Безумный аттракцион — страница 329 из 447

Глава 6

Теперь он полустоял-полувисел в тесной решетчатой железной клетке, прикованный наручниками к одному из верхних поперечных прутьев. А по ту сторону решетки, за столом с прикрученными к полу ножками, по-птичьи хищно склонился над бумагами парень, в ушах которого посверкивали золотые колечки — по три в каждом ухе. И был этот парень, одетый в куцый короткий клетчатый пиджачок, несмотря на молодость (ну никак не старше двадцати пяти) и совсем не начальственный вид, верно, большой шишкой. Потому что пока он шелестел своим бумагами, по обе стороны стола торчали в положении «руки по швам» два копа в форме, два рослых, краснорожих, пузатых копа, один — майор, а второй — аж целый подполковник.

Клетчатый парень отложил стопку бумаг, придвинул к себе какой-то разграфленный бланк, взял ручку и поднял голову, звякнув своими колечками. И взгляд парня вдруг вонзился в повешенного на решетке, как зазубренная кость, повешенный даже задергал кадыком, точно ему дышать трудно стало. Не сводя с повешенного глаз, клетчатый небрежно двинул рукой, отпуская копов. Они удалились поспешно и на цыпочках.

И тип с золотыми колечками в ушах заговорил.

Он принялся задавать повешенному вопросы, делая время от времени какие-то пометки в своем бланке. И оказались те вопросы до дикости странны и неожиданны.

— Кем были твои предки до седьмого колена по линии матери?.. По линии отца?.. Умирал ли кто-то из близких в тот месяц, когда ты родился?.. Что чаще приходилось испытывать в последнее время: грусть, ярость, тоску, радость, отвращение, скуку, удивление?.. Что ты обычно предпринимаешь, когда чувствуешь, что за тобою следят?.. Какой цвет вызывает у тебя большие эмоции — красный или черный?.. Часто ли и как сильно ты ощущал желание причинить кому бы то ни было боль?.. Что такое, по твоему мнению, ад?..

И повешенный отвечал на эти вопросы, совершенно не задумываясь, без запинки, словно ответы вспрыгивали ему на язык сами собой. Допрашиваемый по-прежнему чувствовал на себе зазубренный взгляд водянистых глаз, не отпускавший ни на мгновенье, а клетчатый парень педантично отмечал каждый ответ закорючкой на бланке.

Закончился допрос внезапно. Парень просто замолчал, отложил ручку, а бланк аккуратно поместил в картонную папку. Затем протянул руку к стене и нажал какую-то кнопку.

Тотчас вбежали давешние майор с подполковником.

— Следующего подавать, Комиссар? — подобострастно осведомился подполковник.

— Не нужно, — ответил парень. — Этот вполне подходит. Вот… — Он положил на стол маленький шприц. — Как отведете вниз, вколите ему это — пусть поспит. И не вздумайте кормить, когда проснется!..

Проснувшись, я первым делом вытер со лба пот — привычный уже осадок еженощных кошмаров, ни одного из которых я так и не запомнил.

Приподнялся, сел, попытался подхватить соскользнувшее с ног на пол жесткое дерюжное одеяло, но не успел. Зябко передернул плечами, почувствовав, как ворохнулась в боку, под плотной бинтовой повязкой, несильная, но успевшая уже порядком надоесть боль.

В комнате было холодно. То есть не в комнате, конечно, — в келье… В этакой глубокой нише с полукруглым потолком, невесть каким образом выбитой в цельной скале. От общего коридора келью отделяла каменная стена и массивная деревянная дверь, имеющая запор только снаружи.

Сияло чистым утренним светом крестообразное окно надо мной. Да, окна здесь на ночь не закрывали и не занавешивали. Потому как не было в том никакой необходимости…

Я поднял одеяло, закутался в него, перевернулся на здоровый бок. Зевнул, отчего в отекшей скуле что-то хрустнуло. Не хотел я никуда выходить, даже вставать мне не хотелось. Уютно было здесь, несмотря на то что из мебели присутствовали лишь низкий топчан и грубо сколоченная тумбочка без дверцы; и не то чтобы только уютно, а еще как-то… безупречно надежно, несокрушимо безопасно, вот как.

За дверью послышался какой-то шорох. Я почему-то подумал, что это пожаловал отец Федор или Семеныч. Или Дега, что-то его давно не видно. Я сел на топчане, завернувшись по пояс в одеяло, ожидая стука в дверь.

Но дверь распахнулась без стука.

В келью вошла Ветка.

Одета она была точно так же, как и в первый раз, когда я ее увидел: в толстовку с капюшоном, узкие джинсы и армейские высокие ботинки.

А я сразу почувствовал, что под одеялом я совершенно голый.

— Привет… — сказал я, комкая одеяло в районе живота.

Руки Ветки были заняты какими-то сложенными стопочкой тряпками, поверх которых помещался деревянный поднос с глубокой глиняной тарелкой и кружкой.

— Ну и рожа у тебя, Маугли! — весело заявила она. — Как пчелами покусанная. Даже страшнее, чем вчера! Ну, хоть глаз открывается понемногу…

И чего она зовет меня Маугли? Багира нашлась, тоже мне…

— Опять орал во сне? — осведомилась она, ставя на тумбочку поднос. — Ничего, завтра от Всадника человечек один приедет — Комбатом зовут. Заодно и тебя посмотрит.

Кто такой Всадник, я примерно представлял, и раньше слышал от Макса это имя, и здесь уже… Это вроде как их главный, всех, кто в этом Монастыре. Самый-самый главный. Старшак то есть. А Комбат?.. Видимо, один из приближенных. Как Петя Ша у Чипы.

— Что за Комбат? — осведомился я.

— Приедет — узнаешь. Он в тебе покопается, он это умеет. Вытащит причину твоих кошмаров наружу, никуда она от него не денется… Интересный ты человек, Маугли. В твои-то годы обычно эротические сновидения по ночами донимают, а не…

— А в твои годы? — машинально огрызнулся я.

Не понимаю я, почему так реагирую на нее. Вот ведь — красивая баба, очень красивая. Пронзительно красивая. Есть красота спокойная, повседневная, которую еще разглядеть надо. А есть такая, что только увидишь — и замрешь с открытым ртом. Трудно поверить, что подобная красота — всего лишь результат случайного сложения генов, хромосом или что там есть еще… Это, может, все прочие таким способом вылепились. А Ветку сам бог создавал — с особым любовным старанием, специально, чтобы восхищались и соблазнялись. Глаза, губы, нос, волосы, ноги, грудь… Все у нее именно такое, какое и должно быть, не больше и не меньше. Словно она — чистейший идеал женщины, тогда как весь остальной слабый пол — только жалкие под нее подделки. И никакие тряпки и никакая косметика этого факта изменить не в силах.

Тогда, на берегу Белого озера, я принял Ветку за ровесницу, хотя лет ей гораздо больше, чем мне, — тридцать два (об этом я не у нее самой, понятное дело, спрашивал, а у отца Федора). Но выглядит она намного моложе. Да и ведет себя — как я уже успел заметить — словно девчонка. На Ветку вот откликается, а полное свое имя, Виолетта, почему-то терпеть не может (это я тоже у отца Федора выяснил). А вот относиться к себе, как к девчонке, не позволяет. Характер у нее такой. Дурацкий у нее такой характер. Вроде как играет с тобой, а как только ты сам начинаешь под эту игру подлаживаться, бац тебя по лбу! Не буквально по лбу, естественно, а фигурально. Осаживает, значит, словами. У нее это хорошо получается…

Ох, как меня это злит! И ведь почему-то меня одного! Другие к Ветке спокойно относятся, видно, привыкли. А Дега, тот вообще при виде ее как будто в ужа превращается. Услужлив, учтив, сладок, комплиментами сыпет, разве что только не обвивается вокруг. А она его эти ужимки благосклонно принимает. Никаких «по лбу». А со мной… Потешается она надо мной, вот что.

Да, впрочем, что мне до нее? Она — Макса маруха. Девка его то есть. Ну, в смысле отношения у них, близкие и давние. Это мне тоже отец Федор сказал. Хотя мог бы и не говорить. И без того все понятно было с самого начала.

— Хамите, парниша! — откликнулась Ветка на мой выпад про возраст.

— Хо-хо…[48] — буркнул я в ответ.

— Макс говорил, что ты начитанный мальчик. Даже не представляешь, как мне это нравится…

— Кстати, как он? — спросил я, не без труда пропустив мимо ушей ее последнюю фразу.

Губы ее чуть дрогнули.

— Пришел в себя сегодня, — ответила она уже безо всякого смеха. — Слабый только. Но ничего, теперь точно выкарабкается. Вовремя вы его доставили. Еще бы немного — и… Держи, Маугли.

Она бросила мне на колени тряпичную стопку, оказавшуюся моей одеждой: джинсами, футболкой и трусами, аккуратно сложенными, выстиранными, высушенными и даже выглаженными.

— Давно пора, — сказал я. — Третий день тут валяюсь. Чтобы кое-куда выйти, в одеяло драпируюсь, как, е-мое, Цицерон.

— Пожалуйста. Чтобы кое-куда выйти, одеяла вполне достаточно. Тебе с твоим сотрясением постельный режим был положен, между прочим.

— Был? То есть сегодня мне погулять разрешается?

— Головка не болит? Не тошнит?

— Нет вроде…

— Как бок?

— Нормально. Семеныч же сказал, что там трещина всего-навсего, а никакой не перелом.

— Кстати, зайди к нему, он просил. Ему тебя посмотреть надо, а времени, чтобы сюда снова переться, — нет. Ну, давай, приятного аппетита, Маугли…

Она направилась к выходу, но почему-то остановилась на пороге. Вернулась, присела на край топчана. Взяла меня за подбородок, повернула лицо к свету.

— У-у-у… — выговорила насмешливо. — У меня в детстве кукла была — с головой, сшитой из разноцветных лоскутков. Нюней звали. Вот ты теперь очень на Нюню похож…

Во мне опять засвербила злая обида. Я высвободился, лег, натянул одеяло до груди. И показушно участливо покивал:

— Да-да… Золотая пора невинной юности! Как же давно это было!

— Шутки у тебя какие-то однообразные, — пожала плечами Ветка и вдруг быстро и ловко — я не успел воспрепятствовать — распахнула мое одеяло. — А ну-ка, что у нас там?

Я, конечно, прикрылся ладонями. И от неожиданности и растерянности лупанул этой дуре прямым текстом, что у меня там…

Ветка поднялась, посмотрела на меня сверху вниз, чуть ли не с жалостью, как на идиота какого-то.

— Дурак. Я ребра твои хотела посмотреть, — и пошла к выходу.

Но снова остановилась на пороге. Оперлась о косяк, скрестила руки на груди. Вернее, под грудью… Даже через плотную ткань толстовки было видно, что кроме той самой толстовки на ней ничего нет. Я поспешно отвел глаза.

— Ты завтракать будешь или как? — осведомилась она обычным своим снисходительно насмешливым тоном.

Ладно. Если она так, значит, и нам стесняться нечего. Я поднялся, обернул одеяло вокруг бедер, не слишком заботясь, чтобы при этом чего-нибудь не сверкнуло. Взял с тумбочки поднос, вернулся на топчан и поставил поднос себе на колени.

В тарелке в озерцо густой ярко-красной подливы поваленной лесенкой уложены были тонко нарезанные ломти жареного мяса, от них еще поднимался парок, пахнущий терпковато-кисло, но вкусно. В кружке оказалась обыкновенная вода.

— Попробуй, Маугли, не отравишься. Ножом и вилкой умеешь пользоваться?

Я умел. Однако, проигнорировав нож (какой-то тупой огрызок с деревянной ручкой, который даже и ножом назвать стыдно), подцепил вилкой верхний ломоть, откусил — не без труда, впрочем, — сразу половину.

— Ну?

— Знаменито, — припомнил я очередную цитату. — Только жестко. На собачатину похоже.

— Шутите, парниша[49]? Антрекот из зебры под ежевичным соусом.

Прожевав первый кусок, я взял второй.

— И откуда же в наших краях зебра?

— От верблюда. Того самого, которого ты вчера ел.

Я попытался припомнить, чем Ветка меня кормила вчера. Какой-то суп, на вкус, правда, необычный… Да она серьезно, что ли?

— Ты серьезно, что ли? — спросил я.

— Ну… — Она рассмеялась. — Тут неподалеку зоопарк был. Каким-то чудом до наших дней сохранился — все благодаря тамошнему директору, подвижнику и кудеснику. Он целое подсобное хозяйство держал, чтобы зверей кормить. Они мало того что не перемерли, еще и размножались у него исправно. Я ж говорю: кудесник… Только он сам — директор — недавно зверью попался, гадина его сгрызла… Хороший человек был, сейчас таких редко встретишь. Настоящий человек был. Так его преемник немедленно из зоопарка звероферму наладил. На мясо, значит, стал питомцев продавать. Ну, а мы ему платим, чтобы он не толстосумам каким-нибудь сторонним товар свой сливал, а нам поставлял. Дороговато. Но того стоит…

«Уж всяко лучше давно обрыдшей всем китайской лапши, — подумал я, жуя. — А откуда, интересно, у обитателей Монастыря деньги?»

Я уже приканчивал свою порцию, а Ветка все не уходила. Стояла на пороге и смотрела на меня. Вроде бы как всегда насмешливо смотрела, но стоило мне отвести глаза и взглянуть на нее искоса, украдкой, как я замечал, что за этой насмешкой, словно за колеблемой сквозняком занавеской, прячется что-то совсем другое, что-то как будто настоящее…

Спросить, что ли?..

— А у тебя давно с Максом? — заговорил я. — Ну, любовь и все такое?..

Вот уж не ожидал я, что реакция на этот вопрос будет такой. Ветка резко выпрямилась, лицо ее потемнело.

— Не твое сопливое дело! — свистяще прошипела она.

Повернулась и на этот раз ушла уже окончательно. И дверью за собой хлопнула так, что даже каменные плиты пола под моими босыми ногами завибрировали.

Не надо было, конечно, спрашивать… Хотя что в этом такого? Ну, поинтересовался…

Я доел, выпил воду, вернул поднос на тумбочку. Мелькнула мысль, что посуду надо бы отнести на кухню, но где располагается кухня, я не имел ни малейшего понятия. Я же из этой кельи почти и не выходил все два с лишним дня, что мы с Дегой здесь находимся. Кстати, Деги сегодня что-то нет, не забежит кореша проверить… Чем он тут так занят-то?!

Одевшись в чистое, я достал из-под топчана ботинки. Вытряхнул из них полупустую пачку сигарет, зажигалку, джагу… Натянул ботинки, тщательно зашнуровал, рассовал курительные принадлежности по карманам, джагу, понятно, сунул за голенище. Накинул куртку, висевшую на изголовье топчана.

И направился прочь из кельи.

На пороге я автоматически затормозил, чтобы по привычке исполнить въевшийся в разум ритуал: крутануться на каблуке, трижды плюнув через левое плечо, но… не стал этого делать. Впервые за долгие годы. Если здесь этого не требуется, тогда зачем?.. Посмотрим, что будет. К тому же на мне по-прежнему моя счастливая футболка.

Я собирался умыться. Ну и еще кое-какие утренние дела сделать. Где это желание можно было осуществить, я уже знал. Я вышел в полутемный гулкий коридор, по обеим стенам которого через каждые несколько шагов попадались мощные деревянные двери, ведущие, видимо, в такие же кельи, как та, куда поселили и меня. На первой же развилке (налево — каменная лестница вверх, направо — каменная лестница вниз, прямо — продолжение коридора) свернул вправо. Спустился на несколько пролетов, мельком попытавшись прикинуть, сколько же здесь всего этажей и на каком именно теперь нахожусь я, и вышел на солнечный свет, оказавшись в этаком… тоже коридорчике, таком же каменном, но без дверей по бокам и без потолка.

Коридорчик вилял то в одну сторону, то в другую, разветвлялся ступенчатыми ходами: налево — вверх, направо — вниз. Настоящий лабиринт этот Монастырь! Это сколько же надо здесь прожить, чтобы научиться безошибочно ориентироваться?..

Первый поворот, второй… Ага, вот и моя лестница. Разогнавшись по выщербленным ступенькам, я вылетел в небольшой дворик, огороженный невысокой — по подбородок мне — стеной. За стеной голубели неподвижные воды Белого озера.

Сначала я посетил туалет. Никаких тебе деревянных щелястых будок — добротное каменное строение на десяток кабинок, нечистоты из которых сливаются вниз по скале. Умывальня — под стать отхожему месту. В смысле основательности сооружения, я имею в виду. Большая насосная колонка с широким краном, откуда вода поступает в резервуар вроде обычной раковины. Внизу — еще один резервуар, побольше — на тот случай, видимо, если первый переполнится. И, наконец, еще ниже — вообще огромный, настоящий бассейн.

Наименьший резервуар был наполовину полон, так что качать воду мне не пришлось. Я умылся, пожалев лишь о том, что не догадался спросить у Ветки, где можно разжиться мылом и зубным порошком. И, утершись полой футболки, отошел к стене, во всю длину которой тянулась сложенная из плоских камней скамья.

Очень тихо было. Очень спокойно.

Разве я мог когда-нибудь подумать, что есть на этом свете такое место, где никому и ничего не надо бояться? Где можно не закрывать окна на ночь и даже выйти прогуляться под звездами?

В первую ночь мне, естественно, было не до прогулок. А вот вчерашними сумерками я, слегка оклемавшийся, спускался в этот же дворик. Со мной был Дега, но недолго. Все посматривал на часы, те самые, которые слямзил из бардачка внедорожника. Я спросил, куда ему спешить? А он, пробормотав какую-то невнятную отговорку, скоро умчался, оставив меня одного. Я еще долго стоял вот на этом самом месте, словно ребенок, коленями на скамейке, локтями опершись на кромку стены.

Я вспоминал в ту ночь, как когда-то — давным-давно — мы с мамой стояли на нашем балконе, ждали папахена, который вот-вот должен был вернуться из рейса. И была такая же звездная темнота, и я был счастлив, что мне можно не ложиться спать, и что приезжает папахен (в той далекой жизни еще не папахен, а просто папа), и что сегодня состоится традиционная «раздача слонов».

И мама, наверное, чтобы скоротать время, вдруг начала рассказывать мне, изнывающему в предвкушении, о звездах и о созвездиях, о том, как они называются и почему… Я следил за движением ее пальца и с удивительно безукоризненной ясностью различал всех этих Стрельцов, Пегасов, Дельфинов, Медведиц, Ящериц… И были они для меня тогда не просто скоплением мигающих сверкающих точек, соединенных невидимыми линиями, а вполне одушевленными сказочными существами, сонно и загадочно ворочавшимися в фиолетовой сочности неба, как в мягкой постели, доброжелательно подмигивающими мне оттуда…

С неподвижного голубого стекла Белого озера в лицо мне вздохнул прохладный ветер. Я мокро прокашлялся, шваркнул рукой по глазам, вытер ладонь о джинсы. Хорошо, что сейчас меня никто не видит! Зашарил по карманам в поисках сигарет…

И недоуменно моргнул.

Не было сигарет. И зажигалка тоже куда-то подевалась.

Это что такое-то? Я же точно помню, как захватил с собой и то и другое еще в келье!

Я проверил карманы еще раз. Ничего.

Да что происходит-то?

И тут за моей спиной раздалось мерзкое рассыпчатое хихиканье…

Это, конечно, был Дега. Очень довольный собой, победоносно ухмыляющийся, демонстративно вертящий в руках мои сигареты и зажигалку Дега.

— Ничего не потерял? — осведомился он.

— Дай сюда!

Он отпрыгнул на шаг.

— Дай! Профуфлыжил, теперь не дергайся. Ладно, по дружбе половину верну, так и быть.

— Как умудрился-то? Пока я умывался, да?

— Поди знай…

— Погоди-ка… А потом ты куда делся? Тебя же не было еще минуту назад. И спрятаться тут негде…

— Если есть тот, от кого нужно прятаться, найдется и куда спрятаться, — изрек мой кореш заготовленную заранее и явно не придуманную самостоятельно фразу.

— Больно ты умный стал. Отдай, говорю, курево!..

Дега протянул мне пачку, предварительно вытащив из нее две сигареты, одну тут же закурил, другую заложил за ухо. Поднес и мне зажигалку, после чего упал на скамейку, вольно развалился, похлопывая себя по ляжкам. Я вдруг подумал, что давно уже не видел его таким… жизнерадостным.

— Ну и? — садясь рядом, спросил я.

— Я тебя от самой комнаты вел… То есть от этой… от кельи, — дымя сигаретой, охотно заговорил Дега. — Карманы почистил — да, когда ты рожу полоскал. Мог бы, естественно, в любой другой момент, но тогда было удобнее всего.

— А потом-то куда сквозанул, что я тебя не видел?

— А никуда! — Дега торжествующе захохотал. — Я все время у тебя за спиной был. Если б сам не решил показаться, ты б меня так и не заметил.

— Хорош врать-то… — Я приподнялся, чтобы выбросить окурок за стену. А когда повернулся снова к Деге, его уже не было. Исчез мой кореш неожиданно и беззвучно, оставив после себя только облачко табачного запаха.

Я резко развернулся. Никого. Развернулся снова — в другую сторону. Тот же результат. Не оборачиваясь уже, по-лошадиному несколько раз лягнул ногой пустоту позади себя. Опять развернулся… Представив, как, должно быть, смешно выгляжу со стороны, перестал дергаться и позвал:

— Выходи, где ты там прячешься?..

Абсолютно бесшумно Дега появился откуда-то сбоку.

— Неплохо, да?

Несколько секунд я соображал: что это сейчас было и как такое вообще возможно. Потом сделал то, что на моем месте сделал бы, наверно, любой. А именно — спросил у кореша:

— Научишь меня так, а?

— Не-э-э, — важно ответил Дега. — У тебя таланта нет.

— Как это нет? — само собой, обиделся я. — Какого таланта?

— Особого. Ты думал, легко человеку, который не пьяный и не спит, карманы облегчить? Легко подкрасться так, чтобы он даже не прочухал, что рядом кто-то есть? Это как… петь, например, или на скрипке пиликать. Кто-то годами будет учиться — и ничего значимого не достигнет, а кто-то…

— Ясно, — прервал я его. — Понял.

— Да не обижайся, Умник! — усевшись рядом, Дега толкнул меня локтем. — Я ж это не сам про себя, что у меня талант… Это мне отец Федор сказал. Он меня, кстати, и учит.

— Воровать?

— Ну да.

— Настоятель Монастыря?

— А что такого?

Я помолчал немного, вызвав в памяти устрашающий образ отца Федора — таким, каким я его увидел первый раз, тогда, на берегу Белого озера. Нет, понятно, конечно, по его татуировкам, что он до того, как стать настоятелем, совсем не в воскресной школе раздачей булочек заведовал… Но — как мне кажется — чтобы духовный сан получить, надо покаяться и раз и навсегда завязать с прошлой неправедной жизнью. Особенно с такой, как у него. А он — вона как. За старое, получается, взялся. Или я чего-то не понимаю?..

— Не понимаешь, — согласился Дега, когда я поделился с ним своими сомнениями. — Он говорит, что любой талант нужно развивать. А уж для какого дела свои способности использовать — это сам человек выбирает. Может, я на благое дело эти самые способности направлю, а?! — с хохотком добавил мой кореш. — Я еще не решил. Выбор то есть не сделал.

Я, конечно, тоже посмеялся.

— Не соврал Макс-то! — сказал еще Дега. — Когда говорил, что нас тут всяким этаким штукам научат, что мы круче копов и старшаков станем! Это я если за пару дней таких успехов достиг, что же тогда через год будет? Ого!..

Затянувшись последний раз, я выбросил окурок за парапет. Интересно, когда эта пачка закончится, где нам сигареты брать? Шалманов поблизости что-то не наблюдается…

— А он, вообще, настоящий священник? — поинтересовался я.

— Ну… — замялся Дега. — Он мне объяснял, а я что-то не до конца понял. С одной стороны, ненастоящий. Потому что рукоположения не проходил и учился всему сам, по книжкам. А с другой — настоящий. Потому что почти все священники, которые это самое рукоположение проходили, теперь целиком и полностью проект «Возрождение» поддерживают…

— А чем «Возрождение»-то плохо? — удивился я.

Дега вздохнул:

— Вот это-то я как раз и не понял… Отец Федор только к зрелым годам, почти к старости в религию ударился, а до того никогда и не думал, что так выйдет. Он ведь двадцать семь годков оттянул, наш отец Федор. Больше чем половину жизни. Последний раз сел — и вдруг прикинул, что на волю-то, возможно, и не выйдет уже, пожилой человек как-никак. И начал он того… жизнь переосмысливать. Кто в тюрьме сидит, их хлебом не корми, дай только жизнь попереосмысливать, итоги подвести. Ну и получился у нашего Федора такой итог, что хуже некуда, — позади тюрьма и впереди тюрьма. И никакого просвета, и никакой надежды. Вот он зарок дал, то есть не зарок, а это… завтрак — не завтрак, ужин — не ужин…

— Обет, — подсказал я.

— Ага, обет. Если освободится, не загнется в неволе, остаток дней посвятит служению Богу и людям. Чтобы, значит, грехи отмолить свои. Книжки всякие читать начал… — Дега вдруг прервался, душераздирающе зевнув. — Спать охота, — сообщил он. — Всю ночь занимались. Круто, что здесь ночью запираться не надо и гулять можно, где хочешь и когда хочешь!

— Что-то не складывается у меня, — признался я. — Служению Богу и людям твой Федор себя решил посвятить — и подкрадываться да по карманам шарить тебя учит? А через год выпустит первоклассным ворюгой? Ничего себе достижение…

Дега беспечно пожал плечами. И сказал:

— Кстати, тебе же к Семенычу надо, да?

— Ты еще и подслушивал…

— Я ж нечаянно… Ждал, пока ты выйдешь. Что мне, уши затыкать, что ли, надо было? Пойдем, провожу.

И мы пошли. По узким коридорам под открытым небом, время от времени ныряя в закрытые помещения и снова выбираясь наружу, поднимаясь и спускаясь по бесконечным каменным лестницам… И чем дальше, тем больше нам по пути попадалось народу; всякого-разного народу — мужчины и женщины, и постарше, и помладше, одетые то обыкновенно, то совсем неожиданно. Как-то странно было видеть незнакомцев — раньше-то, выбираясь из своей кельи исключительно по нужде, я никого здесь не встречал… А еще через пару минут я не на шутку напрягся, когда нам навстречу из-за очередного поворота вышли двое копов-сержантов, на пузе у одного из которых болтался короткий автомат. Я даже остановился, намереваясь по привычке шмыгнуть куда-нибудь от греха подальше, но Дега пихнул меня кулаком в бок:

— Ты чего?..

Копы, заметив мое замешательство, с усмешкой переглянулись.

— Парни, к лазарету правильно идем? — безбоязненно обратился к ним Дега.

— Наверх и налево, — ответил ему тот, с автоматом на пузе.

— Что ты меня позоришь-то?! — прошипел мой кореш, не успели еще скрыться копы. — Тебе не говорили, что, пока ты здесь, бояться нечего и некого? Еще бы драпака дал…

— И не собирался.

— А то я не видел. Запомни: в Монастыре есть два основных правила. Первое ты уже знаешь: тут тебя никто не обидит и не обманет. А второе: лишних вопросов не задавать. Если тебе о чем-то не говорят, значит, тебе этого знать и не надо.

— А что здесь такое вообще? — спросил я. — Значит, не просто монастырь? Что-то я, кстати, монахов здесь еще ни одного не видел… Кроме отца Федора. Который на монаха тоже не очень-то похож.

— Естественно, не просто, — фыркнул Дега. — Что-то типа базы. Для ватаги Всадника. У него, брат, мощная ватага. И брахманы там, и ратники…

— Брахманы и — кто еще?

— Ратники. Это вроде как обычные люди, не брахманы, только тренированные так, что куда там бойцам всяких секретных подразделений. Вот Ветка твоя, например, ратник… Отец Федор говорит, что они — и брахманы, и ратники — вся ватага, короче, Всадника — не какая-нибудь там обычная ватага. Они великое дело делают.

— Какое еще дело? — спросил я, решив пропустить мимо ушей определение Ветки как «моей».

— Говорит: мир изменяют, вот какое дело, — пояснил Дега. — Чтоб зверья не было и вообще… Чтоб все как раньше стало.

— И что же? — поинтересовался я. — У них, у этой ватаги, и способ есть, как мир изменить?

— А то!

— Какой же?

— Ну… — Тут Дега малость замялся. — Какой-нибудь такой… Действенный, наверно.

— А именно?

— Да чего ты пристал? Думаешь, мне все тут рассказывают, что ли? Только так… в общих чертах. Второе правило Монастыря помнишь?.. Да я особо и не заморачиваюсь. И так все хорошо! Кормят бесплатно и вкусно. Учат вот. Отец Федор — своему ремеслу. Ветка — махалову. Знаешь, как она махаться умеет! Девка-то! И откуда что берется… Правда, заставляют еще по хозяйству работать: воду таскать, полы скоблить… Но это ничего, это я выдержу. Зато зверья с копами бояться не надо! Я ведь даже справочки начал помаленьку наводить: как бы в эту ватагу записаться, чтоб подольше здесь тусоваться… А отец Федор мне и сказал: для того учиться придется многому. В первую очередь тому, как по-новому смотреть на вещи.

— То есть как это: по-новому смотреть?..

Дега нахмурился, поскреб ногтями щеку, помычал что-то… Но ответить на этот вопрос так и не смог. Сказал лишь, стараясь выглядеть загадочно:

— Как можно будет, сам все узнаешь.

— А ты?

— И я узнаю, — сдался наконец мой кореш. Давно бы так. А то строил из себя…

Мы поднялись по длиннющей лестнице, свернули в очередной коридор — как и советовали нам копы (или кто они там на самом деле?), налево. Тут я кое о чем подумал.

— А если я не захочу здесь целый год сидеть? — спросил я. — Что тогда?

— Как это — не захочешь? — не поверил Дега. — Ты что?!

— Да вот так вот: не захочу — и все. Сам посуди: если у них здесь такая конспирация — лишних вопросов не задавать, — значит, есть от кого скрываться.

— Ага, — подтвердил кореш. — От властей. От правительства то есть. Это я уже разузнал. Всадник-то — ихний самый старший старшак — серьезный пацан. В розыске он, скрывается. От копов, а может, и от еще кого покруче. От спецслужб, например, каких-нибудь. Потому вся эта ватага, которая под ним ходит, тоже, получается, вне закона.

— И что же он натворил, этот Всадник?

— Ну как… Он же мир хочет изменить. Чтобы все как раньше стало.

— А это преступление? — удивился я. — Да любой нормальный человек хочет, чтобы все как раньше стало. И правительство тоже, конечно. Они ведь нормальные люди, не психи… По-моему, твой отец Федор — большой мастак по ушам ездить!

— Не психи, а брахманов, которые к ним на службу не переходят, отстреливают без суда и следствия. Сам же видел. Беспредел творят! Так даже бандосы не поступают!

На это мне сказать было нечего. Это у меня до сих пор в голове не укладывалось.

— Мне отец Федор и это тоже объяснял, но я опять… не очень его понял, — сказал еще Дега. — Вроде как правительство для того и поставлено, чтобы существующий порядок охранять. Пусть даже он, этот порядок, такой паршивый, как у нас сейчас, но другого-то нет. Если эта система рухнет, все еще хуже станет… А Всадник — он, получается, со всей своей ватагой против этой системы воюет. Вот как-то так. Соображаешь?

— Не особо… Я вот к чему спрашиваю. Если я обратно запрошусь отсюда, меня из Монастыря во внешний мир не выпустят, что ли? Чтобы я не сообщил об их месторасположении куда следует? То есть куда не следует? Макс вроде говорил: если не понравится, можем катиться на все четыре… А теперь я что-то сомневаюсь…

— Да зачем тебе отсюда уходить-то? Ты хоть осмотрись немного! Может, и у тебя какой талант отыщется…

— Не в этом дело: отыщется — не отыщется… Ты отвечай, когда спрашивают.

Дега покрутил головой.

— Да вроде здесь никого против воли не держат, — сказал он не вполне, впрочем, уверенно. — По крайней мере, так говорят — и отец Федор, и Макс вот еще в Заволжске говорил. И потом, как я понял, Монастырь этот так надежно скрыт от глаз кого надо… то есть кого не надо, что никто здесь и не опасается раскрытия его месторасположения. Брахманские приколы, короче, я в них не очень секу… Но ты, Умник, оставайся уж пожалуйста! Мы ж кореша с тобой, куда нам друг без друга!

— Я подумаю, — с достоинством заявил я. — Взвешу все за и против.

— Взвесь, взвесь, — согласился Дега. Он вдруг остановился, тронул меня за плечо. — Ты чего, Умник? — сторожко оглянувшись, прошептал мой кореш. — Нам фарт в рожу прет, а ты нос воротишь? Не понимаешь, что ли, ничего? Думаешь, я сам верю в это все: мир спасать… чтоб зверья не было, чтоб все как раньше стало… ля-ля, фа-фа? Тьфу, замануха для лохов. А мы с тобой не лохи. Мы — пацаны с Гагаринки! Мы — тертые калачи, стреляные воробьи и битые рыси. Мы такую парашу не скушаем. Эта ватага — нормальная ватага, покруче бандосов точно будет. И делами серьезными занимается, не зря ихнего старшака власти разыскивают. Просто чернуху раскидывают: мол, мы с благими целями… А на самом деле тут другое.

— Зачем?

— Что?

— Зачем им чернуху раскидывать? Кого обманывать? Людей, что ли, заманивать к себе? Если ватага серьезная и уважаемая, к ним любой рад будет примкнуть.

— А вот зачем! — Дега внушительно постучал себе согнутым указательным пальцем по лбу. — Я уже покумекал и все прикинул. — Он еще раз оглянулся и прошипел мне на ухо: — Этот Всадник, судя по всему, переворот власти готовит, вот как! На такое дело не всякий подпишется, ведь верно? А вернуть все как раньше — кто ж не захочет… И когда говорят они, что, дескать, все добровольно: желаешь — приходи, желаешь — уходи, никто держать не будет, — в это тоже верить не стоит. Выпустят и всем остальным объявят, что выпустили. А сами пошлют кого-нибудь следом… Чик — и нету тебя. И концы в воду. В озеро то есть в Белое… Так что десять раз подумать надо, прежде чем сваливать отсюда. Да и потом… — Он отпрянул, заговорил чуть погромче, но все равно приглушенно: — И потом, сдается мне, Макс не просто так именно нас выбрал. Увидел, что мы… это самое… перспективные.

— Что ты мелешь? Из кого он нас выбирал-то? Вроде случайно все получилось, попали мы ему под руку…

— Не перебивай. Он брахман, лобстер — он тебе так события подтасует, что ты и будешь их за случайность принимать. Да не в этом суть…

— А в чем?

— А в том, что нам реальный шанс выпал по жизни подняться! С этой ватагой мы далеко пойдем! Научимся всему, чему учить будут, заматереем, связями обзаведемся, заодно будем краем глаза посматривать: куда и как незаметнее сквозануть, если вдруг что не так. Неужто не ясно? А ты сваливать собрался…

— Да не собирался я никуда, — признался я. — Мне и самому тут нравится. Просто… одно дело, когда ты сам выбираешь, и совсем другое, когда тебе выбора не оставляют…

— Будет тебе выбор, будет! Ну как? Договорились? Сидим смирно, не вертухаемся, мотаем на ус. А? Все сообща решаем, как обычно, как корешам и полагается? Ну? Договорились?

— Договорились.

Мы двинулись дальше.

— А если правда? — вдруг спросил я.

— А?

— А если не врут они нам?

— Да перестань! Такого и способа нет, чтобы мир к прошлой жизни вернуть. Сам рассуди, ну? Просто кто-то верит во всякую ерунду, а кого-то жизнь приучила ухо востро держать, и его на мякине не проведешь. Я лично себя в дураках держать не позволю…

Я ничего на это не сказал. Излагает Дега, конечно, разумно, но… Тогда ведь, в Моршанке этой, Макс жизнью рисковал. Знал же, что его там ждет, а все равно полез… Ради сладкого куска, который ему Всадник обещал? Сомнительно. Все же что-то такое есть в этих людях… непривычное… Незнакомое, необъяснимое. И как будто… настоящее…

— Что примолк?

— Взвешиваю. Ты ж сам просил…

— Ну-ну! — вдруг хихикнул, подмигнув мне, Дега. — Чтоб лучше взвешивалось, про Ветку вспомни свою. Слышал я, как вы с Веткой общались…

— Пошел ты!

— Вместе пойдем, — хмыкнул Дега. — Кстати, уже пришли.

Лазарет оказался именно таким, каким я его себе и представил, когда о нем зашла сегодня речь. Просторное помещение, вдоль стен которого были расставлены матерчатые ширмы, скрывающие, видимо, койки для пациентов. Справа от входа — широкая скамья, явно предназначенная для тех, кто ожидает приема, умывальник — большая чугунная емкость с пипкой снизу, на которую надо нажимать, чтобы полилась вода. Слева — крохотный закуток, в дверном проеме которого виднелся край стола с бумагами.

На скамье справа от входа сидел смуглолицый раскосый парень в меховой куртке, каких-то несуразно широких штанах и грязных резиновых сапогах. Черные его волосы, лоснящиеся, будто намазанные маслом, были скручены в жидкую длинную косицу. На ноге парня выше колена белел бинт, сквозь который проступали мелкие, точно веснушки, бурые пятна крови.

Он подмигнул нам и проговорил, чуть заметно растягивая слова:

— Вы те, что Макса привезли?

— Те самые, — охотно согласился Дега.

— Большое дело сделали, — сказал парень. — Дьулстаан.

Мы с Дегой непонимающе переглянулись.

— Дьулстаан, — повторил парень, протянув мне руку.

— Умник, — сообразив, что он назвал мне свое имя, представился и я, ответив на рукопожатие.

— Чукча, что ли? — спросил грубый Дега.

— Саха, — не обиделся парень, протягивая и ему руку. — Якут, по-вашему.

— Дега, — сказал мой кореш, хлопнув ладонь этому… Дьулстаану. — Слушай, повтори еще раз, как тебя?..

Тот вдруг рассмеялся:

— Не ломай язык. Зови, как все меня зовут, — Однако.

— Однако! — с облегчением выговорил мой кореш. — Семеныча не видел? Мы к нему.

— И я к нему. Значит, вы за мной будете.

— Где это тебя так угораздило, Однако? — поинтересовался я у якута, кивнув на повязку на его ноге.

— Комарик укусил, — хмыкнул тот.

— Большой, видать, комарик был, — оценил я. — Джагу, поди, воткнули? Или из ствола бахнули?

— Ты чего? — дернул меня за поясной ремень Дега. — Сказано же: никаких лишних вопросов. Тут так не принято. Он все время, пока мы здесь находимся, в кровати провалялся, — объяснил мой кореш Однако, — порядков Монастыря не знает.

— Да все нормально, — благодушно отозвался якут. — Это ж всего-навсего несчастный случай, ничего такого. Сами, глядите, осторожнее… — Он указал пальцем куда-то вверх.

Я поднял голову и обомлел. Над нами и впрямь кружился комар. Но не обыкновенный, а исполинский, черный, будто игрушечный вертолет. Тихо и угрожающе жужжа, матово поблескивая чудовищным острым хоботком… Испугаться по-настоящему я не успел. Комар ринулся вниз — к Однако. Тот небывало широко разинул рот… и проглотил отвратительное насекомое. И засмеялся. Видимо, наши с Дегой побледневшие рожи его рассмешили.

— Фу ты… — покрутил головой опомнившийся Дега. — А я на секунду и правда поверил, что он настоящий. А ты, Однако, стало быть, тоже брахман?

— Ойуун, — уточнил Однако. — Шаман, если по-русски. Ну да — брахман, шептун, лобстер… или какие там еще неологизмы появились.

— Неоло… что? — спросил Дега. — Это тоже из твоего языка словечко?

— Это греческое слово. Обозначающее языковое новообразование, ранее отсутствовавшее. У меня же все-таки высшее филологическое образование…

— В настоящем институте учился… учились? — уважительно поинтересовался Дега. — Сколько ж тебе… вам лет?

— В университете, не в институте. Тридцать семь лет мне. И давайте на «ты», раз уж начали…

— А выглядишь на двадцать, — качнул головой мой кореш. — Или опять врешь?.. Э-э-э, то есть немножко шутишь?

— Хотите — верьте, хотите… — усмехнулся Однако. — В моем роду мужчины раньше ста сорока лет не уходили в Верхний мир. Так что да — в переводе на возраст обычных людей мне и есть около двадцати. Даже поменьше. О, а вон и Семеныч идет!

По проходу между двумя рядами закрытых ширмами коек быстро шагал к нам крупный, очень сутулый мужчина с небритым хмурым лицом. Руки его, голые по локоть, были в крови, он держал их перед собой, точно нес в них что-то невидимое.

Семеныч… То есть если правильно: Семион Семионович — это здешний целитель. Не врач, а именно целитель. Дега еще вчера рассказал мне о нем. Интересная судьба выпала на долю этого Семиона Семионовича…

Вот нам с Дегой по семнадцать лет. Для нас то время, когда не было зверья, когда исправно функционировала вся мировая инфраструктура, когда у каждого была работа, у каждого (странно представить) — собственный автомобиль и связка всяких разных электронных штучек, предназначенных для еще большего комфорта существования… когда люди спокойно путешествовали из страны в страну, с континента на континент не по каким-то важным и необходимым делам, а просто ради развлечения (что представить и вовсе невозможно), когда никто не испытывал страха с наступлением сумерек, страха привычного и неотвязного, как ревматическая боль, — для нас то время затянуто радужным туманом детства. Его вроде и не было, того времени. То есть было, но… словно не по-настоящему… Уж очень большой контраст между тем, что сейчас, и тем, что мы урывками помним…

А представители предыдущего поколения былую бестревожную пору помнят прекрасно. Потому у них словно две жизни, прошлая и сегодняшняя. А кому-то повезло больше. Семиону Семионовичу, например, посчастливилось прожить не две, а три жизни…

Семион Семионович был медиком, хирургом. В первой жизни — рядовым, с неба звезд не хватающим практикующим хирургом в областной клинической больнице. Жил анахоретом, навсегда утратив интерес к противоположному полу по причине первого скоротечного и крайне неудачного брака; стремительно старел и в свои тридцать с небольшим выглядел на пятьдесят. И как-то заболел у Семиона Семионовича зуб. И обратился Семион Семионович к стоматологу. Естественно, не к первому попавшемуся, а к своему приятелю еще по медуниверситету — Вахтангу Анзоровичу.

Вахтанг Анзорович, в отличие от однокашника, процветал. У него была собственная клиника, жена в комплекте с тремя здоровыми ребятишками, квартира в центре, дом в элитном загородном поселке и еще бонус в виде молоденькой и фотомодельно красивой медсестрички Ниночки. Обо всем этом, не стесняясь присутствовавшей при том Ниночки, Вахтанг Анзорович радостно поведал сгорбившемуся в стоматологическом кресле Семиону.

Проблема с зубом оказалась серьезной. Но Вахтанг Анзорович успокоил: «Э-э-э! Ерунда! Сейчас наркозику дам, уснешь, а проснешься — и все уже позади. Ну, кому я рассказываю, сам все знаешь!»

И действительно. Семион уснул, проснулся, перекочевал, поддерживаемый Ниночкой, в индивидуальную палату, где отдохнул с часок. И отправился домой. От денег Вахтанг Анзорович отказался с таким свирепым лицом, будто Семион предлагал ему не оплату по таксе, а по меньшей мере участие в антиправительственном заговоре.

А дома Семион с удивлением обнаружил в кармане старенького пиджака записку, в которой, кроме номера телефона, не содержалось никакой дополнительной информации. Излишне говорить, что автором записки являлся вовсе не Вахтанг Анзорович…

Семион промучился сомнениями два дня. А на третий не выдержал и позвонил… Главным образом за тем, чтобы выяснить, чем же он все-таки так зацепил отправителя записки? Вопрос разрешился тем же вечером, и разрешился очень просто. «Влюбилась я в тебя», — сказала Ниночка, деловито разуваясь в тесной прихожей Семионовой хрущевки. «Так не бывает…» — прошептал все еще подозревавший какой-то подвох Семион. «Бывает…» — подтвердила Ниночка таким голосом, что все сомнения Семиона отпали.

И закипела у Семиона Семионовича новая жизнь. Ниночка переехала в его однокомнатную берлогу, каковая через полгода — когда сыграли свадьбу — была продана вместе с Ниночкиной квартирой с целью приобретения жилья побольше и получше. Семион поправился, выпрямился, стал хорошо одеваться и словно бы помолодел лет на двадцать — потому никто из его знакомых особо и не удивился, когда после ухода старенького главврача на пенсию освободившаяся должность досталась именно ему, Семиону Семионовичу. Дальше — больше. Родная областная клиника Семиону стала тесной. И он открыл клинику собственную, частную. И так резво пошли у него дела, что через несколько лет у него было уже четыре клиники. А также несколько квартир в центре и два дома в элитном загородном поселке. Уподобляться Вахтангу Анзоровичу и заводить себе молоденькие фотомодельные бонусы Семион не стал — в супруге Ниночке, исправно рожавшей ему здоровых и крепких ребятишек, он души не чаял. Время шло, дети взрослели, Семион Семионович стал задумываться о том, что пора бы ему отойти от дел и провести остаток отпущенных дней где-нибудь, где тихо, тепло и спокойно. Долго он выбирал, каким должен быть его последний приют, и наконец выбрал. Купил в Карибском море маленький островок, куда и переехал вместе с верной Ниночкой. И блаженствовать бы ему на том островке еще долго-долго, гуляя по утрам по личному пляжу, посиживая вечерами у камина на первом этаже пятиэтажного особняка в колониальном стиле, принимая время от времени визиты любящих и благодарных детей и внуков, но как-то проснулся убеленный благородными сединами Семион Семионович, открыл глаза…

…И увидел над собой бледную физиономию Вахтанга Анзоровича, услышал возбужденные голоса врачей бригады «скорой помощи», почувствовал сильную боль в кровоточащем рту и ушибленных ребрах…

Не было ни острова на Карибах, ни многочисленного счастливого семейства, ни собственных клиник, ни — главное — Ниночки. Вернее, Ниночка-то была, только вот признавать в Семионе мужа никак не хотела.

Выяснилось, что щедрый Вахтанг Анзорович переборщил с наркозом, и вся ослепительно удачная жизнь Семиону Семионову только привиделась, когда он находился на пороге смерти из-за остановки дыхания. От отчаянья Семион разбил Вахтангу Анзоровичу ятаганоподобный его нос, был скручен врачами и увезен в больницу.

Несколько месяцев провалялся Семион Семионович в жесточайшей депрессии. Его уволили с работы, он запил, безнадежно и горько. И совсем было погиб, как вдруг открылось в нем кое-что совершенно неожиданное. Пребывание в состоянии клинической смерти не прошло бесследно. Семион получил экстраординарный дар видеть людей насквозь — причем в прямом смысле слова. Только глянув на кого-нибудь, Семион мог тут же сказать: какой орган у человека здоров, а какой нуждается в лечении. Но только рентгеновским зрением дар не ограничивался. Семион скоро обнаружил, что способен лечить некоторые недуги простым наложением рук, двигать взглядом небольшие предметы, укрощать редкое в те дни явление полтергейста…

Так стал Семион Семионович ЛОПСом. Каковое обстоятельство очень пригодилось ему, когда мир изменился и у всех людей планеты Земля началась новая, отличная от предыдущей жизнь…

На наше приветствие Семеныч лишь слегка кивнул. Скользнул по нам — всем троим — хмурым взглядом и встал к рукомойнику, принялся мыть руки.

— Однако — на стол! — вдруг произнес он, не поворачиваясь. — Иди готовься… Ты, молодой… Как тебя?..

Дега толкнул меня.

— Умник, — напомнил я.

— Ляг на скамейку.

Я повиновался. Семеныч вытер руки полотенцем, висящим тут же, над умывальником, шагнул ко мне, положил ладонь на бок, прямо на повязку. Подержал немного (меня слегка кольнуло точно слабым электрическим зарядом) и убрал.

— Повязку не снимай, через пару дней покажешься, тогда сам и сниму, — сухо сказал Семеныч. — На-ка. — Он сунул мне пузырек с таблетками. — Это кальций. Принимать на пустой желудок.

— А… как там у меня? — робко спросил я. — Через два дня то есть все пройдет, что ли?

Не сочтя нужным ответить, он развернулся, чтобы уходить.

— Семе… Семион Семионович! — почтительно позвал Дега. — А можно нам к Максу?

— Нет, — бросил коротко Семеныч и зашагал от нас прочь по проходу между койками.

— Суровый мужик… — проговорил мой кореш, глядя ему вслед. — Как будто через силу все делает. С неохотой живет.

— А может, он считает, что и сейчас ему этот мир только снится? — предположил я. — Один-то раз он уже через это прошел…

— Да мне пофиг, — беззаботно сказал Дега и снова зевнул. — Пойду-ка я покемарю. После обеда опять с отцом Федором заниматься. Слушай… — Он вдруг воровато оглянулся по сторонам и перешел на интимный шепот: — А Ветка ведь запала на тебя. Точно говорю, я эту фишку на раз просекаю. Ну, оно и понятно; Макс — он хоть и брахман, а старикан уже. — Он хихикнул. — А ты вон какой — конь-огонь. И она… — Дега причмокнул, покрутив задом, — баба видная. Я б на твоем месте не терялся. Я б на твоем месте ее…

Парой энергичных телодвижений он продемонстрировал, как бы именно поступил с Веткой. У меня потемнело в глазах. Я бы, наверно, врезал корешу в тот момент, но он вовремя отпрыгнул, видно, заметив что-то в моем лице. И я опомнился.

— Пойду, — сказал Дега, посмотрев на меня с непогасшей еще веселостью, сквозь которую, впрочем, светилась опаска. — Спать пойду. Давай, Умник, до встречи!

И он ушел. Вслед за ним я покинул лазарет. И только в коридоре вдруг вспомнил, что не имею ни малейшего понятия, как мне найти дорогу к своей келье.

Глава 7

Фиму Кулькова только несколько дней назад повысили от заместителя до директора департамента образования Заволжского округа. Новое назначение Фиму, который, откровенно говоря, не первый год уже подумывал о том, чтобы уволиться из правительства, вовсе не обрадовало. Что повышение? Ну, зарплата существенно увеличилась, автомобиль выделили с личным водителем, так ведь и раньше Фима не бедствовал, а машина… Не очень-то она и нужна. К тому же все равно Фиме ею пользоваться не суждено — на новоприобретенный служебный автомобиль молниеносно и безапелляционно заявила права Рахиль Львовна, Фимина супруга, монументальная дама с профилем престарелой свиноматки и амбициями императрицы, утверждающая, что по улицам, мол, теперь приличной женщине ходить небезопасно. Не понимает, дура: худшее, что с ней может случиться, — вырвет какой-нибудь оболтус из рук сумочку — и все… А то, что по нынешним временам куда как комфортнее отсиживаться мелким клерком в какой-нибудь незаметной конторке, чем занимать правительственную должность, в пергидрольную ее голову не умещается. Давно бы Фима уволился, давно бы нашел себе местечко поспокойнее, но Рахиль Львовна даже и слышать об этом не хочет. Она ведь, курица, и не поинтересовалась даже, куда это прежний директор департамента подевался, Кузовников Андрей Андреич. На повышение пошел или, наоборот, поперли его с поста?

Лучше бы уж поперли… Был директор департамента Андрей Андреич Кузовников, простодушный увалень — и нет Андрея Андреича… Все, что от него осталось, — только оболочка, захваченная тем, о ком в правительстве предпочитают не говорить даже шепотом. Во-первых, это прямо запрещено внутренним строжайшим распоряжением, а во-вторых, даже если бы и не было запрещено, все равно не станешь говорить… себе дороже. Кто его знает, вдруг себе такую же, как у несчастного Кузовникова, участь накличешь?

Фима Кульков уже собирался домой — рабочий день подходил к концу, пятый час на дворе.

«Скорей бы зима, — подумал Фима, вставая из-за стола и потягиваясь. — Хорошо зимой — по-настоящему светает не раньше восьми, а темнеет уже после трех… Только пришли, поздоровались друг с другом, чайку попили, и уже пора по домам…»

В дверь кабинета коротко постучали.

— Да!.. — разрешающе зевнул Фима.

Дверь отворилась, в кабинет просунула остроносую мордочку секретарша Настенька.

— Вас вызывают, Ефим Романович! — тихо сообщила она.

— Кто? — удивился Кульков, машинально глянув на часы.

— Ну, этот… Комиссар который, — еще понизив голос, сказала Настенька.

Фима, вздрогнув, сглотнул.

— Прямо сейчас вызывает? — уточнил он.

— Прямо сейчас, — совсем уж едва слышно подтвердила секретарша.

Фима вышел в приемную, прихватив пальто и портфель.

— Я, наверное, того… — сказал он, — не вернусь уже…

Сказал — и сам испугался, как жутко сложилась фраза.

— В том смысле, что сразу от него — домой, — торопливо поправился он.

Уже в коридоре Фима спохватился. А куда, интересно знать, его вызывают? Собственного кабинета у Комиссара нет. Появляется Комиссар в здании правительства, когда ему вздумается, исчезает, никого не предупредив, запросто проходит хоть к мэру, хоть к самому губернатору — без доклада, и без очереди, и в любое время…

Фима вернулся в приемную.

— В кабинете Кузовникова он, — сказала Настенька, догадавшись, о чем ее хотят спросить. — С час назад приехал и все там сидит.

— Ага, — кивнул Фима.

Час от часу не легче… Вот уж куда-куда, а в кабинет своего бывшего шефа Фима Кульков предпочел бы не заглядывать.

Делать, однако, было нечего. Фима, прижимая к груди портфель и свернутое неряшливым конвертом пальто, побежал по безлюдному уже, полутемному коридору. Боже ж ты мой! Экономия, и здесь экономия! Лампы в коридорах вывернули еще в прошлом месяце. Ладно еще население, которому врубают электричество на пару часов утром и на столько же вечером, населению и того с лихвой должно хватать… Но правительству-то! Правительству, чье здание с помощью генераторов освещается, можно ведь было не поскупиться, свет в коридорах оставить? Неужели для тех, кто на благо народа неустанно трудится, горючки жалко?

Он поднялся на этаж выше.

У кабинета Кузовникова, прямо под дверью с бледным четырехугольным пятном от снятой таблички, сидел на стуле краснолицый усач в военной форме без знаков отличия — неизменный и безымянный для всех обитателей Фиминого ведомства спутник Комиссара. Услышав Фиму, усач, кряхтя, поднялся и со стуком отодвинул стул, освобождая проход к двери.

— На месте? — спросил Кульков только затем, чтобы что-то сказать.

Этот вопрос почему-то развеселил военного.

— На месте, на месте! — усмехнулся он. — Все на месте! Проходи!

Фима приоткрыл дверь до середины и робко втиснулся в образовавшуюся щель.

Хорошо знакомый кабинет выглядел теперь каким-то чужим. Должно быть, оттого, что освещен он был не яркой потолочной лампой, а всего лишь настольной, накрытой сверху еще и старой газетой.

За окнами матово серел угасающий день.

Шагнув было вперед, Фима остановился, удивленно заморгав.

Комиссар полулежал прямо на широком столе, как на диване, опершись на одну руку, а другой быстро и звонко щелкая по компьютерной клавиатуре. На сосредоточенном лице Комиссара мерцал аквариумный отсвет монитора.

Кульков, сделав еще два шага, на третьем опять запнулся и даже тоненько вскрикнул от мгновенного испуга, заметив то, чего не заметил сразу.

В самом темном углу кабинета очень прямо и неподвижно сидел в своем кресле Кузовников. Но не тот Кузовников, которого помнил Фима, а изменившийся, бледнокожий и словно бы располневший, но выглядевший не мясисто-мягким, а монолитно твердым, как мраморное изваяние. Ноги и руки Кузовникова были прикручены к ножкам и подлокотникам кресла толстым слоем скотча, и невероятно огромные, черные, лишенные зрачков глазищи в упор смотрели на Фиму. Новый директор департамента образования успел облиться холодным потом, до того как сообразил, что страшные глазищи — вовсе не глазищи, а просто большие солнцезащитные очки с черными стеклами.

Комиссар поднял голову, звякнув своими кольцами в ушах, мельком глянул на Фиму поверх монитора.

— Проходи, садись, не стесняйся, — бесцеремонно пригласил он. — Да не бойся, ничего он тебе не сделает. Его, можно сказать, здесь как бы и нет.

— Я понимаю… — пролепетал Фима.

— Ничего ты не понимаешь, — усмехнулся Комиссар. — Сейчас, еще секунду… — Он особенно сильно ударил по клавишам — как бы дал завершающий аккорд, соскочил со стола и с хрустом поднял и опустил плечи. — Все… Осталось подождать немного…

Чего именно осталось подождать, Кульков спросить не решился. Просто уселся на стул для посетителей, положил на колени портфель, на портфель — пальто, которое тотчас же развернулось, свесившись до самого пола. Фима засуетился, устраняя оплошность, и уронил портфель.

— Н-ну? — весело осведомился Комиссар, наблюдая, как Фима, зажав между коленями поднятый портфель, торопливо сминает пальто в большой бесформенный ком. — Как оно вообще?

— А?

— Как дела, говорю?

— Дела?

Фима силился понять, что от него хочет Комиссар, какие конкретно дела его интересуют, но все никак не мог. Поэтому ответил наугад:

— Откровенно сказать, не очень хорошие дела. Бюджетных средств едва-едва хватает, чтобы учителям зарплату платить, — и то не каждый месяц, а на ремонт школьных помещений совсем ничего не остается…

Он выдержал паузу, чтобы горестно вздохнуть и заодно оценить реакцию Комиссара на выданную информацию. Комиссар вполне сочувственно покивал, бряцнув своими колечками, и Кульков несколько приободрился:

— Хорошие специалисты уходят в поисках лучшего заработка, приходится набирать тех, кто хоть как-то ориентируется в своем предмете. Нет, конечно, всегда есть подвижники, готовые работать за просто так, на них все и держится, но таких подвижников — абсолютное меньшинство…

Комиссар, мелкими кивками показывая, что слушает, снова повернулся к монитору, снова защелкал кнопками.

— Дисциплина в школах — на самом низком уровне, и это тоже одна из животрепещущих проблем, — продолжал рапортовать Фима. — Представляете, ученики преподавателей ни во что не ставят, хамят, дерзят, есть даже случаи рукоприкладства. Старшеклассники многие вообще не посещают занятий, а выставления оценок требуют. Участились случаи, когда преподавателей избивали прямо на уроках в ответ на замечание или отказ поставить нужный балл. И побои — это еще не самое страшное. Сейчас дети такие — могут и ножом пырнуть… или, как это у них называется, джагой. Ужас что творится, если честно!.. А проведение единого государственного экзамена? Чаще всего пакеты с заданиями вскрывают сразу при получении из департамента — сами же преподаватели и вскрывают, чтобы ученикам или их родителям ответы продать. Недопустимо, конечно, но как осуждать таких преподавателей? У них самих дети, которых кормить надо… Мы, безусловно, пытаемся контролировать ситуацию, только вот… — Фима развел руками, выронив одновременно и пальто, и портфель.

— А в вузах как обстановка? — поинтересовался Комиссар, оторвавшись от монитора.

Заурчал на столе принтер, втягивая в себя бумажный листок.

— В вузах обстановка получше, но ненамного, — сообщил Кульков. — Вот взять хотя бы недавнее происшествие…

— Ну, ничего, ничего!.. — прервал его Комиссар, не пожелав, видимо, выслушивать подробности вышеозначенного происшествия. — Теперь-то тебе полегче будет.

— Что вы хотите этим сказать? — осторожно поинтересовался Фима.

— Момент… Вот! — Комиссар вытащил из принтера густо испещренный частыми строчками листок. — Получи… Как тебя, я забыл?..

— Ефим Ро…

— Получи, Ефим!

— А что это?

— Приказ из Главного департамента. От твоих непосредственных начальников.

Кульков принял в руки еще теплый лист.

— Читай, читай…

И директор департамента послушно принялся читать. И чем дольше он читал, тем туже входило в его голову написанное.

— Реформа образования?.. — прошелестел он, подняв голову.

— Реформа образования, — подтвердил Комиссар. — Кардинальная реформа образования в рамках проекта «Возрождение». Да ты читай, не отвлекайся…

— Но как же. — охнул Фима. Листок чуть шуршал, дрожа в его пальцах. — Такие важные известия разве просто по электронке передаются? Должен же быть вызов в Главный департамент, совещание… По крайней мере, официальное оповещение, печати, подписи…

— А это тебе чем не официальное? И когда ты в Москве последний раз был?

— Лет двадцать пять назад, — припомнил Фима. — Еще до того, как все это началось… Андрей Андреич — тот ездил года три-четыре…

— То-то и оно. На совещания в Москву вас, гавриков, больно накладно возить. Да и небезопасно это. А если непонятно что — вот он я. Для того сюда и прислан, чтобы подобные вопросы вам разъяснять.

— Но… Всегда ведь лично директор Главного департамента…

— На дату глянь, Ефим. Внизу, ага. Какое число там?

— Завтрашнее…

— Вот завтра из Москвы с тобой и свяжутся. В рабочее время. Если связь опять не оборвется. А я пока тебя подготовлю. Ох, и нудный же ты тип, оказывается… Читай!

Фима снова поднес листок к глазам.

«Ерунда какая-то! — прыгали в его голове ошалелые мысли. — Шутка, что ли? Розыгрыш? Он шутит, этот Комиссар? Не может же быть, что все это серьезно…»

Вот что сообщалось в присланном из Главного департамента документе: срок обучения в общеобразовательных заведениях, достаточный для выдачи диплома о полном среднем образовании, снижался с шести лет до двух. Для детей же, способных к дальнейшему обучению, предполагался дополнительный трехгодичный курс, но уже не бесплатный, как раньше («условно-бесплатный», — механически отметил про себя Фима), а на коммерческой основе. Что касается региональных высших учебных заведений, то они… попросту упразднялись. Все до одного. Количество же столичных вузов сокращалось более чем втрое. Единственное, что совсем не подвергалось изменению, — так это тестовая система контроля знаний…

— Побыстрее, Ефим, а? — попросил Комиссар.

Фима промычал что-то невразумительное.

Принтер снова заурчал, прогнал через себя бумажный листок, измарав его слитыми в строчки буквами.

— Приложение к приказу, — прокомментировал Комиссар, вынимая бумагу. — Давай-ка я сам вкратце суть изложу, а то время поджимает. — Он оглянулся на окно. — Тут насчет новых правил приема в вузы… в те немногочисленные, что останутся. Значит, все просто. К обучению — естественно, обязательно платному — допускаются исключительно учащиеся, набравшие максимальные баллы по всем предметам. Вот, собственно, и все. Вопросы?

Фима молчал, не зная, с чего начать.

— Ну, чего ты теряешься? — подмигнул ему Комиссар. — Сам же только что мне жаловался на кризис в системе образования. Госбюджета не хватает, чтобы всю вашу раздутую шарагу содержать. Не ты ли это мне говорил минуту назад? Так какой тогда экономический смысл предоставлять знания тем, кому они не нужны? Зачем шесть лет тянуть орду балбесов, которые приходят в школу лишь ради заветного диплома? Который им тоже, в общем-то, вряд ли пригодится в дальнейшем… Довольно с них будет и двух лет. И им не напрягаться попусту, и учителям полегче станет. А те, кто могут и хотят учиться, — пожалуйста, пусть учатся. Доступно объясняю?

— Это разумно, конечно… — забормотал Кульков. — Но… Как-то все… очень уж… А как быть, если ребенок одарен, но его семья не имеет средств, чтобы дать ему образование?

— Ну, милый мой!.. — усмехнулся Комиссар. — Времена изменились, если ты еще не заметил. И мы обязаны считаться с этим, чтобы выжить и выбраться из той ямы, в которой накрепко засели. В этом и состоит основной принцип проекта «Возрождение» — играть по новым правилам жизни. В современных условиях общедоступное образование — для государства непозволительная роскошь. Между прочим, во всем мире оно давным-давно уже — продукт, доступный только элите. Пора бы и нам мировым стандартам соответствовать, тебе так не кажется?

— Но как же быть с той талантливой молодежью, чьи финансовые возможности?..

— Не переживай! — перебил Фиму Комиссар. — Государство таких не оставит… не должно оставить. Введут какие-нибудь премии для юных гениев или еще что-нибудь… — Он снова оглянулся на окно. — Еще вопросы есть?

Фима судорожно пожал плечами.

— Ну и хорошо. Значит, завтра получишь из Москвы дальнейшие инструкции и расширенный вариант приказа. Завтра же соберешь всех своих, расскажешь им новости, зачитаешь документы. Популярно объяснишь причины проведения реформы — как вот я тебе сейчас объяснил. От себя добавишь что-нибудь обнадеживающее и жизнеутверждающее — в плане необходимости следовать линии правительства страны. Ну, сам знаешь, как в таких случаях… не мне тебя учить…

Тело в углу, привязанное к стулу, вдруг задергалось, насколько позволяли путы, словно кто-то невидимый натягивал это тело на себя. Голова качнулась вперед-назад, лицо разгладилось — тень присутствия разума легла на него.

— Все, — быстро сказал Комиссар директору Кулькову, — проваливай. Мне с Консультантом еще работать надо.

Фима не заставил себя просить дважды.

За окнами медленно и угрожающе колыхались сгустившиеся сумерки. Но Комиссар почему-то не спешил спускать плотные шторы.

Тот, кто когда-то назывался Андреем Андреичем Кузовниковым, а сейчас именовался просто Консультантом, приоткрыл рот.

— Свет… — прошелестел он. — Неприятно… Устал…

Комиссар, словно спохватившись, ударил ладонью по кнопке настольной лампы. Стало темно в кабинете. И в этой темноте сухо поскребли одна о другую отвердевшие губы занятого Консультантом тела.

— Готов слушать и запоминать, — проговорил Комиссар совсем не тем голосом, которым он говорил с Фимой Кульковым. Не было уже насмешки превосходства в голосе Комиссара, а была лишь почтительная деловитость.

— Квадрат семь-Б, сегмент А, — прошептал Консультант. — Ничего не угрожает. Квадрат один-Е, сегменты К и Л. Ничего не угрожает.

— Больше ничего?

— Голоден… — бесцветно отозвался на это Консультант. — Время пришло…

— Ах да! Ч-черт, провозился с этим недоумком…

За незакрытым окном была уже тьма. Комиссар достал из внутреннего кармана клетчатого пиджачка маленький складной нож, склонившись над привязанным к стулу телом, ловко срезал скотч на руках и ногах. Тело не пошевелилось. Затем Комиссар подошел к окну, распахнул обе створки, впустив в кабинет сырой вечерний холод, и отскочил в сторону.

— Уходи… — сказал Консультант. — Быстро. Придешь, когда будет свет… Или хочешь остаться?..

— Благодарствуйте, обойдусь… — пробормотал Комиссар и, снова сунув руку в карман, метнулся к двери, выскочил в коридор.

Усач в военной форме без знаков отличия, видно, ждал его — тотчас захлопнул за ним дверь, навалился на нее плечом. Комиссар, развернувшись, лязгнул приготовленной заранее связкой ключей, запер дверь.

— Давай, чего ждешь?! — сдавленно прикрикнул он на замешкавшегося отчего-то усача.

Тот захлопал по груди, рванул китель, вытащил из-за пазухи шуршащий полиэтиленовый пакет, в котором подпрыгнули несколько самых обыкновенных школьных мелков.

— Долго копаешься! — вырвав пакет из рук усача, ощерился на него Комиссар.

Сильно нажимая на мел, так, что во все стороны летели белые крошки, Комиссар с жирным хрустом вывел на поверхности двери — один под другим — несколько причудливых знаков, похожих на фантастических жуков. Только после этого устало и с облегчением выдохнул и опустил руки. Спрятал мелок в пакет, пакет протянул было усачу, но, вдруг передумав, отдернул руку.

— Пусть у меня лучше будут, — пояснил он, убирая пакет в карман. — Тормозной ты больно стал, Спиридон. Теряешь хватку…

— Как скажете… — послушно, хоть и несколько обиженно, пожал плечами военный.

Оба отошли подальше от двери, на другую сторону коридора, встали у одного из плотно занавешенных окон.

— Ну и как у нас дела сегодня? — аккуратно осведомился краснолицый Спиридон.

— Квадрат семь-Б, сегмент А, — потирая лоб, сообщил Комиссар.

— И все, что ли?

— Квадрат один-Е, сегменты К и Л.

— Та-ак… сейчас посмотрим, что там у нас…

Спиридон, сопя себе в усы, расстегнул кожаный армейский планшет, висевший на тонком ремешке через плечо. Вытащил из планшета свернутый в несколько раз лист папиросной бумаги. Развернул — лист оказался размером с хорошую простыню и весь исчерчен какими-то сложными схемами и планами. Примостившись на подоконнике, усач принялся вертеть в руках лист, перещупывая и проглядывая его из конца в конец, ища нужный фрагмент.

— Какие квадраты, говорите?

— Семь-Б и один-Е, — ответил Комиссар, закуривая.

— Ага, есть! Та-а-ак… Сегменты какие?

Комиссар напомнил и сегменты. Он почти докурил сигарету, когда краснолицый усач Спиридон закончил изучение схем и объявил:

— Третий энергоблок электростанции! Ого, вот это да! Серьезно! Дальше — газораспределительная станция «Заволжск-один», вся, целиком. Нормально сегодня поработали, каждый день бы так!

За дверью, защищенной меловыми знаками, что-то негромко стукнуло и зашипело.

— Неплохо, — согласился Комиссар и затушил окурок прямо о стену. — Распоряжусь, чтобы завтра же начинали ремонт оборудования и помещений — и одного, и другого объектов. Думаю, на следующей неделе можно будет приступать к подготовке. Недели через две — запускать в эксплуатацию.

— «Возрождение»! — со значением поднял к потолку толстый указательный палец Спиридон. — Работает проект-то! Да еще как работает!

Комиссар ничего не сказал на это. Только поморщился и потянулся за второй сигаретой.

За дверью кабинета раздался тяжкий грохот, затем зазвенело разбитое стекло, рванулся режущий, быстро оборвавшийся вой… что-то длинно хрустнуло… и послышались мерные чавкающие звуки.

— Они что, — сглотнув, тихо проговорил Спиридон, — эти Консультанты, прямо живьем, что ли, зверье жрут?

— Нет, отваривают в молоке порционными кусочками, — снова поморщившись, ответил Комиссар. — Слушай, тебе какая разница, а?

Почти сразу же после того как я покинул помещение лазарета, мне в коридоре попалась низенькая и толстая, похожая на тумбу, бабенка с вишневой родинкой на кончике носа — будто ей на нос варенье капнуло. Бабенка катила перед собой на тележке здоровенный металлический чан, в котором тяжело плескалось какое-то исходящее паром варево.

— Здрасте, — обратился я к бабенке, — а скажите, как мне пройти?..

Тут я осекся, сообразив, что нипочем мне не объяснить, куда я ищу дорогу. Но бабенка вдруг, ткнув меня острым взглядом, чему-то хихикнула и сказала:

— Тебе, сынок, сейчас — как до конца коридора доберешься — все вниз и вниз. Там сам увидишь…

И пошла себе дальше, толкая тележку. А я, удивленно поблагодарив, проследовал по указанному ей маршруту.

Несколько лестничных пролетов (все вниз и вниз) вывели меня в просторный двор, усыпанный хрустящим под ногами гравием, из которого тут и там торчали низенькие каменные скамейки без спинок. В том дворе, в самом его центре, кружились, то сходясь, то отскакивая друг от друга, два человека: какой-то молодой мужик, бритоголовый, с клочковатой белобрысой бородой, и… Ветка.

Еще шестеро — пятеро парней и одна девчонка — примостились на парапете, за которым далеко внизу дышала холодом озерная гладь. То ли ждали своей очереди, то ли наоборот — уже отдыхали.

То, чем занимались Ветка и бритоголовый, было похоже на махалово, но махалово какое-то несерьезное, словно ненастоящее. «Тренируются», — догадался я наконец, подумав при этом, что первый раз в жизни вижу тренировку. Нам-то в Гагаринке не до тренировок было, всему учились на практике. А как же еще? Кто крепче, тот и имеет право на достойную жизнь среди своих. Кто пасует… Впрочем, таких почти и не было. Приноровишься тут быть крепким, когда тебя каждый день на эту самую крепость проверяют.

Бородатый был очень даже неплох, это я сразу понял. Руки и ноги его мелькали в воздухе так, что их в момент удара было и не разглядеть. А Ветка… Она вроде как и не сопротивлялась совсем, не очень-то и уклонялась, но всегда почему-то выходило так, что удар бритоголового не достигал цели. Вот уж не знал, что Ветка так умеет… Я стал присматриваться, как это у нее выходит… Но тут парень мельком оглянулся на меня и немедленно получил от Ветки короткий и точный тычок основанием ладони под подбородок — сверху вниз. Запрокинулся назад, замахал в воздухе руками, пытаясь устоять, но не удержался и брякнулся на спину.

— Опять, Егорша?! — строго сказала ему Ветка. — Сколько раз говорила?! Нельзя концентрироваться исключительно на реальном противнике! Ты должен контролировать пространство вокруг себя — полностью! И мгновенно учитывать малейшее изменение в этом пространстве при расчете алгоритма действий. Это, кстати, всех касается! — повысила она голос.

— Я и учитываю… — прохрипел бородач, поднимаясь. — Пытаюсь…

— Плохо, значит, пытаешься. Как ты отреагировал на изменение в окружающем пространстве? Отвлекся от реального противника.

— А вдруг он — тоже… — бритоголовый кивнул в мою сторону, — реальный противник? Вдруг он как набросился бы на меня! Как же на него не отвлечься?

— Об этом я и говорю. Сколько б ни было противников, они — часть окружающей тебя действительности. Как и все остальное, на что ты можешь воздействовать и что может воздействовать на тебя: камни под ногами, ветви деревьев над головой… все что угодно. Концентрируешься на чем-то одном — следовательно, выпускаешь из внимания все остальное. Бой — это не просто драка с тем, кто стоит напротив тебя. Бой — это стремление возобладать над реальностью. Умеешь контролировать пространство вокруг себя — значит, ты уже победил.

Распекая бородатого, Ветка вроде бы незаметно наступала на него. Тот машинально пятился. Еще пара шагов — и он бы наткнулся на одну из скамеек, которую, конечно, не видел. А я видел. И Ветка, разумеется, видела. И эти шестеро на парапете тоже видели — оживились, зашушукались между собой.

— Идем дальше. Вот зачем ты оглянулся на него, а? — продолжала Ветка.

— А вдруг он…

— Ты ведь его услышал, так? Иначе б не оглянулся.

— Ну…

— Услышал. Выходит, определил появление нового объекта и его примерное местоположение. Этого недостаточно, чтобы принять необходимое решение? Вполне достаточно. Но тебе за каким-то чертом понадобилось еще и посмотреть в его сторону, переключить, другими словами, концентрацию внимания с меня на него. Это не я тебя победила. Это он тебя победил. Даже и пальцем не коснувшись…

— Ну уж прямо и он! — запротестовал бородач. — Да так вообще не бывает — чтобы пальцем не коснувшись…

Ветка усмехнулась. Затем вдруг, резко подавшись вперед, поддела мыском ботинка крупный кусок гравия и, подбросив его невысоко, с силой пнула в мою сторону… То есть это я только потом понял, что в мою сторону. Уже после того как, получив каменным снарядом в грудь, охнул и осел наземь. Бородатый оказался в горизонтальном положении еще раньше — инстинктивно отпрянув от неожиданного движения Ветки, он запнулся о скамейку и рухнул навзничь. На парапете заржали, заулюлюкали, засвистели…

— Вот так, — удовлетворенно проговорила эта рыжая бестия. — Иллюстрация вам к вышесказанному. А то — так не бывает…

— А если б в лоб угодила? — поинтересовался я, встав на ноги. — Тогда что?

— Тогда б ты так скоро не поднялся, — ответила Ветка. — Ну или совсем бы не поднялся. Только метила-то я не в лоб.

Встал и бородач Егорша, принялся отряхивать штаны, сосредоточенно сопя.

— Можешь идти, — сказала ему Ветка.

— Уже? — удивился тот.

— На сегодня достаточно. Снайпер ты, может, и первоклассный, а вот рукопашный бой у тебя хромает. Поэтому обдумай хорошенько то, что я тебе сегодня сказала, а завтра продолжим. А чтоб лучше думалось — отдежурь на кухне.

Она звонко хлопнула в ладоши.

— Все остальные тоже свободны!

— Так не моя же очередь дежурить-то… — буркнул Егорша, но не возражающе, а так… просто с неудовольствием.

Проходя мимо, он хмуро поздоровался:

— Здоров… — Как будто это я был виноват в только что объявленной смене его распорядка дня.

— А ты, Маугли, иди-ка сюда, — распорядилась Ветка, когда во дворе кроме нас никого не осталось.

— Ты тут, получается, в авторитете? — сказал я, приближаясь. — Воспитываешь рядовой состав этих… как это у вас называется… ратников?

— До ратников всем вам еще расти и расти, — весело заметила Ветка. — Ратника не умения делают, а верное понимание действительности. Макс говорил, ты с ножом ловко управляешься?

— С джагой.

— Ну, пусть с джагой. Покажешь, что умеешь?

Я на секунду замялся. Охота мне, что ли, кувыркаться здесь, как этот Егорша? Боец из рыжей Ветки, видать, очень крутой. Я таких бойцов еще не встречал. Никогда не думал раньше, что под обычное махалово можно какую-либо теорию подвести… У нас ведь как? Бей, куда удобнее, следи, чтобы тебя самого не срубили, — и только. А оно вона как, оказывается: уметь контролировать пространство надо, если хочешь победить. Мудрено, но смысл в этом, безусловно, имеется. В чем я только что наглядно убедился. И вывод из всего этого лично для меня следует такой: побьет меня, скорее всего, эта девка. А быть поверженным девкой — что можно придумать позорнее?..

— У меня вообще-то трещина в ребре, — заявил я. — Мне беречься надо какое-то время, так Семеныч сказал.

— А мы аккуратненько. Я тебя сильно бить не буду, обещаю.

Вот уж не сомневался, что услышу в ответ нечто подобное.

— И потом, — добавил я, приложив некоторое усилие, чтобы не психануть, — джага — это тебе не игрушка. У нас, в Гагаринке, ей просто так размахивать не принято. Достал — значит, бей.

— Испугался… — притворно вздохнула она.

— На подначки не ведусь, не мальчик, — ответил я, усмехнувшись, через силу, впрочем, усмехнувшись.

А Ветка вдруг пожала плечами.

— Ну и ладно. Не хочешь — не надо.

Готовый отпираться и дальше, такого я не ожидал. Я постоял немного, поворошил ботинком гравий, глядя, как Ветка, поставив ногу на скамейку, о которую споткнулся Егорша, оправляет штанину… И заговорил, выбрав первую из плававших на поверхности сознания тем.

— А мне вот интересно о конечной цели этих ваших тренировок узнать… — заявил я и тут же ошалел от собственной наглой дурости.

Ветка внимательно смотрела на меня, молчала.

— Каким это способом вы собираетесь мир изменить, обратно все по своим местам расставить, я это имею в виду, — сглотнув, продолжил я. — Нет, я на самом деле не понимаю. Это вообще возможно?

— Безусловно, — ответила Ветка таким тоном, будто я спрашивал о каких-то очевидных вещах, не разбираться в которых может только полный недоумок. И этот тон погасил во мне растерянность. Разозлил меня этот тон.

— И что же за способ?

— Придет время — узнаешь.

— Это я уже слышал. А все-таки?

— Не суй свой нос, Маугли, куда не следует, — с обидной снисходительностью, как мне показалось, посоветовала Ветка. — Я о таких вещах с тобой разговаривать не уполномочена.

— Тайна, значит? Секрет? А зачем, спрашивается, нужно все засекречивать, если ничего плохого не делаешь, а наоборот — желаешь для всех только добра? — И этого мне, безусловно, не стоило говорить, оно у меня само собой как-то выскочило. — Кому другому вы, может, мозги и запудрили, а мне вот что-то не верится. У нас в Гагаринке лет пять назад был такой дядя Женя… Погоняло — Пупсик. Очень любил Женя Пупсик с мелкотой возиться. Рассказывал им, что секретный космонавт и что набирает команду для очередного межзвездного перелета. Водил мелких к себе в берлогу тренировать на выносливость для космических перегрузок. Потом, конечно, раскрылось, какие он тренировки мальчикам и девочкам устраивал… Копам его наши пацаны не сдали, сами справились, своими силами. Для начала дяде Жене отрезали…

— Дурак ты, — сказала Ветка.

И я заткнулся. Дурак, правда… Чего я вообще понес про этого Пупсика?.. Чего я вообще затеял этот разговор?.. Если прав Дега в своих умозаключениях… ой, что теперь со мной будет!

— Завтра можешь валить отсюда, — договорила она. — В любом из четырех возможных направлений, какое больше нравится. Никто тебя здесь насильно не держит.

Теперь она смотрела на меня по-другому. Меня аж замутило от ее взгляда. Как на погань какую-то смотрела на меня Ветка, как на жабу болотную. Вот этого я никак не ожидал…

— Чего ж завтра-то? — пробурчал я, отведя глаза. — Могу и сегодня.

Конечно, никуда я отсюда валить не собирался, еще чего!

— Сегодня в Монастыре переночуешь, сделай такую милость. Утром Комбат приедет. Посмотрит тебя — и тогда свободен.

— Нужен мне ваш Комбат…

— Он тебе, может, и нет, а ты ему нужен.

— С чего это?

— Потому что так Всадник сказал, — отрезала Ветка и двинулась к лестнице, ведущей с дворика.

Ну почему у меня всегда так с ней?! Хочу сказать одно, а получается совсем другое? Теперь вот и вовсе, кажется, облажался — дальше некуда…

Я догнал Ветку у самой лестницы. Очень не хотелось мне, чтобы мы сейчас вот так расстались, когда она обо мне черт-те что думает. Я схватил ее за плечо.

Вернее, попытался схватить…

Она выскользнула из-под моей руки, не оборачиваясь, врезала мне локтем. Я едва успел податься назад, и локоть не влепился мне с силой под дых, а только чиркнул по куртке.

— Да погоди ты! — крикнул я.

Ветка не остановилась. Я снова настиг ее — уже на ступеньках. Прыгнул, схватил поперек туловища, поднял (эх, как резануло травмированный бок болью!) и поволок назад, во двор. Лицом я прижался к ее спине и ноги старался беречь, но все равно, за те несколько шагов, что успел ее пронести, мне здорово досталось по голове и по коленям. А потом она как-то особо крутанулась, и я отлетел, выпустив ее. Шлепнулся на гравий и тут же поднялся, чтобы бежать за ней снова.

Но Ветка теперь не думала уходить. Она стояла, уперев кулаки в бока, смотрела на меня с внимательным интересом. И не было теперь в ее взгляде того брезгливого презрения, которое ожгло меня минуту назад.

— Я не хотел, слушай… — начал было я, но Ветка движением брови отсекла окончание моей фразы.

— Проехали, — сказала она. — Замнем для ясности. Хоть ты и дурак, Маугли, но задатки у тебя… Ну-ка!

Она скользнула ко мне, но не прямо, а небывалым молниеносным зигзагом. И первый удар обрушился на меня совсем не с той стороны, с какой я ожидал. Несколько секунд я держался, отчаянно закрываясь и уклоняясь, потом Ветка все-таки сшибла меня с ног, влепив в длинном выпаде голенью по внутренней стороне бедра.

— Неплохо, — услышал я, поднявшись и прыгая на одной ноге, чтобы унять чугунно-тяжелую боль в другой. — Но ты на рефлексах действуешь, Маугли. А на одних рефлексах далеко не уедешь. Понимаешь, в чем суть: я заранее знаю, что ты собираешься сделать. Угадываю по тому, как ты распределяешь вес тела перед очередным движением, по тому, куда ты смотришь, по выражению лица… Это не так сложно, как может показаться. Я научу. Если, конечно, ты этого хочешь…

— Хочу, — морщась, подтвердил я.

— Как бок?

— Нормально.

Бок, кстати, пульсирующе ныл, словно раздуваясь с каждым болезненным толчком. Но не признаваться же в этом…

— Какой ратник из тебя получился бы! — причмокнула она языком. — Если б ты с головой дружил. Давай-ка доставай свою джагу…

— Да нельзя так, чего ты?! Думаешь, на пустом месте это правило придумали, что джагу только для дела обнажать надо? Если каждый будет с оружием играть…

— А ты для дела. Попробуй, достань меня! Необязательно сразу кишки выпускать… Знаешь, как фехтовальщики-дуэлянты четыреста лет назад показывали свое превосходство над противником, которого не собирались ни убивать, ни ранить? Прокалывали ему в схватке мочку уха или срезали пуговицу с камзола. Сумеешь так?

— Знаю, — сказал я. — Сумею…

Я выхватил из-за голенища джагу. Азарт и уверенность в себе овладели мною. Я перекинул джагу из руки в руку и обратно, намечая себе цель. Скажем, левый шнурок капюшона толстовки. Не срежу я его, что ли? Срежу, делов-то…

Держа клинок на отлете, у пояса, я шагнул к Ветке…

И через мгновение джага полетела в одну сторону, а я — в другую.

Впрочем, в самый последний момент я умудрился-таки уцепить Ветку за капюшон. Честно говоря, получилось это случайно — когда я начинал свой полет, рука сама инстинктивно схватилась за первое, что под нее попало…

Я упал на гравий, Ветка упала на меня.

Волна рыжих волос омыла мне лицо. Бедрами я чувствовал упругую и невыразимо приятную тяжесть ее тела, запах которого, теплый и невероятно живой, сделал со мной что-то такое… что я, не помня себя, приподнялся и впился в ее губы своими губами. И она, рыжая Ветка, на короткую секундочку слилась со мной в одно целое, в единый мягкий и беззащитный организм, бесконечно наслаждающийся самим собою…

И вдруг губы ее отвердели, обездвижились, потеряв податливость. Ветка вскочила на ноги.

— Дурак! — крикнула она, неловкими какими-то движениями стягивая разлетевшуюся копну волос в узел.

— Четвертый раз… — прошептал я.

— Что?

— Четвертый раз за сегодня меня дураком назвала, — пояснил я и тоже поднялся. — По-моему, многовато. Хватит, больше не надо.

Она открыла рот… но ничего не сказала. Просто повернулась и пошла прочь. А я пошел вслед за ней. Только поднимаясь по лестнице, я вспомнил, что моя верная джага осталась там, позади, где-то в гравии дворика. Но я не вернулся за джагой. Ветка удалялась, все ускоряя шаг, а я не давал ей удаляться, поспевая.

Странная это была погоня.

В голове у меня клубился жаркий красный туман. Темные долгие коридоры, ощетиненные ступенями лестницы, открытые небу переходы мелькали где-то вне моего внимания. В груди содрогался какой-то запутанный нервный клубок, и даже боль в боку ощущалась вовсе не болью, а чем-то горячо дополняющим лихорадочно-обморочное мое состояние. Несколько раз мне показалось, что Ветка замедляет шаг, чтобы я не слишком отставал от нее. Но это, наверно, я себе просто навоображал. Ведь когда она скрывалась за поворотом, удаляющаяся тонкая ее фигурка все равно стояла у меня перед глазами. И, должно быть, поэтому я тогда точно знал, какое из ответвлений очередного перекрестка мне выбрать, хотя никак не мог видеть, куда именно она свернула… Какие-то люди попадались мне на пути, но я воспринимал их пустыми и неодушевленными сторонящимися тенями…

Все закончилось в крохотном дворике, вероятно, на другой стороне огромного Монастыря, в самом его низу. Там, где скальное основание появлялось из неподвижных вод Белого озера.

Я остановился у невысокого каменного строения без окон, задней своей стеной выходящего к озеру. Я сообразил, что это купальня.

Я приложил ухо к двери, но за дверью было тихо.

А я откуда-то — непонятно откуда — знал, был абсолютно уверен в том, что она, моя рыжая Ветка, там, в купальне.

А еще я знал, что дверь эта не заперта.

Я потянул круглую дверную ручку и вошел в беспросветно темное помещение, густо пахнущее холодным камнем и мокрым деревом. И затворил за собой дверь. И в тот миг, когда дверь еще была открыта, я в размытом четырехугольнике блеклого света увидел очертание белой наготы той, которая ждала меня в этой стылой темноте.

А потом не стало ничего, кроме ее тела и жаркого шепота. Я еще успел подумать, что темнота — это хорошо, в темноте все проще, и ничего не надо говорить… И мы повалились на какую-то полку, жесткую, холодную и неудобную, где я наконец-то смог высвободить свое напряжение. И моя Ветка раскрылась, как цветок, и приняла меня…

Глава 8

За расписанной мелом дверью кабинета директора департамента образования было тихо. Комиссар отпер дверь, толкнул ее, перешагнул порог… Краснолицый Спиридон остался тревожно сопеть в коридоре.

Комиссар захлопнул за собой дверь.

Залитый утренним светом кабинет выглядел чудовищно.

Стекла в распахнутом настежь окне были выбиты. Изорванная гардина косо свисала к полу, как спущенный флаг. С потолка тут и там тянулись толстые нити какой-то белесой слизи, снизу, на концах, уже подсохшие и выглядевшие ломкими, как сосульки. По полу вперемешку с обломками мебели, вязкими комьями слизи, ошметками чего-то серого, морщинистого, как слоновья кожа, были раскиданы мокро-розоватые кости. Необычен и дик был вид этих костей, явно не принадлежащих ни человеку, ни какому-либо известному науке животному… Больше всего эти кости походили на древесные корявые ветви, наломанные кое-как… Под столом, отодвинутым к стене, Комиссар углядел начисто обглоданную руку с шестью длинными-длинными многосуставными пальцами. В углу белел, словно закатившийся мяч, безглазый круглый череп с далеко выдвинутой вперед клыкастой нижней челюстью, на которой еще сохранились лоскуты косматой шкуры.

Консультант сидел посреди разгромленного кабинета, свесив голову на грудь, раскинув ноги. Пиджак и рубашка, испакощенные подтеками слизи, разошлись на нем, обнажив невероятно вздувшееся белое брюхо. Консультант был неподвижен.

Комиссар подошел к нему и, подчиняясь какому-то странному порыву, дотронулся пальцем до брюха, ожидая почувствовать податливость кожи. Брюхо оказалось твердо, как камень. Консультант пошевелился.

Поспешно выпрямившись, Комиссар заозирался. Темные очки обнаружились неподалеку от отодвинутого стола. Комиссар подобрал их, брезгливо встряхнул, отер с помощью штор с черных стекол комковатую слизь. Приблизился к Консультанту, надел очки ему на лицо.

Консультант дернулся. И вдруг поднялся — будто его сверху вздернули на веревках, так резко, что Комиссар даже отшатнулся и чуть не упал, запнувшись о валявшуюся позади него большую кость, похожую на кривые четырехзубцовые вилы.

Теперь — когда Консультант выпрямился во весь рост — можно было видеть, как он изменился за последнюю ночь. Одежда была ему тесна и коротка, из рукавов торчали мощные бугристые, неестественно белые руки с заметно удлинившимися пальцами, из штанин — такие же белые и бугристые ноги. Ботинки куда-то подевались. Пальцы на ногах подгибались, как когти.

И лицо Консультанта стало другим — много площе, черты потеряли выразительность, точно сгладившись.

Комиссар подумал, что сейчас он прошелестит свое обычное: «Свет…» — и уже подался было к окну, чтобы вернуть на место гардину, но Консультант ничего не сказал.

Комиссар достал из кармана моток скотча, глянул в сторону кресла, так же как и раньше стоявшего в своем углу.

Плоское, мраморно-белое лицо дрогнуло.

— Нет, не надо уже, — выговорил Консультант. Голос его почти не шуршал, голос его обрел уверенную твердость. — Могу кон-тро-ли-ро-вать. Не нанесу вреда себе… И в этом… — он поднял руку, снял с себя очки, — больше нет на-доб-но-сти. Могу кон-тро-ли-ро-вать. Не нанесу вреда и другим…

Очки хрустнули в его длинных пальцах, осыпались темными ломкими осколками. Комиссар спрятал скотч обратно в карман.

И глаза Консультанта стали другими. В черноте, заливавшей белок, теперь плавали, медленно и беспорядочно вращаясь друг вокруг друга, меленькие белые бесформенные пятнышки, напоминавшие чаинки. Консультант повернулся и, громко стуча босыми ногами, направился к креслу. Опустился в него, положил руки на подлокотники. Белые пальцы свесились чуть ли не до самого пола. Они чуть пошевеливались, как реснички инфузории под микроскопом, эти длинные пальцы.

«Мало в нем осталось человеческого… — мельком подумал Комиссар. — А скоро и вовсе не останется…»

Консультант смотрел на него не отрываясь, будто чего-то ждал. Белые «чаинки» в черноте его глаз чуть ускорили свое хаотичное вращение.

— Сейчас человечишку какого-нибудь кликну, — кашлянув, проговорил Комиссар. — Приберется здесь… Стекла нужно вставить или пусть так?..

Ему не ответили. Комиссар отыскал на полу телефонный аппарат, проверил, работает ли, набрал короткий номер, вызвал уборщика.

— Тебе надо есть, — неожиданно произнес Консультант.

— Что?

— Че-ло-ве-чиш-ку…

Комиссар молчал, не зная, что сказать.

— Надо есть, — повторил Консультант. — Ты не умеешь. Вы здесь никто не умеете. Желаешь, научу?

— Благодарю… — собрался наконец с мыслями Комиссар, — за предложение. Но я все-таки, если позволите, пока воздержусь…

— Надо есть, — снова сказал Консультант. — Ты — высший, он — низший. Высшим надо есть низших. Высшие всегда едят низших. Так должно быть.

— Едят?..

— Едят… — проговорил Консультант и словно осекся. — Нет, неточное слово. У вас нет точного слова. У вас «едят» — когда берут только мясо. Надо брать все. Мясо — совсем не важно. По-гло-щать… Это слово лучше. Но все равно неточное. У вас плохой язык. В нем много лишнего. Поэтому мало точного. Трудно подбирать… не-об-хо-ди-мы-е слова.

— Пожалуй… — пробормотал Комиссар.

Впервые Консультант был с ним настолько словоохотлив. Раньше-то он ограничивался короткими, скудными, коряво построенными фразами — исключительно с целью донести нужную информацию. Осторожные вопросы Комиссара просто игнорировал. А сейчас… Целый разговор завязался. Будто он, лучше освоив речевой аппарат захваченного тела, решил продемонстрировать приобретенные способности. А заодно и попрактиковаться…

— Неудивительно, что нам непросто общаться, — сказал Комиссар. — Мы ведь вроде как… из разных миров…

— Не так, — последовал безапелляционный ответ. — Не разные миры. Один мир. Мы по разным сторонам. Не важно. Высшие едят низших. Это — не-об-хо-ди-мость. Чтобы стать еще сильнее. Низшие для того и пред-на-зна-че-ны… чтобы их ели высшие. Больше ни для чего. Но вы не умеете. Я могу научить.

— Боюсь, что и у нас высшие прекрасно умеют есть низших, — попробовал усмехнуться Комиссар. — Только не буквально, конечно. У нас… все несколько сложнее.

— Но других низших вы едите. Не боитесь.

— Животных, что ли? — догадался Комиссар. — Ну, видите ли, тут большая разница. Есть люди, а есть животные…

— Если низший похож на высшего… не-о-бя-за-тель-но, что он тоже высший. У вас много лишнего. Я уже говорил. Вы не-дос-та-точ-но развиты.

В дверь осторожно постучали. Дождавшись разрешающего «да», в кабинет скользнул невзрачный мужичонка в синем комбинезоне, лысый, с испуганными глазами. Увидев, во что превратился кабинет директора департамента образования, он остановился, втянув голову в плечи, разинул рот. Заметив Консультанта, ойкнул и попятился на подгибающихся ногах, ухватился за дверной косяк. Комиссару показалось, что еще немного — и уборщик грянется без сознания.

«А ведь и правда, — подумал он вдруг. — Какая пропасть между мною и этим типом! В чем его… пред-на-зна-че-ни-е… если вникнуть? Что он может привнести в мир? На него даже смотреть противно… Кто-то важен, а кто-то ничтожен, такова жизнь. Видно, не только у нас, у людей…»

Ему показалось, что Консультант усмехнулся. Он рывком обернулся: нет, лицо Консультанта оставалось бесстрастным. Комиссар перевел взгляд на колыхавшегося в обморочной слабости уборщика.

— Желаешь стать самым сильным… брахманом? — вновь раздалось из угла. — Надо есть. Могу научить, как правильно есть низшего…

Уборщик снова раскрыл рот, издав невнятный гортанный возглас.

— Нет, — быстро сказал Комиссар.

— Не надо бояться. Ты — высший. Ты имеешь право. Высшие не боятся.

Комиссар помотал головой. Он заметил, что круговерть белых «чаинок» в глазах его собеседника стала бешеной.

— Мы даем вам много. Мы можем дать больше, если вы желаете. Но вы боитесь. Ничего. Скоро будут из-ме-не-ни-я. Вы поймете. Бояться глупо. Пусть низший уйдет. Пусть вернется потом. Теперь — важное.

— Выйди! — с облегчением крикнул Комиссар на уборщика.

Тот качнулся, но отлипнуть от косяка не смог.

— Спиридон!

В приоткрывшуюся дверь просунулась крепкая рука. Ухватив мужичонку за лямку комбинезона, она вытащила его из кабинета.

— Теперь — важное! — вновь объявил Консультант. В этой фразе без труда прочитывались торжественные нотки. — Теперь — пришло время.

Это объявление не стало неожиданным для Комиссара. Более того, он ожидал его, догадываясь, как именно кончится непривычно насыщенный диалог.

— Мы много даем, — повторил Консультант. — Вам надо платить. Уже можно. Вам надо строить… — Он замолчал. Белая кожа вокруг его кипящих «чаинками» глаз мучительно задергалась — он явно подыскивал нужное слово. — Надо строить… Штуку.

— Штуку? Я не понимаю…

— Вам не нужно понимать. Нужно строить. Я покажу как. Нужно точно, как я покажу. Нужно точно, где я покажу.

— Штука… — повторил Комиссар. — Что это?

«Верно, уж совсем ничего похожего на эту Штуку нет у человечества, если Консультант даже примерного эквивалента не может подобрать этому понятию», — подумал он.

— Передатчик… — с натугой произнес Консультант, видимо, заметив замешательство собеседника. — Приемник… Не то… Нет точного слова. Штука. Она — плата за то, что мы вам даем.

— Зачем она?

— Не нужно понимать. Нужно строить. Я скажу как. Я скажу где.

— Но как мы можем построить то, о чьем предназначении не имеем представления?

— Нет точных слов, чтобы сказать. Но Штука нужна. Очень-очень нужна. Не-об-хо-ди-ма. И нам. И вам. Всем. И она — плата… — В голосе Консультанта звучала железная убежденность. — Это — часть сделки. Мы выполняем, что вы желаете. Вы выполняете, что мы желаем. Не-воз-мож-но, чтобы вы не строили Штуку… Твое на-чаль-ство говорит тебе и таким, как ты, чтобы вы делали все, как мы желаем.

— Сделка, — сказал Комиссар, проведя ладонью по глазам. — Все понятно, чего ж тут не понять. Вы нам — «Возрождение». Мы вам — Штуку. Сделка есть сделка…

— Да, — подтвердил Консультант. — Мы вам — «Воз-рож-де-ни-е». Мы учим вас воз-рож-дать-ся. Мы знаем, как пра-виль-но. Как вам об-хо-дить-ся с низшими. Как вам об-хо-дить-ся с другими высшими… которые не хотят нас. Мы знаем, как пра-виль-но. А вы не знаете. Не умеете. Много боитесь. Ничего. Скоро будут из-ме-не-ния.

У нас в Гагаринке с этим делом все обстояло просто. В шалмане принимали Надька Барби, Галина Валентиновна и Шапокляк. Галина Валентиновна свои услуги оценивала в сумму, приблизительно равную стоимости двух пузырей гаоляновой водки, Барби — дитя местной асфальтоукладчицы и безвестного залетного китайца, — пользуясь преимуществом в возрасте, брала дороже, но ее всегда можно было соблазнить какой-нибудь блестящей побрякушкой, за которую в том же шалмане не дали бы и пачки сигарет. А Шапокляк, разменявшая пятый десяток, обслуживала за две-три бутылки пива или стакан той же гаоляновой. Чего греха таить — и я, и Дега, и Губан, как и все гагаринцы мужеского пола, время от времени сводили близкое знакомство то с одной, то с другой, то с третьей труженицей полового фронта. Сообразно с текущим финансовым состоянием.

Очень удобно, между прочим. Договорился, отстоял очередь, заплатил — и никаких проблем. А то вон я летом закрутился с Натахой Дылдой с улицы Саркисяна, так тех проблем хлебнул полной ложкой. Сначала-то все было очень даже ничего. То самое, за что Надька Барби, Галина Валентиновна и Шапокляк брали мзду, мне доставалось совершенно бесплатно; более того, Дылда даже пару раз сама платила за меня в шалмане. Предки ее меня обедами угощали, ночевать зазывали. Я не отказывался, конечно, относя благосклонность этой семейки на счет своей незаурядной личности. А через две недели такой сладкой жизни наступил крах. Натаха торжественно известила меня о кое-каких изменениях в собственном физиологическом состоянии, недвусмысленно погладив при этом себя по животу. Я, понятно, запаниковал и начал уже всерьез обдумывать вариант замутить какой-нибудь несерьезный шухер и отсидеться месяцок в подвале гагаринского полицейского участка. А там, мол, видно будет… Хорошо мне вовремя шепнули, что настоящим виновником грядущего пополнения в Натахином семействе являюсь вовсе не я, а Шурик Чебурашка из десятого дома, с которым она до меня гуляла! Тут-то нехитрый план Дылды и раскрылся. С Чебурашки что взять? Сирота, голь перекатная. А у меня папахен есть — дальнобой. Состоятельный то есть и уважаемый человек. В общем, все обошлось. Правда, поволноваться все-таки пришлось немного. Когда Дылдин родитель за мной по Саркисяна аж шесть кварталов с обрезом гнался… А сама Натаха, кстати, понимая свою неправоту, не очень-то и обиделась. Расстроилась больше. «Не оценил ты, Умник, моей любви, — сказала она мне, когда мы случайно встретились месяца полтора тому назад. — Вот взял бы ты меня с чужим дитем, я бы тебе всю жизнь благодарна была! И мамка, и папка мои тебе благодарны были б! Как сыр в масле катался бы, ни в чем себе не отказывая! Любовь в том-то и состоит — если ты ко мне со всей душой, то и я тебе тем же отвечаю…» Сопровождавший ее Шурик Чебурашка с обреченным видом вздохнул. То ли соглашаясь со словами новообретенной подруги, то ли вспоминая обрез главы семейства, в которое оказался-таки втиснут за неимением более выгодного варианта.

В тот момент я с Натахой спорить не стал, а вот если бы меня сейчас спросили, что такое любовь, я бы сказал совсем другое…

В любви нет места этому «ты мне, я тебе», вот так бы я сказал. Любовь — это неуемная жажда бескорыстной и бесстрашной жертвы. Вот если бы знал я точно, что сделать, чтобы хоть чуточку Ветка стала счастливее, — в лепешку разбился бы, но сделал бы, на любую смерть пошел бы, лишь бы она знала, что за нее. Ничего бы не испугался. Какой может быть страх там, где есть любовь? Голову снял бы и на тарелке принес… Помню, когда-то давным-давно пересказывал я Деге и Губану свежепрочитанную биографию живописца Ван Гога. Покатывались мы со смеху: эх и дурачок этот Винсент! Послал подарочек проститутке. Та, наверное, обрадовалась, предполагая увидеть какую-нибудь бирюльку. Развернула, а там… половинка уха. Умора! Только теперь я понял всю глубину искренности подношения безумного голландца. Подарить возлюбленной частицу самого ценного, что у него есть, — самого себя…

И вышагивая сейчас в своей келье от стены к стене, иногда останавливаясь в центре лунного креста на полу, чтобы перевести дух, вздохнуть, восстанавливая ритм беспрестанно сбивающегося дыхания, я прикидывал: а что, если и вправду сейчас отмахнуть себе… не половинку даже, а целое ухо? Отнести моей Ветке? Тогда-то она точно поймет, насколько у меня все серьезно… А что? Джага есть. Дега мне ее вечером притаранил. Минутное дело — ухо отмахнуть. Раз — и готово…

Расстались-то мы с Веткой сегодня в купальне не очень хорошо… Прямо скажем, очень даже скверно расстались.

…Я еще лежал на каменной полке, которая уже не казалась холодной и неудобной, лежал оглушенный, с бешено бьющимся сердцем. И в который раз благодарил темноту — теперь за то, что она не позволяла Ветке видеть плавающую на моем лице глупую улыбку.

И она, моя Ветка, лежала рядом, и ее рука согревала мне грудь, легонько поглаживая, и эти почти невесомые поглаживания казались мне истаивающей тенью недавних жадных объятий.

— Давно… — внезапно проговорила она.

— А?

— Ты спрашивал, давно ли я с Максом. Очень давно. Нам по столько было, сколько тебе сейчас. У меня ведь в жизни никого и не было, кроме него. И тебя, конечно…

Судя по тону ее голоса, она хотела еще что-то сказать. Но почему-то замолчала. Несколько минут прошло в темноте и тишине, и рука ее, поглаживающая меня, вдруг замерла. И исчезла.

Ветка поднялась. Судя по шороху, принялась одеваться, торопливо, неловко. Я сел, потянулся на шорох, скользнул пальцами по горячей еще ее коже, но Ветка отстранилась.

— Ты чего? — спросил я. И добавил, почти не стесняясь, потому что было темно: — Хорошая моя… Если ты думаешь, что мне неприятно, когда ты о нем заговорила, так я…

А она крикнула, прервав меня, со слезами в голосе:

— Заткнись, дурак!

Я растерялся. Еще несколько минут назад она шептала, задыхаясь: «Маугли, Маугли, милый мой Маугли…», а после уже и шептать не доставало ей мочи, она вскрикивала и по-птичьи тонко стонала. И вдруг после всего этого: «Заткнись, дурак!»

Да, я растерялся. Не нашел ничего лучше, чем пробормотать:

— Опять дураком назвала…

— И я дура! — откликнулась она. — Господи, какая дура!..

И тогда передо мной возник образ Макса, тусклый и неживой образ, и я поначалу отогнал его, как муху. Но призрачный Макс никуда не пропал, наоборот, становился все четче, терял призрачность, обрастая плотью. Я все понял. Я же не дурак, на самом-то деле… Ведь она, моя Ветка, жалеет о том, что произошло! Сейчас побежит снова к своему патлатому брахману, уговаривая на бегу себя забыть об этой… минутной слабости.

Как же обидно мне стало!

Я крикнул ей:

— Ну и вали, дрянь!

Что-то свистнуло во тьме, и левую мою щеку ожгло хлесткой оплеухой. Я вскочил, но тут же открылась дверь, я моргнул от неожиданно яркого света, а когда снова открыл глаза, ее уже не было, моей Ветки.

Кое-как натянув штаны, я выбежал вслед за ней, поднялся по лестнице, наугад ткнулся в первый попавшийся поворот, пробежал несколько шагов, остановился, прислушиваясь… Вернулся на развилку, сунулся в другой рукав коридора…

Не было моей Ветки. То волшебство, что безошибочно вело меня за ней в купальню, куда-то пропало. Я поплелся обратно, одеваться.

Потом я долго бродил по Монастырю, нечаянно вышел во дворик, где утром умывался, сел на скамейку. Тело ныло, болел бок. Но все это было, конечно, ерунда по сравнению с другой болью, нефизической. Как же так, а? Как же так, черт вас возьми всех?! В одну секунду человек становится родным, самым дорогим на свете, а потом вдруг…

Я просидел здесь до вечера. Просидел бы и дольше, но меня отыскал Дега. Я рассказал ему… не сразу и не все, но рассказал. Он отвел меня в трапезную. Там ее не было, моей Ветки. После ужина он сопроводил меня к лазарету. Там ее тоже не было. Дега прокрался к койке Макса, чтобы наверняка узнать. А я не пошел к Максу, хотя грозного Семиона Семионовича поблизости не наблюдалось. Просто не смог заставить себя — и все… Потом Дега показал мне келью Ветки. Оказалось, что она, эта келья, располагается недалеко от моей. Я постучал в дверь, но мне не открыли. Я подергал ручку — дверь была заперта. Интересное дело, в моей келье запора с внутренней стороны нет, а в Веткиной, стало быть, есть… Ну, вот и все. Найти-то нашел Ветку, а толку?..

Мы с Дегой вернулись ко мне. Кореш покрутился немного, повздыхал сочувственно и улизнул. Явился через четверть часа, принес мою джагу. И снова испарился. «Темнеет, — сказал, — пора к занятиям приступать, отец Федор ждет. Он, кстати, квартирует рядом с Веткой. Так что если чего надо ей передать…»

Я сказал, что ничего передавать не надо.

Спать я не мог до самого рассвета. Когда в крестообразном окошке зарозовело небо, я все-таки не выдержал. Направился к ней. Стучал в дверь, звал ее. Сначала тихонько — мало ли, кто-нибудь услышит… Но скоро, распалив себя, перестал осторожничать. Орал, пиная дверь ногами…

И дверь открылась. Но не Веткина, а соседняя. Вышел отец Федор, нисколько не заспанный, одетый — видно, не так давно закончил заниматься с Дегой. Вышел отец Федор и мягчайшим своим голосом сказал мне:

— Кандехай-ка ты, сын мой, на хазу. А будешь барагозить еще — руки с ногами перетасую и скажу: так и было… — И положил на мое плечо тяжеленную свою граблю.

Я и ушел.

Прилег на топчан, но тут же вскочил — над Монастырем раскатился глубокий удар колокола.

И спустя какое-то время в утренней светлой тишине послышался далекий, размеренно ритмичный плеск.

Я встал на топчан, выглянул в окно. От скального основания Монастыря к берегу плыла лодка, та самая, которая привезла нас сюда, плыла, то скрываясь в полосах тумана, то снова появляясь на чистой неподвижной воде Белого озера. Два человека — не разглядеть было, кто именно, — слаженно работали огромными веслами.

«Прибыл кто-то, — рассеянно подумал я. — Сейчас его в Монастырь доставят… Ах да! Комбат! Который и по мою душу тоже…»

Я проснулся, зашипев сорванным от крика горлом.

Вокруг метались рваные клочья дурманящего дыма. Я рванулся, но не смог даже пошевелиться — тело мое было накрепко привязано… К чему?.. И где я нахожусь?! Дым какой-то вонючий… Что-то потрескивает рядом, точно догорая. И, перемешиваясь с дымом, кружится вокруг меня тихий шепот.

Появившись откуда-то сзади, нависло надо мной перевернутое лицо. Покрасневшее и одутловатое, точно обветренное, безбородое и безбровое лицо с косым белым шрамом на подбородке.

— Ну как? — услышал я. — Вспомнил?

Что я должен был вспомнить? Ни черта не понятно… В тот момент я не мог даже сказать, как зовут этого… безбрового со шрамом… Хотя лицо его, маячившее надо мной, казалось мне знакомым. Погодите-ка…

— Комбат… — словно сами собой выговорили мои губы. — Вы — Комбат, да?..

— Кое-что вспомнил, — донесся откуда-то сбоку другой голос. — Уже хорошо. Но мало…

— Однако… — произнес я, узнав голос.

— И меня вспомнил. Неплохо…

— Давай, давай, напрягай мозг! — заговорил со мной Комбат. — Сразу вспоминай, потом сложнее будет.

— Да что вспоминать-то?!

— Правильно, что привязали его, — сказал невидимый мне Однако. — Так крутился во сне, так корчился, что и здоровые ребра попереломал бы. Не то что треснутое…

— Вспоминай! — строго настаивал Комбат. — Вспомнил? Ну?

— Может, уже развязать его? — предложил Однако. — Дайте-ка нож кто-нибудь…

Через несколько секунд я приподнялся, потирая затекшие руки. Топчан, к которому я был привязан, стоял посреди тесной и темной комнаты, лишенной окон, наполненной дымом. У стены багровела чадящими углями трехногая жаровня. Комбат — крепкий мужичок лет сорока, в котором безошибочно угадывался бывший военный, — стоял рядом со мной, выжидающе скрестив руки на груди. Однако примостился у закрытой двери. В углу на стуле громоздился отец Федор. На коленях у него стояла керосиновая лампа с прикрученным до минимума фитилем — источник тусклого мерцающего света. Все трое — и Комбат, и Однако, и отец Федор — неотрывно и пристально смотрели на меня.

— Не может быть, чтобы не получилось, — произнес Комбат. — Все ведь правильно сделал… Однако, а ты?..

— Какие ты мне велел, такие травы и принес, — отозвался Однако, не дав ему договорить. — Что я, в травах не разбираюсь, что ли?..

— Постарайся, сын мой, — с обычной мягкой ласковостью попросил меня отец Федор. — Сосредоточься. Неужели совсем ничего не вспоминается?

Я не успел проговорить короткий отрицательный ответ. Только я открыл рот, как внезапно словно черная волна взметнулась за спиной и полностью накрыла меня.

Я все вспомнил.

Вспомнил, как из камеры, где я мариновался целый день, потащили меня наверх, в комнату для допросов. Как допрашивал меня называемый Комиссаром странный тип с золотыми колечками в ушах, от бряцанья которых становилось муторно и липко в голове.

Как везли меня, одуревшего от каких-то уколов, в автобусе с замазанными черной краской стеклами — меня везли и еще четверых, также деревянно сидящих на своих местах рядом с конвоирами.

Как выгрузили нас в ночном поле и развели в стороны.

Как заставили меня раздеться и стоять прямо, пока разрисовывали мне спину непонятными знаками, а я даже не пытался воспротивиться этому или хотя бы возразить.

Как подвели меня к самому краю той жуткой ямины, источавшей химический запах, поставили в центр жирно намалеванного прямо на земле белого креста и велели не двигаться с места, что бы ни происходило.

Как привели и расставили вокруг ямы остальных. Дикого, девочку с родимым пятном, пузана в очках, скелетоподобного типа…

Как врубили свет прожекторов, и стало видно, что выстроилось за нашими спинами кольцо солдат, вооруженных почему-то только пластиковыми щитами и разномастным холодным оружием. Как, подчиняясь командам, принялись солдаты бить клинками по щитам, мало-помалу наладившись держать прыгающий нервный ритм.

Тогда-то и заплакали со дна темной ямы испуганно молчавшие до той поры дети.

Я не мог видеть, сколько их там было, я их вообще не видел — дно ямы было наполнено густой темнотой. Но, судя по голосам, не меньше дюжины…

Вспомнил я, и как ударил по ушам многократно усиленный громкоговорителем голос, как загудела непонятная речь, устрашающе непрерывная — точно произносили одно-единственное слово, которое все никак не кончалось. И чем громче становился голос, тем громче грохотала дробь ударов клинками по щитам.

По-моему, этот голос принадлежал тому типу, который допрашивал меня. Комиссару… Да, точно ему.

От оглушающего грохота клинков по щитам, от пугающе монотонного речитатива начала подрагивать земля. И электрический свет, и тьма вокруг нас — все задрожало… словно по картине действительности побежали волны ряби.

Потом я увидел низкорослого солдатика, идущего к яме. Шел он странно, коряво, будто не по своей воле, будто его тащили, неловко подпрыгивая в такт ритмичному стуку клинков о щиты. И в руке у него был факел — обыкновенная палка с намотанной тряпкой, пропитанной, очевидно, бензином. Подойдя к краю ямы, он остановился между девочкой и пузаном в очках.

И швырнул факел в яму.

И вздрогнул, словно очнулся. Заозирался по сторонам и, вскрикнув, ринулся прочь.

А из ямы рванул к небу мощный столп пламени. И вместе со столпом рванул многоголосый детский визг — в полном смысле слова душераздирающий визг. Я прямо физически почувствовал, как что-то во мне болезненно затрепетало, надрываясь… Лицу стало горячо-горячо. И глазам, ослепленным ярким пламенем, стало больно. Я попытался закрыть глаза, но не смог, только несколько раз часто моргнул.

Душераздирающий визг смолк очень скоро, но не мгновенно. Он таял в течение нескольких невыносимых секунд, один за другим смолкали составляющие его исступленные детские голоса…

Столп пламени стал снижаться.

А небо…

Что-то непонятное и пугающее стало происходить с темным небом. Оно вдруг пошло волнами, точно из ямы ухнул в него снизу вверх невидимый камень…

И пробил дыру. Нет, не в небе. А в самой ткани реальности. Это почему-то я почувствовал очень ясно…

Голос из громкоговорителя смолк, точно оборвавшись. Раскатилась над полем команда — и клинки о пластиковые щиты застучали вразнобой, ритм заспотыкался и скоро умер.

Стало очень тихо.

Когда я закончил рассказывать, Комбат, Однако и отец Федор долго молчали. На меня они уже не смотрели, переглядывались друг с другом, словно обмениваясь неслышимыми фразами.

Первым заговорил Комбат.

— М-да-а-а… — длинно прогудел он. — Так боялись конца света, что все-таки поверили в него. Всей планетой, всем миром… Семь миллиардов гавриков в один и тот же момент оказались одержимы одним и тем же ужасом. Семь миллиардов сознаний сфокусировали в себе одну и ту же мысль… Нехилый всплеск психоэмоциональной энергии получился, ничего не скажешь… Не выдержал свод мироздания, треснул и просел. Как тот мост, по которому в ногу промаршировала рота солдат. Удивительно, что вообще все в клочья не разнесло… Ведь мысли все же материальны, это и тогда было известно. Ждали конца света, вот он и произошел. Только не в физическом плане, а… в трансцендентном. Всем миром постарались. Пробили дыру чужакам… А оттуда сначала потянуло сквознячком ментальным, гибельным для человеческого сознания, отчего люди, сами того не осознавая, стали чаще и чаще на себя руки накладывать. Потом нарушились привычные связи человека и неживой материи… Потом хлынуло зверье. А теперь вот…

— Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят, — размашисто перекрестившись, сказал Федор. — Вот оно как, значит… А я не верил, что они на это решатся, кормчие государства… Теперь все сходится, — договорил он странно заскрипевшим голосом. — Пастухи? — непонятно спросил он у Комбата.

— А то кто ж еще…

— А дальше что было? — посмотрев на меня, тихо проговорил Однако.

— Да что… — Я пожал плечами. То, чего я до сих пор не помнил, теперь явственно стояло у меня перед глазами. — Повели туда, где я разделся, сказали одеваться. Потом посадили в автобус, сделали укол какой-то. Очнулся в камере. Жрать хотелось сильно. Начал в дверь стучать, пришел сержант, отвел опять в комнату для допросов, посадил в клетку, приковал наручниками. Дубинкой пару раз по почкам дал, чтоб я не орал. И ушел. А потом явился этот… с колечками в ушах. Комиссар…

— Ввел в транс и почистил память, — закончил за меня Комбат. — Капитально почистил, мастерски. Это-то понятно. Помолчи пока, Умник.

— Он нам, кстати, нужен еще? — осведомился у него Однако.

— Кстати, нет.

— Иди, сын мой, — мягко пророкотал отец Федор, — иди, голубчик, погуляй. Сходи в трапезную, сейчас как раз время ужина, пошамай, порадуй кишку… Твоя помощь больше не требуется.

Я машинально поднялся на ноги. Двинулся к выходу. А у самой двери меня вдруг накрыло. Ведь то, что я рассказал им сейчас, — это никакой не сон был.

Это происходило на самом деле.

У меня подкосились ноги. Чтобы не упасть, я мотнулся обратно. Однако подхватил меня, усадил на топчан.

Несколько минут я приходил в себя.

— Это что же… — прошептал я. — Это… Там действительно дети были? В яме? Настоящие живые дети?..

— Были живые, — сумрачно произнес Комбат. — Стали мертвые.

— Воин, Дева, Мудрец, Преступник, Мертвец — в лучах пентаграммы… — сказал отец Федор. — Открывающая формула и жертва… Тринадцать душ, некрещеных и безгрешных. Все, как полагается по ритуалу. Вспомнили былые практики, задрыги… чтобы им на суде прокурор с похмелюги попался… Исстари известно: рядовая нечисть приходит сама. Баронов ада надобно призывать.

— А… что значит — безгрешные души? — зачем-то спросил я.

— Принято считать, что дети младше семи лет не могут сознательно запятнать себя грехом, — ответил Однако.

Какое-то время в голове моей было совершенно пусто. Только чугунным шариком каталась в той пустоте ненароком припомнившаяся дурацкая цитатка из Хармса: «Детей надо уничтожать. Для этого я бы вырыл в центре города большую яму и бросал бы их туда…» Тогда мне это казалось смешным, а сейчас… Младше семи лет, черт побери… Кошмар какой-то. И ведь я в этом кошмаре принимал участие. Невольно, конечно, но все-таки…

— Но зачем?.. — вырвалось у меня само собой.

Комбат угрюмо посмотрел на меня.

— Затем, что наше правительство решило — как тот мудрец из притчи — от дождика в пруд прятаться, — сказал он. — Всадника не послушали в свое время, предпочли иной путь…

— По-моему, в притче не мудрец вовсе фигурировал, а глупец, — подал голос Однако.

— Какая разница-то?

— Может, объясните, в чем дело, наконец? — попросил я.

Отец Федор поставил лампу на пол, оперся локтями на колени, потер лицо громадными ладонями.

— Дело в том, что зверье — вовсе не самое страшное, что могло случиться с нами, — ответил он. — Так… цветочки. А пастухи — это куда посерьезней будет. И какая жизнь у нас теперь начнется, даже предположить трудно. И, главное, сами же их призвали…

— Зачем же? — тупо повторил я. — Что это за пастухи и зачем их надо было звать?

— Да именно затем, что они — пастухи. Потому что они имеют власть над зверьем. И не только над ним. Над процессами, изменяющими наш мир, — тоже.

Я ничего не понимал. Я так и сказал:

— Я не понимаю…

— Пастухами мы называем существ одной природы, но более высокого порядка, чем зверье, — заговорил Однако. — Разница между ними — как между животными и людьми, это и в названиях отражено. Зверье питается людьми — причем принято считать, что не столько плоть их интересует, сколько… внутренняя сущность человека; его, как бы это сказать…

— Душа, если проще, — подсказал отец Федор.

— Если проще, да… А само зверье, в свою очередь, питает пастухов, перерабатывая для них человеческие души в более приемлемую субстанцию. Извини, что несколько сумбурно излагаю, терминология, понимаешь, не вполне разработана, да и знаем мы об этом не так много. Таким образом, люди для них, для чужаков этих, — самый низ пищевой цепочки.

— Но зачем их призывать-то, пастухов, я никак не соображу?!

— Затем, что они не безмозглое прожорливое зверье. А существа, обладающие разумом. Следовательно, с ними можно вести переговоры. Договориться с ними можно. Теперь соображаешь?

Я кивнул, чуть помедлив. Договориться — это я соображаю. Ты мне — я тебе. То есть они, высокоразвитые пастухи эти, будут зверье придерживать, чтоб не очень-то распоясывалось, и, может даже, другие элементы нашей новой реальности контролировать, чтоб не очень-то у нас все взрывалось и рушилось… Мне даже как-то полегче стало. А вот что, интересно, эти пастухи в обмен на свои услуги попросят?

— А кто ж его знает… — нахмурившись, ответил Однако на этот мой вопрос. — Не прогадают, уж точно. Кое-какие перемены, которые в нашей жизни последнее время происходят, — это, надо думать, их заслуга.

— Ну… — пожал я плечами, — не так-то уж и глупо, если вдуматься…

Все трое уставились на меня, будто я сморозил невесть какую нелепость. А что я такого сказал?

— Если невозможно их победить, значит, нужно с ними договариваться, — пояснил я. — Логично же… Как вот со зверьем сражаться? Никак. Все равно что с саранчой биться. Да и людям это не под силу, только брахманам. И то… Одного-двух брахман сумеет уничтожить, а на их место следующей же ночью десяток новых вылезет… Получается, единственный выход — договариваться…

Однако крякнул и отвел глаза. Комбат, скривившись, посмотрел на меня тем же примерно взглядом, какого я удостоился от Ветки, когда задвинул ей про Женю Пупсика. Только отец Федор вздохнул, оглядел всех и голубино пророкотал:

— Не надо от неразумного отрока рыла воротить, дети мои. Не обтесался он еще у нас, чего вы от него хотите?.. Небось полагает нас крутой ватагой, кроме земных дел, ни о чем другом не печалящейся.

— Даже если и кажется, что невозможно, — тут же заговорил Комбат, не отводя от меня чуть притушенного, впрочем, взгляда, — все равно надо же что-то делать, а? Как ты считаешь? То, как мы живем, — это ведь не жизнь… И все это понимают. Только надеются, что оно само как-нибудь рассосется, наладится; что кто-то другой за тебя все решит и сделает. Не рассосется и не наладится. Потому что тот мифический «другой» рассуждает так же, как и ты. Не рассосется, да. Будет лишь хуже. Эх, ты… Умник…

— Тем более что способ победить чужаков Всадник нашел давным-давно, — просто сказал Однако. — Когда еще его никто Всадником и не думал называть. И он на поверхности, этот способ. Ничего сложного…

— Ничего сложного?!. Да что это за способ такой?

Я открыл было рот, чтобы разузнать все хорошенько, но договорить мне не дали.

— Кандехай в трапезную, Умник, — сказал отец Федор. — Не до тебя сейчас.

— Иди, правда, — поддержал его Комбат. — Как выйдешь отсюда, все налево, налево, потом вверх два пролета. А я тебя отыщу попозже. У меня к тебе разговор еще.

— Но я просто спросить хотел… Про способ-то…

— Вот тогда и спросишь.

— А можно я просто с вами посижу? Я же все-таки… ну, помог вам?..

— Видал орудие, сын мой? — осведомился отец Федор, поднося к моему носу гигантский свой кулак. — Если тормозить не перестанешь, я тебе сейчас с маху одну фару потушу, истинно говорю. Усек?

Однако громко хмыкнул. Даже Комбат смягчил улыбкой свое красное безбровое лицо.

— Усек… — пробормотал я. И вышел из комнаты.

Дегу я углядел сразу же, как шагнул из узкого коридора в просторный и высокий зал трапезной. Кореш помахал мне рукой, приподнявшись из-за длиннющего стола, за которым, кроме него, помещались еще несколько разношерстных компаний — всего человек пятнадцать. Между прочим, и двое давешних парней в полицейской форме там были. И парень с клочковатой бороденкой — Егорша — тоже… И те шестеро, что вместе с ним занимались с Веткой во дворике, усыпанном гравием. И еще кто-то, кого я до этого и не видел…

— Падай рядышком! — пригласил Дега. — Ну что? Порылись в твоей башке? Нашли чего-нибудь? Давай выкладывай, чего ты по ночам орешь, как хряк некормленый?

— Потом… — отмахнулся я. Как-то не хотелось мне прямо вот сейчас вываливать на кореша все, что мне удалось вспомнить с помощью новоприбывшего брахмана.

— Мимо кассы, получается, мероприятие? — притворно расстроился Дега. — Так и знал, что ни на что путное твоя глупая черепушка не годится. Разве что только кастрюлю из нее замастырить. И то — если дырки глиной замазать!..

Продекламировав нехитрую эту репризу, Дега довольно захохотал и хлопнул меня по плечу. Настроение у моего кореша сегодня, видать, было особенно приподнятое.

— Жрать хочешь? — осведомился он.

— Можно.

— Сходить взять тебе?

— Что я, инвалид, что ли? — удивился я неожиданной услужливости. — Сам схожу.

— Как хочешь. Наше дело предложить… Во-о-он туда тебе.

Я прошагал через весь зал трапезной к небольшому окошку в стене, за которой, очевидно, располагалась кухня. Стукнул в деревянный ставень, закрывающий окошко. Ставень отодвинулся, и я увидел Ветку. Так вот почему Дега…

Лицо ее, затянутое в повязанный на старушечий манер белый платок, чуть вздрогнуло. Впрочем, тут же и застыло в нарочитой отстраненности. Я даже подумал, что она сейчас ставень захлопнет.

Нет, не захлопнула. Сухо поинтересовалась:

— Чего изволите?

— Да все равно… — пожал я плечами.

Ну не до выяснения отношений мне было.

И — вот странно — немедленно Ветка вспыхнула, губы ее, только что надменно поджатые, как-то жалобно обмякли. Подавая мне глубокую миску, где дымилось овощное месиво с кусочками темного мяса, она будто случайно коснулась моей руки. Я взял миску, невнимательно поблагодарил…

— Погоди, Маугли… — тихо позвала она.

Надо же. Еще совсем недавно так старательно избегала общения со мной, а теперь… Вот и пойми этих баб.

Я вернулся к окошку.

— Что-то очень нехорошее Комбат обнаружил, да?

— Неохота об этом… — признался я.

— А… — Было видно, что она мучительно ищет, что сказать еще. — Хочешь узнать, что есть сейчас будешь?

Чем мне сегодня предстоит отужинать, мне, честно говоря, было совсем не интересно.

— Рагу из кенгурятины, — сообщила Ветка, просительно заглядывая мне в глаза. — Попробуй, тебе должно понравиться.

— Ага, — сказал я. И, отступив от окошка, невпопад добавил: — Извини, ладно?..

На обратном пути я отчетливо чувствовал, как она смотрит мне в спину. Неловкое это чувство исчезло только тогда, когда я услышал, как бахнул захлопнутый с ненужной силой ставень раздаточного окошка.

— Какие страсти-то кипят! — встретил меня противным хихиканьем Дега. — А я ведь тоже, кстати, времени-то зря не теряю. Вон, погляди… Да не верти ты башней, незаметно погляди… Видишь, белобрысенькая сидит? Нормальная такая, да? Иринкой зовут. Я с ней сегодня все утро перемигивался, а к обеду взял и подкатил…

Опустошив миску под аккомпанемент вдохновенно приукрашенного рассказа кореша о его любовной победе над продемонстрированной белобрысенькой Иринкой, я встал, чтобы напиться воды из большого бака, стоявшего неподалеку у стены. Дега схватил меня за рукав:

— Ты куда? А знаешь, что еще сегодня случилось?

— Ну?

— Я видел, как чукча наш летал! Этот… Однако который!

— Он якут, — машинально поправил я. — Вернее, саха. То есть как это летал?

— Натурально летал! — расширил глаза Дега. — Зуб даю! После обеда я кемарнул, проснулся, вышел покурить на солнышко… Гляжу — а он поднимается над куполами, руки раскинув… Медленно так, будто из-под воды всплывает. Потом перевернулся несколько раз в воздухе… и головой вперед — вниз…

— Чего болтаешь-то? — не поверил я. — На такое ни один брахман не способен. Невозможно это…

— Тут, братан, в нашем Монастыре, ничего невозможного нет! — приосанившись, важно проговорил мой кореш.

Один из парней в полицейской форме вдруг порывисто поднялся.

— Начинается! — предупредил он. — Тот самый, вчерашний выпуск! Сейчас повтор должен быть!..

В руках у него сверкнул и отчаянно зашипел диковинный маленький телевизор с очень длинной и тонкой антенной. Ужинавшие, оставив приборы, сгрудились вокруг парня.

— Глянем, а? — встал Дега.

Мы воткнулись в толпу зрителей. Я очень удачно оказался прямо за плечом псевдокопа, держащего телевизор, а мой кореш, толкаясь без особых церемоний, протиснулся поближе к белобрысой девчонке. Я ее узнал, кстати. Она была в числе тех, кто наблюдал с парапета, как Ветка мне куском гравия в грудь засветила…

По крохотному экрану то и дело пробегали быстрые молочные волны, картинка подрагивала — знакомая рожа теледиктора на знакомом фоне студийного задника будто гримасничала. Громкое шипение вдруг прервалось членораздельной речью:

— …специальное предложение правительства Заволжского округа. Уважаемые телезрители! Внимание на предметы в нашей студии!

Камера взяла крупным планом ровный ряд совершенно одинаковых белых кубиков на столе перед диктором. Кубиков было девять.

— На невидимой вам плоскости кубиков, — вкрадчиво сообщил диктор, — изображены цифры. За одну минуту попробуйте угадать эти цифры! Время пошло, уважаемые телезрители!

Картинка застыла. Кубики белели на экране, как гигантские куски рафинада.

— Новостей нет, так они викторину, что ли, затеяли? — хмыкнул Дега, как бы невзначай кладя руку на плечо белобрысой.

На него шикнули. Девчонка, дернув плечом, стряхнула пятерню Деги.

— Подумаешь, сложность какая!.. — услышал я вдруг знакомый голос. — Ну, пять… Семь… Один… Четыре…

Ойуун Однако, невесть когда успевший появиться в трапезной, протолкнулся поглубже и уверенно заскользил пальцем по экрану телевизора:

— Два. Шесть. Девять. Восемь. Три… Пожалуйста! И прошу заметить: хоть выпуск повторный, смотрю я его впервые.

— Можно подумать, кто-то сомневается! — воскликнула белобрысая, снова убирая плечо из-под назойливой деговской грабли.

— Внимание! — послышался голос диктора. — А теперь, уважаемые телезрители, правильный ответ!

Он аккуратно перевернул кубики, выдерживая паузу на каждом.

— Абсолютно точно! — констатировал бородатый Егорша.

— Ого! — ахнул Дега.

Я глянул на Однако. Отчего-то он не спешил радоваться безошибочному своему результату. Да и все остальные смотрели на экран мини-телевизора сосредоточенно и выжидающе, без тени даже ликования и удивления.

— Уважаемые телезрители! — объявил тем временем диктор. — Если вы верно угадали четыре цифры или больше, вы, возможно, обладаете паранормальными способностями. Региональный штаб проекта «Возрождение» предлагает вам явиться на собеседование, место и время которого вы узнаете, как только подадите заявку на участие в проекте. Заявки принимаются круглосуточно в приемной правительства округа. При подтверждении наличия у вас паранормальных способностей вам будет предоставлена возможность участия в работе проекта в качестве высокооплачиваемых специалистов. Не упустите свой шанс, уважаемые телезрители!..

— Вот твари! — громко сказал Егорша. Рывком выпрямившись, он задел антенну. Картинка на экране задрожала, и звук снова сменился шипением.

— Иди, Однако, сдайся, — услышал я голос Ветки. — Престижная работа, денежная должность…

Я поднял голову. Толпа как раз с готовностью расступалась, пропуская ее к якутскому брахману.

— Ну да! — не замедлил продемонстрировать свою осведомленность Дега. — Явится он в приемную, а ему прямо там — пулю в башку. Знаем, плавали…

— Почему же сразу пулю? — возразил Однако. — Пулю — это тем, кто сотрудничать с проектом отказывается. А тем, кто согласен, — почет и уважение. Достаток и комфорт… Тут без обмана.

— Правда, что ли? — заинтересовался Дега.

— Тише! Сейчас еще кое-что интересненькое! — Парень в полицейской форме отладил антенну, и шипение снова сменилось скороговоркой теледиктора:

— …рамках проекта «Возрождение» стартует государственная программа дополнительной поддержки семей, имеющих детей. Право на материальную помощь в размере десяти минимальных размеров оплаты труда имеет всякая женщина, родившая второго ребенка после первого января следующего года. Женщина, родившая третьего или последующих детей, имеет право на пятнадцать…

Шипение скомкало речь диктора, экран телевизора подернулся непроглядным белесым мельтешением.

— Сигнал пропал… — буркнул парень, ожесточенно щелкая кнопками на боку своего чудо-прибора. — Эх, как не вовремя… Сейчас еще про реформу образования повторить должны были!..

— Про ту реформу уже третьего дня сообщали, — успокоил его Егорша. — Все слышали, не переживай.

— Слышали… — подтвердил кто-то из собравшихся.

— Н-да… — проговорил, глядя куда-то в пространство, Однако. — Материальная поддержка, значит, женщинам, родившим второго и последующих… Заботятся о будущих объемах корма, молодцы. Уже начинают опасаться, что не хватит…

— А учиться корму ни к чему, — в тон ему сказала Ветка. — Лиха беда начало, скоро и за оставшиеся два года общеобразовательного обучения плату такую установят, что…

— «Возрождение», чтоб их… — сумрачно вздохнули в толпе.

— Они что там, наверху, не понимают, что ли? — высказался кто-то. — Если людей не учить, откуда тогда возьмутся специалисты… ну там… в экономических областях, в технических, в управленческих… во всяких других разных? Если одна необразованная рабочая масса останется?

— Насчет этого не беспокойся, — проговорил Однако. — Элитарный класс никуда не денется. Получать образование будут те, кто может себе это позволить. То есть ближайшие родственники теперешнего правящего круга. Класс элиты просто станет закрытым. Этакая каста с неизменно наследуемыми статусами.

— Дети наших начальников будут начальниками наших детей, — подытожила белобрысая Иринка.

— Вот именно…

— Это вы про обыкновенных людей, да? — подал голос Дега. — Зато брахманам — лафа!

На него посмотрели непонимающе, но мой кореш, не смутившись, залихватски прищурился, словно хотел сказать: «Все в порядке! Я просто обстановку разрядить хочу!»

— Лафа, говорю, брахманам! — продолжил он, подмигнув Однако. — Был бы я из ваших, не терял бы времени зря! Отыскал бы себе брахманиху по вкусу — и ну брахманчиков строгать! Первый, положим, бесплатно. Зато за второго — капуста! За третьего — капуста в полтора раза больше. И за последующих… И ведь будущее тем маленьким брахманчикам обеспечено! Правительство уже об их трудоустройстве позаботилось! Если ты ЛОПС — получи престижную и денежную должность… Греби башли и содержи родителей, которые были так любезны тебя на свет произвести!

— Дур-рак! — тяжело обронил Однако. Дотянувшись до Деги через головы тесно стоящих людей, он отвесил ему подзатыльник. — Сам не соображаешь, чего городишь…

— ЛОПСы бесплодны, ты не знал, что ли? — высказался Егорша. — И потом, они, если хочешь знать, вообще жизненную энергию на такие глупости, как секс, не очень-то и расходуют. В юности еще побалуются, а после двадцати — двадцати пяти… И никакой семьи у ЛОПСов никогда быть не может…

Меня словно током дернуло. Так вот, значит…

— Дерьмово быть тобой… — пробормотал Дега, стрельнув глазами в Однако. И втянул голову в плечи, спасаясь от очередного подзатыльника.

Я не удержался, посмотрел-таки на Ветку. Она, густо покрасневшая, спрятав от меня глаза, метнулась прочь. В толпе удивленно зашептались.

На пороге трапезной она едва не столкнулась с Комбатом.

— Что у вас тут за беготня? — осведомился он, продевая руки в рукава тяжелого армейского бушлата.

Никто ему толком ничего ответить не сумел. Я, само собой, счел за лучшее промолчать.

— Так, новенькие! Дега, Умник… На выход! — скомандовал Комбат.

— С вещами? — попытался еще сострить Дега, видимо, по инерции.

— С мебелью! Быстро, шагом марш!

Глава 9

Мы втроем вышли во двор.

Над миром сгущалась ночь. Опускающаяся с неба темнота придавливала остатки красного закатного света к горизонту. До окончательного наступления сумерек оставались считаные минуты.

У меня привычно засосало под ложечкой, неуютно стало на открытом пространстве. Пришлось напомнить себе, где я нахожусь, чтобы страх отступил.

Здесь безопасно и свободно.

А там — за окружающей Монастырь водной гладью, по которой, будто масляные пятна, бесшумно растекаются красные отсветы, — лежит совершенно иная реальность, где существовать возможно лишь с боязливой оглядкой. И реальность эта начинает сейчас обычное свое погружение в очередную фазу кромешного ужаса…

О чем с нами будет сейчас говорить Комбат, я приблизительно догадывался. В любой большой ватаге так принято: вступающие в нее перво-наперво имеют предварительную беседу с кем-нибудь из старшаков. Чтобы четко уяснить свои будущие права и обязанности. Потом, как правило, следует испытание, на котором новички доказывают, что достойны оказанной им высокой чести… Какое, любопытно, для нас здесь испытание устроят?

Откуда-то с темных берегов долетел до нас едва слышный вой, тонкий и колеблющийся, будто лезвие пилы.

«Да какое бы ни устроили, — подумал я, передернувшись от этого воя, — из кожи вон вылезем, но пройдем. Лишь бы подольше не возвращаться обратно…»

Комбат поднял воротник своего бушлата, обернулся к нам, оперся спиной о парапет. Я вдруг подумал, что он, должно быть, много старше, чем показалось мне с первого взгляда. Глаза у него были такие… тусклые, устало слезящиеся, с густо испещренными красными прожилками белками.

— Освоились? — с неожиданной тепловатой простотой осведомился он.

— А то! — бодро откликнулся Дега.

— Ну и как вам здесь?

— Супер! — отчеканил Дега. — Копов нет… настоящих то есть. Зверьем и не пахнет. И вообще… запираться, окна занавешивать, прятаться ни от кого не надо. Еще бы по хозяйству не напрягали, вообще полный расслабон был бы!

— Полного расслабона, уж извини, не получится. А насчет всего остального — ты прав. Я бы и сам отсюда не уезжал, будь моя воля. Да… Вы вот вряд ли это хорошо помните, а ведь когда-то повсюду на земле люди так и жили, как сейчас вы в Монастыре: ни от кого не прячась и никого не боясь.

— Ну уж, — не удержался, чтобы не усомниться, я. — Можно подумать, раньше, до зверья-то, жизнь сплошной марципан в шоколаде была…

— Если с нынешней сравнивать — именно марципан и именно в шоколаде. Да еще с кремовыми розочками сверху… Времена, когда одна из самых трудноразрешимых проблем у человека — высокий процент по ипотечным выплатам, — согласитесь, неплохие времена.

— А что такое ипотечные выплаты? — поинтересовался Дега.

Я наскоро объяснил.

— Это ж сколько народу раньше было, если на всех жилья не хватало? — поразился мой кореш. — У нас с этим проще: в каждом доме половина квартир пустые, вселяйся не хочу… — Он на мгновение задумался. — Это ж сколько народу за последние шесть лет повыкосило?..

Комбат достал из кармана бушлата пачку «Кадетских», предложил нам. Мы не отказались.

С этим суровым армейским куревом мы уже были знакомы. В гагаринских шалманах и лавках перебои с табаком случались частенько, но запас «Кадетских» у барыг имелся всегда. «Покурить есть чего?» — «Нет». — «Ну, давайте тогда «Кадетские»…» Таков был неизменный диалог между покупателем и барыгой, когда ни на прилавке, ни под оным нормальных сигарет не наличествовало…

Да, сейчас мы с Дегой и «Кадетским» были рады. Наши-то запасы почти кончились…

С отвращением затянувшись, я выпустил шершавую, застревающую в горле струю дыма.

— Спрашивайте, — проговорил вдруг Комбат. — Сегодня я уполномочен лично Всадником ответить на все ваши вопросы.

От неожиданности я закашлялся.

— Что угодно спрашивать можно? — живо поинтересовался Дега.

— Что угодно.

— А… Когда звери в том зоопарке закончатся, нас чем кормить будут?

— Да погоди ты со своей ерундой! — оттолкнул я кореша. — Все, что хотим, можно спрашивать?

— Ну, я же сказал вам…

— Как вы намереваетесь мир изменять? — задал я вопрос. — Ну, возвращать его в то состояние, в котором он был до двенадцатого года?

— Ты что? — пихнул меня в свою очередь Дега. — Это ж секретные сведения! Я уже у отца Федора спрашивал, а он меня отшил…

Комбат усмехнулся:

— Да нет никакого секрета. Просто раньше не имело смысла вам эту информацию давать. Не поняли бы. Или поняли, но не так. Да вы и сейчас вряд ли способны… Сколько вы в Монастыре? Даже и неделю не живете…

— За недоумков нас держите? — обиделся Дега. — Рассказывайте, какой вы там способ придумали. Мы поймем!

— Ну, во-первых, не мы придумали, а Всадник. Во-вторых, не придумал, а разработал. Вывел путем логических измышлений и обосновал… Итак, что послужило причиной катастрофы? Психоэмоциональный всплеск чудовищной мощности. Именно этот всплеск и произвел… условно говоря, трещину в реальности нашего мира… Ну, это-то вам должно быть понятно, это вы наверняка и раньше не раз слышали. Идем дальше. Так вот, Всадник выдвинул теорию: закрыть ту трещину возможно лишь посредством психоэмоционального импульса такой же мощности, как и у того — первоначального, разрушительного, но противоположной полярности. Только и всего. Правда, просто?

— Э-э-э… — сказал Дега.

— Пока ничего сложного, — сказал я.

— Идем дальше, — снова проговорил Комбат. — Психоэмоциональный всплеск двенадцатого года — явление, уникальное по своей глобальности. И повторить его вряд ли удастся. Потому что теперь не двенадцатый год, а двадцать пятый. Человечество давно разобщено, каналы всемирной информационной коммуникации разорваны. Единственное, что осталось, — радиосвязь, функционирующая далеко не везде, да локальные проводные сети (не считая специальных каналов связи, конечно). Чего для общедоступного — в мировом масштабе — обмена информацией явно недостаточно. Какой из этого следует вывод?

Комбат выдержал паузу. По очереди посмотрел на нас. Мы молчали. Мы не знали, какой из всего этого должен следовать вывод.

— А вот какой, — продолжал он. — Заданный импульс необходимо накопить. Постепенно, шаг за шагом, кирпичик за кирпичиком создавать психоэмоциональный фон, до тех пор, пока он не достигнет критической мощности. Все еще ничего сложного?

— Ну-у-у… — протянул Дега.

— Да вроде бы все ясно… — сказал я. — Почти. Про мощность, по крайней мере. Про накопление. А вот по поводу полярности…

— Ага! — Комбат сделал последнюю, самую горькую затяжку, поморщился. — Вот теперь-то мы переходим к самому главному! Какова была эмоциональная составляющая первого импульса?

— Страх, — не колеблясь, ответил я.

— Обделались всем миром! — подтвердил Дега, явно обрадованный тем, что наконец-то смог поддержать беседу членораздельной репликой.

— Именно. И какая эмоция противоположна страху?

— Мм… — опять замычал мой кореш.

А я открыл было рот, но осекся. Самое интересное, что я знал ответ. Я ведь только недавно это понял, со всей возможной ясностью ощутил. Но произнести это вслух?..

— Любовь, — сказал Комбат то, что я собирался, да не решился. — Любовь — истинная противоположность страху. Это взаимоисключающие эмоции.

Дега заржал. В его-то представлении любовь — это как раз то, за что взимали посильную плату с каждого страждущего гагаринца Надька Барби, Галина Валентиновна и Шапокляк. Да и я сам так же полагал… до вчерашнего дня.

— А кого любить-то надо? — поинтересовался мой кореш.

— А друг друга, — в тон ему ответил Комбат.

— Как это? Прямо чтобы все поголовно — и друг друга… А если пацанов окажется больше, чем девок? — вдруг испугался Дега. — Или, например, мне лично старуха какая-нибудь достанется… с трофическими язвами и экземой?..

Комбат вздохнул. Посмотрел на моего кореша с сочувственным сожалением.

— Ладно, — сказал он. — Если объяснять понятным языком… Мама есть?

Дега кивнул.

— Представь, что ей грозит смертельная опасность. Что бы ты?..

— Любого порву! — не дал ему договорить Дега. — Хоть двадцать приреченских на меня пойдут с джагами!

— Если придется выбирать: самому спасаться из горящего дома или маму спасти?..

— Ее, конечно! — опять перебил Комбата мой кореш.

— А почему?

— Ну как… Она же родная мне. Мы же это… как бы… — Дега с натугой задумался. — Вроде как одно целое… И я без нее буду… это… ну… неполным, что ли?.. Короче, люблю я мамку… Не, это понятно! Относиться к каждому встречному и поперечному, как… как к родному, да? В этом ваш план состоит, что ли? Если дело в матери или… — он покосился на меня, — в девке какой-нибудь. Или в кореше. Короче, за своего — всегда пожалуйста. А с какой стати мне за чужого помирать?

— А кто тебе чужой? — тут же спросил Комбат. — Взять любого, так в нем всегда можно отыскать что-то для себя привлекательное, что-то общее для вас обоих. А истинные чужие — те, в ком совсем ничего общего с вами нет. Совсем ничего человеческого. Соображаете, о ком я?

Еще бы мы не соображали… Дега даже сглотнул, втянув голову в плечи.

— Чтобы создать условия для возникновения требуемого психоэмоционального фона, человечеству необходимо осознание самого себя как единого целого, вот о чем говорил Всадник, — наставительно произнес Комбат. — Единое целое, в котором каждый отдельный индивидуум исключительно ценен, потому что потеря его — это потеря части целого. Никто не будет колебаться: вытащить занозу из собственного пальца или оставить так, безразлично наблюдая, как образуется нарыв, переходя затем в гангрену… Но далеко не каждый способен потрудиться помочь серьезно заболевшему соседу, которому больше помочь некому.

— Ну, сравнили… соседа с пальцем, — с сомнением проговорил Дега. — У человечества таких пальцев — несколько миллионов. Или миллиардов?

— А вот этого никто точно не знает, — сказал Комбат. — Сколько на Земле населения осталось. Кто ж статистику теперь ведет… Ясно, что втрое, а то и вчетверо меньше, чем до двенадцатого года. Добирались сюда — небось обратили внимание, сколько деревень и поселков опустело. А мне приходилось и в вымерших городах бывать… Нет, совсем-то сгинуть они нам не дадут, конечно. Будут поддерживать поголовье в необходимом для себя количестве. Понадобится — будут стимулировать рождаемость. Понадобится — сокращать число голов.

— Ну, допустим, — сказал я. — Любовь каждого к каждому, все друг за друга как за родного брата, только так победим врага… Это ясно, тут ваш Всадник ничего нового не придумал. Но это теория. А на практике как? Где взять таких самоотверженных товарищей, которые за незнакомого им человека будут готовы голову сложить? Я правильно понимаю: чтобы психоэмоциональный фон накопил мощность, достаточную для закрытия трещины в реальности, абсолютное большинство людей должно стать этими… самоотверженными товарищами?

— Настоящими людьми.

— А?

— Это термин Всадника. Настоящий человек. Чтобы психоэмоциональный фон накопил мощность, достаточную для закрытия трещины в реальности, количество настоящих людей должно преобладать над людьми обыкновенными. Вот так будет точнее.

— Преобладать… — повторил я. — Уже легче, хотя все равно трудноисполнимо… И прежде этих настоящих единицы были, а теперь и вовсе нет. Каждый сам за себя. Кто-нибудь, может, в силу характера и рад бы бескорыстно помочь ближнему, но постережется это делать. Потому что моментально эти самые ближние, почуяв для себя выгоду, на него со всех сторон навалятся. На части раздерут, живьем сожрут! Добренький? Значит, слабак! А слабаков только ленивый не клюет…

— А если не слабак? — спросил Комбат. — Если он и сам клюнуть может так, что мало не покажется? Если он — наоборот — так силен, что в округе ему даже приблизительно равных нет?

— Тогда в старшаки выйдет, — уверенно рассудил Дега.

— И ватага будет жить по тем законам, которые старшак ей диктует, — сказал Комбат. — И чем дальше, тем больше в ней обычные люди будут перерождаться в настоящих.

— Такую ватагу все равно рано или поздно разотрут, — подумав немного, возразил я. — Уж больно выбиваться будет из числа других…

— А если таких ватаг не одна?

Я снова задумался:

— Ну… не знаю. Тогда копы их задолбают. Против копов же не попрешь. Копы не справятся, так военные подключатся. Тут уж — все… Против танка с джагой или стволом не выстоять. Не знаю, где как, а у нас в Заволжске все четко отлажено. Старшаки более-менее крупных ватаг подчиняются районному старшаку. Как Чипа у нас. Был… Районные старшаки — городскому, в каждом городке или поселке свой старшак есть. Этим уже и бандосы подчиняются. Городские старшаки все под другими старшаками ходят, которые за округом присматривают. Ну и так далее… Копам это неизвестно, что ли? Да они всех старшаков — и больших, и малых — в рожу знают. Если б захотели, в один день повязали бы. Но не вяжут ведь. Потому что когда пригляда за народом не будет, беспредел начнется. Среди бела дня больше людей гибнуть станет, чем ночью… от зверья.

— Да, да, точно, — подтвердил и Дега. — Система!

— Системе противостоять трудно, — согласился Комбат. — Да и не всегда нужно. Куда целесообразней, когда в каждый сегмент общества внедрен один настоящий человек… или несколько. В уличные ватаги, в полицию, в чиновничий аппарат, в армию — повсюду… Тогда система будет работать на нас.

— Тогда — да, — проговорил я. — Пожалуй… Может быть… Только где столько настоящих-то взять? Которые первыми старшаками станут?

Проговорил я это и тут же понял, что ответ на свой вопрос уже знаю. Нетрудно было догадаться…

— Да, подготовить, — просто сказал Комбат, подтвердив мою догадку. — Обучить и воспитать. Чем мы, по-вашему, здесь, в Монастыре занимаемся?

— Ратников готовите?.. — кивнул я. — Им и предстоит стать… первыми настоящими?

— Не всякий настоящий — ратник. Но каждый ратник должен быть настоящим.

— А которые… просто бойцы? Ну не получилось из них настоящих. То бишь настоящих ратников. Их куда?

— Как они сами пожелают. Захотят — здесь останутся. Захотят — уйдут во внешний мир. Только потом все равно вернутся. Чтобы снова учиться и в конце концов стать ратниками. До сих пор только так и было. Без исключений.

— Почему это? — в один голос спросили мы с Дегой.

— Почему?.. Видимо, те, кому выпало побывать в Монастыре, а потом опять окунуться в окружающую его реальность, острее осознают крайнюю необходимость изменения этой реальности.

— Так настоящие уже есть?

— Уже есть.

— И ратники?

— И ратники уже есть, и настоящие. И те и другие — уже работают.

Комбат снова достал свои «Кадетские». Мы вынули по сигаретке, но закуривать не стали, отложили про запас. Мы еще от предыдущей толком не прокашлялись.

— Человечество разобщено и раздроблено, — проговорил Комбат, окутанный удушающим сизым дымом. — Наша миссия состоит в том, чтобы соединить его. Я имею в виду не сеть коммуникаций, конечно, а узы… другого рода. Которые будут покрепче любых материальных… И тогда уйдет страх. А не будет страха — человечество станет непобедимым. И сметет всю эту погань. Ни одного нелюдя не останется! И ни одна тварь больше не сунется к нам, потому что задохнутся они здесь, как рыбы без воды. Атмосфера для них неподходящей станет…

Он замолчал, словно уйдя в себя. И тогда я спросил:

— А можно еще вопрос?

— Ну? — встрепенулся Комбат.

— Вопрос…

— Говорю же: можно. Валяй, интересуйся.

— Возлюбить ближних, всех без разбору, да так, чтобы жизнь за каждого… Вы и вправду во все это верите? Что люди на такое способны? Что настоящих, которых я, кстати, ни одного, сколько живу, не встречал, станет больше обычных? Только честно?

Комбат положил пачку «Кадетских» на парапет, медленно вытащил еще одну сигарету, зажал зубами, прищурившись — но не на меня, а куда-то мимо, — перекинул ее из одного края рта в другой. Шрам на его подбородке запунцовел.

— Я, Умник, на своем веку повоевал порядочно. Ну, работа у меня такая, призвание, если хочешь… Всю жизнь воевал. Как срочником начал — таким же, как вы, сопляком… так аккурат до пятнадцатого года, когда меня по тяжелой контузии комиссовали. Тогда же и паранормальные способности у меня проявляться стали, но это уже… совсем другая история. Так я вот о чем, значит… В бою все предельно просто: вот свои, а вот чужие. В бою тот, кто на твоей стороне воюет, пусть ты его даже два дня знаешь, — роднее матери-отца ощущается. Такую с ним связь чувствуешь: вроде как он — это ты сам и есть. Ну, как вам это объяснить?.. Тут уж на своей шкуре познать надо, объяснить трудно… Первый раз попадаешь в серьезную мясорубку, вообще ни о чем не думаешь. Хоть вокруг тебя и свои — кажется, ты совсем один остался, никого не видишь, круговерть одна дымная в глазах. Словно все пули и мины только тебя и ищут… Страх тебя туда-сюда гоняет — какие уж тут осмысленные действия, какое уж тут выполнение боевой задачи. Даже и не помнишь потом, что с тобой было. Это поначалу. А уж потом замечать начинаешь про себя: это ты потому не погиб, что твои товарищи тебя прикрывали; зачастую ценою своей жизни, между прочим, прикрывали. И еще и удивляешься: с чего это вдруг? Зачем? Им бы себя спасать, а они… И только потом… не после первого боя и не после второго… Нахлебаться надо вдоволь, чтобы пришло это осознание: я ведь одно целое с тем, кто плечом к плечу со мной стоит, мы связаны друг с другом неразрывно. Защищаешь товарища, как самого себя бы защищал. А уж накроет его — все равно что от тебя кусок оторвало. И, главное, ты уже твердо знаешь — только так возможно выжить и победить. Только так. Такое вот приходит осознание… даже не совсем и осознание… — Комбат нахмурился, пожевал незажженную сигарету. — А как бы… Прозрение, что ли?.. Очень к этим новым мыслям быстро привыкаешь, оглянуться не успеешь, как уже воспринимаешь их естественным, вроде и всегда так думал, только позабыл… А страх уходит. То есть не совсем, конечно, уходит. Остается, но ты с ним теперь умеешь справляться. Он теперь над тобой силы не имеет. Тебе, Умник, настоящих встречать, может, и не приходилось, а я их за всю жизнь столько перевидал!.. Поэтому я не просто верю, что так оно все и будет, как Всадник говорил. Я знаю. На войне люди в настоящих быстро перерождаются. А повоевать нам придется много…

— А… при чем здесь любовь? — спросил Дега.

— Любовь? — Комбат усмехнулся. — А самопожертвование и есть высшее проявление любви.

— А-а-а…

Комбат чиркнул зажигалкой, сильно, со свистом затянулся. Мой кореш, явно подуставший от непривычных умствований, тоже потянулся за сигаретой.

— Как-то это все… — проговорил я, — ну… по-книжному… С настоящей жизнью не очень-то соотносится. Нет, я не про ваш боевой опыт, я в целом. Любовь, страх, самопожертвование… Может, для того, чтобы в это поверить, нужно брахманом быть? Или войну пройти? Или и то и другое разом?..

— Когда Всадник выступил с докладом на заседании той высокой-высокой инстанции, что была ответственна за принятие решения в выборе стратегии выхода из кризиса, слушатели отреагировали примерно так же, — сказал Комбат. — Отвлеченно… Непрактично… Несерьезно… Инфантильное мировосприятие… Вульгарный дуализм… Всадника тогда даже дослушивать не стали, сразу перешли к следующему докладу. И в итоге большинством голосов был выбран иной путь. Принять установившееся положение как должное и выживать в нем, не пытаясь изменить то, что изменить невозможно. На это тоже, кстати говоря, необходимо определенное мужество… А Всадника вскоре списали со счетов. Покинул он штатную должность, ушел на вольные хлеба, и вроде как забыли о нем. А год назад вдруг вспомнили. Искать стали. Очень вдруг им заинтересовались. Так заинтересовались, что даже в розыск его объявили, будто преступника. Знать, изменили свое мнение насчет того, что теория Всадника с реальностью мало соотносится… Да только у него, у Всадника-то, времени было достаточно, чтобы об убежище понадежнее позаботиться…

— А кто он такой, этот ваш Всадник, кстати? — спросил я. — С какой это он штатной должности ушел? Он что, брахман тоже, да?..

— Да нет, не брахман, — с некоторым сожалением сказал Комбат. — Однако ж сумел предвидеть заранее, как оно все сложится… И то, что оба пути спасения человечества рано или поздно пересекутся, превратившись из параллельных во взаимоисключающие. И куда заведет его тогдашних оппонентов путь принятия существующей действительности как должного — тоже…

— И куда их этот путь завел?.. — подавив зевок, поинтересовался Дега.

— Дальше некуда, — ответил Комбат, с неудовольствием на него покосившись. — Раз уж ЛОПСов, отказывающихся на государственную службу поступать, отстреливать начали. Раз людей лишили права развиваться, оставив им только поощряемую возможность плодиться.

«Крепко за нас взялись, за лобстеров-то, да? — вспомнил я, как говорил тогда, в деревне Моршанка Макс. — Простая и ясная, проверенная временем программа: кто не с нами, тот против нас… Тут уж не отсидишься в норке. Или на одну сторону, или на другую…»

— И Всаднику, и властям ЛОПСы необходимы, — пояснил Комбат. — Им — как единственное средство связи с пастухами. Парламентерами всей этой орды чужаков, с которыми они собрались дипломатические отношения налаживать… Всаднику — как те, кто от чужарей способен защитить. Только мы, ЛОПСы, можем поддерживать силу тех мест, где не властны законы нынешней реальности; мест, куда зверью не пробраться. Бомбоубежища своего рода, блиндажи, укрытия… Монастырь — одно из таких мест.

— Ну, Монастырь не только укрытие, — сказал я. — А еще, как я понимаю, и кузница кадров…

— Кузница — это ты верно сказал! — вдруг оживился Комбат. — Именно кузница! Куда помещаются… заготовки людей, с которых нужно еще, прокалив, сбить шелуху и шлак, чтоб в итоге получились… настоящие люди. Отвыкшие бояться, осознавшие свою силу. Ратники, вставшие на защиту человечества. Возвращающиеся во внешний мир учить тому, чему научены сами…

Дега аккуратно потушил недокуренную сигарету, спрятал ее в карман, выпрямился, заговорщицки подмигнул мне и вдруг внятно объявил Комбату:

— Мы согласны!

— На что? — не понял тот.

— Ну как… Ратниками становиться, конечно. А на что ж еще вы нас тут укатываете? Только давайте сразу начистоту, ладно? Безо всяких там… высших проявлений, психоэмоциональных фонов и прочей теоретической пурги. По-деловому давайте. Вы нас обучаете. Делаете так, чтобы мы стали круче самых крутых старшаков. У меня тем более талант есть, уж извини, Умник… А мы на вас работаем — честно, без дураков. Все задания, какие нам давать будете, выполним. И вопросов задавать больше не будем. Одна только муть лишняя от этих вопросов. Только у меня просьба есть…

— Какая?.. — оторопело проговорил Комбат.

— Можно нас, когда мы до ратников дорастем, внедрить не в какое-нибудь захолустье, а куда-нибудь… получше, попрестижнее? Например, в администрацию города? Или сразу округа? Думаете, не справимся? Ого, вы еще нас не знаете! Справимся! На нас, пацанов с Гагаринки, можно положиться… Примете, а?

Закончив, Дега победоносно скрестил руки на груди. Я только и мог, что хлопать глазами, совершенно не зная, как мне реагировать. А Комбат внезапно расхохотался:

— Я ж говорил: не созрели вы еще до таких разговоров! Ладно, иди… заготовка, учись. Стряхивай шелуху, глядишь, через пару месяцев стыдно станет за эту свою просьбу…

Дега, фыркнув, передернул плечами.

— Так примете, а? — не смущаясь, повторил он. — Зуб даю, мы вас не подведем!

Ну да, пристыдить его — это очень постараться надо. Я, по крайней мере, никогда своего кореша пристыженным не видел.

— А если вы по поводу Умника сомневаетесь, — не унимался Дега, — то зря. У него, правда, таланта нет, но я его обещаю лично подтянуть по всем пунктам. Моего уровня он, конечно, вряд ли достигнет, но в ратники сгодиться должен. Зуб даю!

Комбат утер глаза.

— Ты зубами-то погоди разбрасываться, пригодятся еще, — сказал он. — Умник твой тоже не лыком шит. — Он повернулся ко мне и сразу посерьезнел. — Ритуал вызова требует наличия пяти Живых Фигур — Мертвеца, Девы, Мудреца, Воина и Преступника. Другими словами, на острие лучей открывающего знака должны встать те, кому предначертана определенная жизненная стезя. Условия ритуала… Почему именно такие Фигуры, а не какие-нибудь другие, я объяснять не возьмусь, не знаю, откровенно говоря. Не моя специализация…

— Какой ритуал? — раскрыл рот Дега. — Какие мертвецы?

— Не лезь! — шикнул я на него. — Преступник — это Дикий, так?

— Ты его знал? — удивился Комбат.

— Кто ж Марка Дикого не знает! — встрял снова мой кореш. — А при чем он тут?

— Очкарик — Мудрец, это понятно, — продолжил я. — Доходяга, какой-то хворью доедаемый, — Мертвец. Девочка… то есть Дева… С такой гадостью на лице ясно, что девочкой до преклонных годов так и останется. А я, получается…

— Воин, — подтвердил Комбат. — Это и есть твоя жизненная стезя. Твое предназначение. Твой талант, если тебе так больше нравится. Который ты волен либо отринуть, либо принять. И развить. Здесь, в Монастыре, самое место для развития подобных талантов. Учителя у нас хорошие.

— А кто меня учить будет? — зачем-то спросил я, хотя и так знал кто.

— Ветка, само собой.

— Она тут всех махалову учит, — подсказал и Дега. — И еще обращению с оружием. Забыл, что ли?

— Отец Федор обучает своим специфическим премудростям, — добавил Комбат. — Тем самым, в которых твой товарищ так преуспел. Дьулстаан — основам медитативных практик, позволяющих высвобождать скрытые резервы организма.

— И летать научит? — ахнул Дега.

— Сомневаюсь. Ойуун Дьулстаан принадлежит к роду людей-мотыльков, довольно известному и уважаемому, между прочим, у него на родине. Кроме представителей его рода никто искусством левитации овладеть не сможет. Генетический код не тот…

— То есть… — я все не мог прийти в себя от неожиданного открытия, которое, честно признаться, мог бы сделать и немного раньше, — у меня есть это самое… предназначение?

— Ты только не начни воображать, будто ты — какой-нибудь исключительный. Избранный какой-нибудь… — предупредил Комбат. — Еще надумаешь себе, что я сюда прибыл специально, чтобы открыть тебе предначертанное и сообщить о мече в камне, ждущем тебя за железными горами и огненными реками. Предназначение… или талант… как угодно, есть у каждого. Ветка, например, тоже Воин. Другое дело, что кому-то посчастливится свой талант нащупать, а кто-то так и будет всю жизнь не своим делом заниматься…

— А у меня какое предназначение? — влез Дега. — Я — кто?

— Ты — микробиолог, — весело оскалился Комбат и с удовольствием глянул на вытянувшуюся физиономию моего кореша. — Что глупые вопросы-то задаешь? Тебе отец Федор давным-давно все по полочкам разложил. Да и без него ты, можно подумать, ни о чем подобном не догадывался. Ну… кажется, все. Больше у вас нет вопросов?

— Есть один, — признался Дега.

— Слушаю. И давайте, братцы, побыстрее. Заговорились мы с вами, а у меня дел невпроворот…

— У вас покурить еще есть чего? — осведомился мой кореш. — Или только «Кадетские»?

Как и обещал Семион Семионович, через два дня мое ребро полностью зажило. Вряд ли причиною столь скорого выздоровления послужили таблетки кальция (я их, противных, осилил сжевать только треть пузырька). Дело тут было целиком и полностью в чудесных руках монастырского целителя — это вне всяких сомнений. Вероятно, силы этих рук хватило еще и на то, чтобы неповрежденные кости дополнительно укрепить. Иначе как объяснить, что за неделю усиленных тренировок с Веткой, на которых я из кожи вон лез, стремясь преуспеть более прочих, я ничего себе не сломал?

Правда, толку от моего рвения на занятиях не было никакого. В том смысле, что Ветка внимания мне уделяла ровно столько, сколько и остальным своим ученикам. Как будто между нами ничего и не было никогда. Как будто мы, черт возьми, совсем чужие. Она даже Маугли меня не назвала ни разу! Я-то полагал: после того, как она в трапезной тогда продемонстрировала, что неравнодушна к моей персоне, у нас все наладится, а тут вона что… Обиделась она, что я выяснил, почему у нее с Максом любовь расклеивается? Так я рано или поздно все равно это выяснил бы… Пес этих девок разберет!

К концу недели я опустился до того, что, уподобившись Деге в первые дни пребывания в Монастыре, применил тактику массированной бомбардировки комплиментами — никакой реакции. Разок попытался пошутить насчет ее возраста, чтоб хоть как-то поколебать ледяное ее спокойствие, — в результате получил только лишь внеочередной наряд по чистке туалетов и умывален. От отчаянья я прибег к последнему средству. Подкараулил ее в коридоре, схватил за руку и… Планировал-то я сурово и твердо потребовать разъяснить причины коллапса отношений, а в итоге получилось какое-то жалкое блеянье с невнятными извинениями… Ветка попросту вырвала руку и пошла себе дальше. Даже в глаза мне не взглянула, даже не обернулась на глупо и понуро топтавшегося на месте меня… Только то и хорошо, что вовремя руку вырвала. А то я бы еще, чего доброго, в порыве чувств и на колени бы ляпнулся…

В тот же вечер я и решил для себя — хватит. Пацан я или хвост псиный? Виляю туда-сюда, мельтешу… Не то что собратья-ученики — учителя посмеиваться начали. Вернее, из учителей только Однако посмеивался. Отец Федор при виде меня качал головой и как-то раз ни к селу ни к городу в качестве предисловия к своим занятиям затеял длинную проповедь о необходимости возобладания духа над плотью. А Дега, кореш мой, тот даже злился. Дескать, позорю я его непацанским своим поведением.

Да, в тот же вечер я решил для себя — хватит. Вместо того чтобы полночи, как обычно, крутиться на топчане и скрипеть зубами, я уселся на каменном полу — прямо в перекрестье лунного света из окошка. Уселся, сложив по-особому ноги, как Однако учил. Но успокоить дыхание, как полагается, я не успел. Сердце мое вдруг подпрыгнуло и застряло где-то в горле.

Потому что скрипнула дверь и в келью бесшумно проскользнула она… Ветка. Я открыл рот, силясь сказать хоть что-то, но она, измученно посмотрев на меня, произнесла:

— Только не говори ничего, пожалуйста… — И добавила: — Откуда ж ты взялся такой, Маугли…

Маугли!

И, прикрыв за собой дверь, стащила через голову толстовку.

Наутро весь мир стал другим, до странности отчетливым и ярким. Я неожиданно обратил внимание на то, на что не обращал внимания всю эту неделю.

Монастырь-то изменился, наполненный шумом и деловой суетой! По дороге в трапезную я насчитал дюжину незнакомых мне людей: четверо в армейской форме прогрохотали берцами мне навстречу, а еще один, одетый в гражданское, обогнал, таща в руках явно очень тяжелый, побрякивающий металлом брезентовый сверток. Меня обдало густым запахом технического масла, и я успел увидеть выглядывавшие из-под брезента ружейные стволы…

На завтраке людей оказалось столько, что все они едва умещались за парой длиннющих столов. Даже половины из этих людей я никогда раньше не видел. Трапезная гудела от множества голосов.

— А что происходит-то? — спросил я у Деги, доскребывающего со дна миски остатки гречневой каши, обильно сдобренной пахучей мясной подливой. — Откуда столько народу?

— Очнулся наконец! — отреагировал кореш, отодвинув опустевшую миску и облизнув ложку. — Третий день уже этот кавардак!.. Шагу некуда ступить. Понаехали ратнички с шептунами со всех близлежащих округов, чтоб их!.. Порции чуть ли не вдвое меньше стали!

— Да что случилось?

— Как — что? Да то самое и случилось, ради чего в Монастырь Комбат прибыл. Он их всех и собрал.

— Для чего?

— Ты, Умник, вообще, что ли, оглох и ослеп со своей любовью? ЛОПСов по всей стране косят направо и налево. Это хоть помнишь?

— Ну.

— Гну. А в соседнем округе уже с полгода функционирует НИИ, изучающий способности лобстеров. Нагнали их туда, родненьких, поселили в палаты и аппаратами всякими просвечивают. Раньше выпускали погулять по первому же требованию, а теперь — шиш. Закрыли ворота и поставили охрану. Да такую, что им вроде даже и глаза не отведешь, чтобы свалить по-тихому. Вот наши и забеспокоились. А ну как тамошних шептунов тоже в расход пустят?.. С них станется, с этих беспредельщиков…

— И… что же?

— А то, — Дега понизил голос. — Штурмовать НИИ будем. Стволов в Монастырь навезли — мама не горюй…

— Ничего себе новости!

Вдоволь налюбовавшись на смятенную мою физиономию, Дега наконец смилостивился:

— Расслабься, Умник! Нас, новичков, туда не возьмут…

— А Ветку? — тотчас спросил я.

— И ее — тоже. И Однако, и отца Федора. Учителя здесь останутся. Да ты хавай, а то если стормозить, то добавки не хватит. У этих, которые понаехавшие, аппетит отличный!

Проговорив это, мой кореш подхватил свою миску и рысцой припустил к раздаточному окошку.

А я принялся за еду, время от времени посматривая поверх голов завтракающих, в сторону входной двери. На раздаче-то ее сегодня не было, Ветки. И в трапезной нет. Значит, скоро появится. Или уже успела до моего появления позавтракать?

Она появилась, едва я проглотил первые две ложки. Я чуть привстал ей навстречу, намереваясь указать на свободное место рядом. Ветка, скользнув по мне взглядом, тотчас спрятала глаза, поспешила к раздаточному окошку. Но я успел заметить, как она улыбнулась — мимолетно, легко, едва заметно, только для меня одного!

— Урвал маленько! — радостно сообщил вернувшийся Дега, со стуком ставя на стол наполовину полную миску. — Ну ничего… Еще пару деньков осталось потерпеть, и свалят эти нахлебники. Оглоеды. А Комбат куда смотрел? Неужели нельзя было так распорядиться, чтобы они со своим хавчиком приезжали?..

Получив свою порцию, Ветка повернулась от окошка. Я снова привстал. А она, старательно не глядя на меня, нашла себе место за дальним концом стола. Уселась, подняла лицо ко мне и снова улыбнулась. И мир вспыхнул еще ярче!

— Ты не голодный, что ли? — осведомился Дега, умудрившийся уже вторично опустошить свою миску. — Чего не жрешь? В таком случае, если не возражаешь…

— Возражаю! Убери клешни.

А все-таки немного обидно, что мы вынуждены прятать от всех наши отношения. Чего скрываться? Как будто мы что-то плохое делаем… А, ладно, какая разница. Главное, что снова все у нас как раньше. Главное, что снова Ветка — моя Ветка.

Дега откинулся от стола, сыто отдуваясь. Потом, посмотрев на меня внимательно, вдруг спросил:

— А чего это ты сегодня такой… жизнерадостный? Может быть, у вас опять закрутилось?..

— Может быть, — с удовольствием ответил я.

— Хо! Расскажешь?

— Разбежался…

— Ну хоть намеками? А я сам дофантазирую? А?

— Иди ты знаешь куда, фантазер…

— Знаю, знаю… Кореш ты мне или нет, в конце концов?

— Отвяжись!

Дега приглушенно захохотал. Я не выдержал и рассмеялся тоже. И почувствовал, как от этого смеха раскалывается и кусками валится с меня короста тоски, сковывавшая тело всю неделю.

За весь день мне с Веткой удалось только раз перекинуться фразами:

— Придешь сегодня ночью?

— Приду, Маугли… — сказала она и скользнула в полутьму коридора, немедленно наполнившуюся гамом от очередной спешащей куда-то компании.

Никогда раньше я и представить себе не мог, что с таким горячечным нетерпением буду ждать ночи. Вернувшись к себе после занятий, я стащил куртку, кинул ее на тумбочку и бестолково закрутился по келье, не зная, куда себя деть. Целая вечность еще оставалась до наступления ночи. Выйти, что ли, пройтись куда-нибудь? А вдруг Ветка раньше придет? Меня даже пот прошиб, когда я только предположил, что сегодняшняя встреча может сорваться… Я даже остановился на мгновение. Правда, только на мгновение. И закрутился снова — от стены к стене, от стены к стене.

И снова остановился.

Что-то было не так. Что-то мешало мне, раздражая, будто соринка в глазу, и я не мог понять — что именно.

Я осмотрел келью. Все как обычно. Только… Нет, показалось.

И внезапно — словно в абсолютно темной комнате зажгли яркий электрический свет — я заметил его. Полулежащего на моем топчане Макса.

Нет, не так… Не я его заметил. Это он позволил мне себя увидеть.

Я замер и замолчал, совершенно оглушенный.

Макс приподнялся, сел прямо. Бледный, осунувшийся, сумрачный, какой-то почти незнакомый. Человек из прошлой жизни. Моей прошлой жизни.

И, конечно, Веткиной.

— Ну, привет, Умник, — проговорил Макс. — Хваткий ты парень, факт…

И взгляда его, запомнившегося мне светлым и бестревожным, я не узнавал. Глаза брахмана были теперь темны.

— Здравствуйте… — пробормотал я.

Он медлил сказать что-то еще, смотрел на меня, будто изучая.

— Как здоровье? — с великой натугой нашел я, как продолжить разговор.

— Спасибо, оклемался, — ровно ответил он. — Семеныч свое дело туго знает, и не таких с того света вытаскивал и на ноги ставил, — добавил он и опять умолк.

Понемногу я стал приходить в себя. Сколько раз я представлял себе эту нашу встречу, мысленно репетировал разговор: то в агрессивном ключе, то в покаянном — сообразно с настроением, в котором на тот момент пребывал. А вот сейчас все эти заготовки слепились в бесформенный ком и выкатились куда-то из моей головы…

— Ты… Вы наслушались, наверно, всякого… — затянул я первое, что придумалось, — а на самом деле все не так. У нас с Веткой не просто… не как у всех… У нас по-другому… Я не специально, вы не подумайте, а оно само… закрутилось… и… Вы тут вообще ни при чем…

Слова еще — точно помимо моей воли — продолжали выговариваться, вразнобой склеиваясь в несуразные предложения, а я в то же самое время словно слушал себя со стороны. Господи, какую чушь я несу!.. А если она сейчас войдет, моя Ветка? И увидит меня такого?..

И подумав об этом, я почему-то сразу успокоился, заткнул льющуюся из меня бессвязицу, заложил руки в карманы, вольно отставил ногу. И проговорил, с радостью отметив, как изменился, отвердев, мой голос:

— Ну и что теперь?

— Вот и я хочу выяснить: что теперь? — отозвался Макс.

— А чего выяснять? — Я без труда усмехнулся. — Она со мной. И нечего больше выяснять. Все ясно. Она меня любит. А я — ее. А тебя… А вас больше не любит. И у нас, между прочим, уже все было. И, между прочим, не один раз.

На скулах Макса заиграли желваки. Но он сдержался, что стоило ему явно немалых усилий.

— Пошлая ситуация, — сказал он. — Не находишь?

— Не нахожу.

— Пошлая, банальная ситуация. А исход ее может быть очень даже не банален.

— Пугаете, да?

— Ну зачем… Ты парень пуганый.

— Да поймите! — То, что я говорил, мне самому казалось предельно ясным. — Не может она с вами остаться! Плохо ей с вами. А со мной — хорошо. Я ей то даю, чего вы дать не можете. Она с вами по привычке просто была, а со мной… Неужели не понимаете? Или мне прямым текстом сказать?

Он сидел передо мной, взрослый, даже старый, с мучнисто-белым морщинистым лицом, на которое свисали сосульки нечистых волос… Я неожиданно попытался представить рядом с ним Ветку и не смог.

— Не понимаю?.. — выговорил он. — Это ты ничего не понимаешь, сопляк…

Зря он это сказал. Меня взорвало. Словно что-то внутри меня так и ждало, чтобы взорваться.

— Я сопляк? — Я шагнул вперед, выдернул руки из карманов. — Давай проверим! На кулаках или на джагах? У нас в Гагаринке эти проблемы просто решались.

Макс не шелохнулся. Лишь взгляд его молниеносно стал осязаемо угрожающим, как пистолетное дуло.

Я ощутил резкий укол в паху. И сразу после укола — странную болезненную пустоту. Страх хлестнул, словно порыв ветра. Я схватился за промежность… потом, не веря, стащил с себя джинсы… Там, пониже паха, под волосами не было ничего — просто ровная белая кожа…

Страх сгустился до ужаса. Обомлев, я шарахнулся назад, ударился спиной о стену. Что это такое? Наваждение? Очевидно же, что наваждение… Он, чертов брахман, всего-навсего заставил меня увидеть то, чего нет… То есть, наоборот, заставил не увидеть то, что, конечно, есть и никуда деться не может… Это не по-настоящему! Но ведь — вот! Я смотрю — и не вижу. Я трогаю — а под руками пусто… Только гладкая кожа…

Макс недолго держал меня.

Когда я уже был на грани обморока, морок схлынул. Дрожащими руками я натянул джинсы.

— Хочешь, сделаю так, что ты его больше никогда не увидишь и не почувствуешь? — спросил он. — Никогда, до самой смерти? Это мне вполне по силам, факт…

Потрясенный, я не сумел произнести ни слова. На глаза навернулись слезы, и я ничего не мог с этим поделать.

— Ладно, — сказал Макс, и в его голосе вдруг промелькнули прежние благодушные бестревожные нотки. — Ширинку-то застегни, герой. И сопли вытри. Эх ты… пацан с Гагаринки…

И все-таки за этим уже вполне миролюбивым тоном слышалось злое удовлетворение. Ну как же… размазал молодого соперника…

Он поднялся. Инстинктивно я отшатнулся от него в сторону.

— Любовь, говоришь… — обернулся он на пороге. — Что ты в этом можешь понимать?..

— Я… — выдавил я через стиснутое горло, — могу…

— Через два дня я уеду, — сказал Макс, — в числе прочих… А ты останешься. И Виолетта останется. Вернусь нескоро, месяца через два. И не дай бог я узнаю…

Я закрыл за ним дверь, навалившись на нее всем телом.

В ту ночь Ветка не пришла ко мне. Верно, Макс и ее тоже навестил.

Днем она избегала оставаться со мной наедине, и, ловя время от времени ее взгляд, я различал в нем испуг… и в то же время какое-то просящее ожидание.

Следующей ночью она тоже не пришла. Тогда я сам пошел к ней. И она пустила меня. И когда она открыла мне дверь, глаза ее, покрасневшие и припухшие от слез, вспыхнули, и сбывшееся ожидание в них расцвело радостью. И покинул я мою Ветку только на рассвете.

Честное слово, наутро я уже не испытывал страха по поводу того, что Макс осуществит свою угрозу. Весь день я был напряжен и взвинчен, но не испуган. Страха не было.

А, впрочем, как по-другому-то? Все-таки любовь и страх — взаимоисключающие эмоции.

Ни вечером, ни ночью Макс не появился.

А на утро третьего дня Монастырь утих и опустел.

Часть III