепанной толстовке с капюшоном.

Я понял, что не сильно и удивился. Больше обрадовался.

Не успела лодка причалить, паренек соскочил прямо в воду, побежал к нам так стремительно, что капюшон откинулся назад, из-под него плеснуло волной густо-рыжих волос. И паренек оказался вовсе не пареньком, а девушкой, и красивой девушкой. Очень красивой. Как-то даже неожиданно красивой…

— Где он? — крикнула она на бегу. — Макс где? С вами?

Я не успел ответить, я только начал разворачиваться к машине, а она уже взлетела на берег.

Громадный мужик поднялся, обернулся, явив устрашающую физиономию: расплющенный нос, глубоко запрятанные под кустистые брови глаза, черная, с проседью, густая раздвоенная борода… Поперек мощного лба синела четко вытатуированная колючая проволока.

Без усилий втащив исполинские весла в лодку, он шагнул на берег и тоже направился к внедорожнику. Я невольно попятился — страшно было смотреть на этого типа, надвигавшегося на нас, точно авианосец на сельскую пристань. Я попятился, внезапно оступился и едва не упал. Удержался на ногах, схватившись за пучок сухой травы на кромке берега над собой, но шатнулся так неловко, что от этого движения в боку будто разорвалась бомба. Пару минут я ничего не слышал, кроме боя крови в ушах, ничего не видел, кроме кровавых пятен, расцветавших перед глазами. А когда пришел в себя, все уже было кончено — Макса забрали.

Страшный бородач, держа в руках мертво обвисавшее тело, влезал в лодку, за ним спешила рыжеволосая с рюкзаком в руках.

А мы с Дегой остались на берегу — он наверху, я внизу. Растерянные, лишние, ненужные, но все чего-то ожидающие. Как таксисты, которым забыли заплатить.

Бородач и девушка погрузились в лодку. Рыжеволосая совершенно скрылась из виду, усевшись на дно рядом с Максом. А бородач, спустив на воду весла, вдруг обернулся к нам.

— А вы чего же? — спросил он необыкновенно мягким — точно масло мял ласковыми пальцами — голосом. — Кого ждете?

— Никого… — пролепетал Дега. — А… нам тоже можно?

— Садитесь. И поплывем.

— Куда? — спросил я.

— А вы разве не видите? — удивился он.

И мы увидели.

От этой неожиданно открывшейся грандиозной картины у меня перехватило сердце. Из самой середины Белого озера, прямо из неподвижной воды, поднимался к небу колоссальный скальный массив, переходящий в серые каменные стены, являющиеся основаниями стремящихся ввысь башен, которые венчали серебряные купола. И холодно, и ярко кипело на этих куполах отраженное солнце.

— Что это? — прошептал я.

— Церковь? — изумился и Дега. — Ух ты, никогда вживую не видел. Только по телику…

— Монастырь, — услышал нас бородач. — Не церковь.

— Какой монастырь?.. — забормотал я. — То есть чей?.. Или кого? То есть не знаю, как правильно… Новодевичий? — стал я зачем-то выуживать из дальних закоулков памяти ранее никогда не используемые мною сведения. — Воскресенский?

— Монастырь, — словно ставя точку в расспросах, ответил бородач.

— Просто Монастырь? Так и называется? А… почему?

— Потому что другого такого нет. Так вы идете или дальше болтать будем?

— Идем! — поспешно заверил его Дега.

Часть II