— Не различают⁈ — Голицын вскочил, опрокинув резной кубок. Красное вино растеклось по ковру, до жути похожее на кровь его солдат. — Я отдал ему два лучших легиона! Я дал ему власть! А он… он использует их как живой щит! Как дрова для своего костра!
Генерал молчал. А что тут скажешь? Сам виноват. Не стоило спускать с цепи бешеную собаку, а потом удивляться, что она покусала не только соседа, но и тебя самого.
Злорадства при виде этой сцены не было — лишь глухая, холодная пустота внутри. Сколько таких «Голицыных» уже встречалось на моем веку! Кабинетных стратегов, уверенных, что война — это элегантная партия на карте, а солдаты — безликие фишки. Их просчеты всегда заканчивались одинаково — братскими могилами для тех, кто сидел в окопах. И сейчас, глядя, как обычные мужики из «Волчьей Сотни» с отчаянным ревом и матюками пытаются остановить копьями ледяную смерть, я чувствовал не злость на них, а ту самую бессильную ярость. Их предали. Их бросили на убой свои же. Конечная, просьба освободить вагоны.
— Михаил, — в голосе Искры, обычно бесстрастном, впервые прорезались тревожные нотки. — Наблюдаю аномальную активность на правом фланге. Инквизиторы… они что-то строят.
Картинка вновь сменилась, демонстрируя жуткую сцену в тылу, вдали от основного боя. Там, выстраивая из изувеченных тел павших — и своих, и чужих — какой-то омерзительный алтарь, суетились инквизиторы в золотых масках. В центре этого круга из плоти, нараспев читая строки из черной книги в кожаном переплете, стоял их главный жрец. Над его головой уже сгущался воздух, стремительно формируя темное, пульсирующее облако, от которого даже через экран веяло тошнотворной, неправильной силой. От этого зрелища по спине пробежал уже не метафорический, а вполне реальный холодок.
Цирк уехал, а клоуны остались. И сейчас эти клоуны с упоением убивали друг друга, готовя на десерт какой-то ритуал, который, я был уверен, не сулил ничего хорошего ни этой долине, ни нам. И все это — даже не подозревая, что главный приз, за которым они пришли, сидит в паре сотен метров от них, в ледяной тюрьме. И этому призу сейчас было совсем не до смеха. Потому что за спиной, в оглушающей тишине зала, раздался тихий, сдавленный всхлип, напомнивший, что настоящая трагедия разворачивается не только там, на поле боя. Она разворачивается прямо здесь. У меня за спиной.
С безликой бойни на экране мой взгляд переместился в наш зал, где у смерти появились имена и лица. Тишина. Не звенящая, не давящая. Просто пустая. Словно из комнаты вынесли всю мебель, весь воздух, и звук теперь гулко отражался от голых стен. На месте, где еще недавно горел золотой огонь, теперь гудел ледяной сквозняк, выдувая из меня последние остатки тепла.
Смерть расставила их по залу, где застала. Вот Игнат, верзила с добрыми глазами и руками-окороками, — его ладонь застыла в сантиметре от верного топора. Чужеродный ледяной кол, торчащий из его груди, выглядел нелепо, как гвоздь в дубовой доске. От Степана… от него осталась лишь расплющенная груда искореженного металла и темное, влажное пятно на полу, которое уже подернулось ледяной коркой. Смотреть туда не хотелось, но взгляд цеплялся сам собой, снова и снова. А чуть дальше, у самого входа в этот проклятый зал, словно страж на вечном посту, лежал он. Ратмир.
Мой последний предохранитель, мой личный моральный компас с двуручным мечом. Он лежал на спине, раскинув руки, будто пытался обнять это ледяное, безразличное небо. Его меч валялся рядом, тусклый и безжизненный. На лице, перепачканном сажей и запекшейся кровью, застыло не боль и не страх, а какое-то последнее, злое, торжествующее упрямство. Он не проиграл. Он просто закончил свой бой на своих условиях.
И тут меня не просто накрыло — меня прошило насквозь. Не боль и не горе, а глухая, черная, иррациональная злость. Какого черта, Ратмир? Какого черта ты взял и лег костьми, потому что так тебе велел какой-то дурацкий солдатский кодекс? Идиот. Самоуверенный, твердолобый идиот, решивший, что его жизнь — это разменная монета в игре, правил которой он не понимал. Что он только что выиграл, сдохнув здесь? Ничего. А вот проиграли мы все.
— Эмоциональная нестабильность. Адреналиновый откат, — бесстрастно констатировала Искра. — Зафиксировано повышение агрессии, направленной на погибшего союзника. Нелогичная реакция. Рекомендую перенаправить агрессию на активные цели. Или сесть и подумать о вечном. У нас осталось не так много времени на размышления.
«Заткнись», — мысленно прошипел я, поднимаясь. Ноги дрожали, но не от слабости — от ярости, ищущей выход, как пар из перегретого котла.
Первым делом захотелось подойти и пнуть его безжизненное тело. Заорать ему в лицо, что он не имел права так поступать. Что его жертва — не подвиг, а идиотская выходка, которая оставила нас здесь, в этой заднице мира, без единого шанса. Он что, думал, я тут без него не справлюсь? Понадеялся на меня? На аномалию, на ходячую черную дыру, которая еще вчера сама была в шаге от того, чтобы перейти на сторону врага? Ну спасибо, удружил. Свалил на меня всю ответственность, а сам умыл руки. Красиво. Удобно устроился.
Подойдя вплотную, я наклонился, вглядываясь в его застывшее лицо. И в этой звенящей пустоте его слова, брошенные в оружейной, прозвучали в голове с оглушительной ясностью. Хриплый, тяжелый, как скрежет гравия, голос: «Моя задача теперь… убедиться, что ты не свернешь с пути. И если свернешь… я тебя остановлю. Лично».
Осознание ударило, как обухом по голове. Этот старый хрыч не просто закрыл нас собой. Он. Выполнил. Свою. Задачу. Он остановил меня. Меня, который мгновение назад был готов на все забить, сдаться, лечь и ждать конца. Этой своей тупой, героической смертью он дернул за аварийный рычаг, который я сам в себе уже не находил. Он не верил в меня слепо. Он просто сделал свою ставку, поставив на кон все, что у него было. Он не оставил мне шанса проиграть.
Он не дал мне свернуть с пути. Сукин сын.
Злость никуда не делась. Она просто переплавилась во что-то другое. В холодную, тяжелую, как наковальня, решимость. В долг, который теперь не списать и не простить. В этом мире, насквозь прогнившем от предательства, интриг и выгоды, этот твердолобый солдат оказался единственным, кто сдержал свое слово до самого конца. И это слово было обо мне.
— Ты свою работу сделал, воевода, — прохрипел я, и слова царапали горло. — Теперь моя очередь.
Я не стал закрывать ему глаза. Пусть смотрит. Пусть видит, что его идиотский поступок не пропал даром.
Подняв его двуручный меч, я ощутил его вес. Не просто стали — вес его веры. Его упрямства. Его выбора. Он не просто дал мне шанс. Он навязал мне его. Вбил в руки, как гвоздь. Заставил. И теперь мне придется тащить этот шанс до самого конца, даже если он раздавит меня по дороге.
Значит, они погибли не зря. Они оставили меня в живых, и теперь с этим придется как-то… нет, не жить. Действовать. А значит, кому-то очень скоро станет очень больно.
Опираясь на неподъемный, чужой меч Ратмира, я пытался заново собрать себя по кускам. Воздух в зале загустел от оглушающей тишины, от едкого запаха озона, оставшегося после магии, и от невысказанного горя, которое оседало инеем на стенах. А потом эту тишину прорезал тихий, сдавленный всхлип.
Я обернулся. В дальнем углу, за ледяной колонной, служившей ему последним укрытием, сидел Елисей. Не сидел — он сжался в комок, обхватив голову руками, и его плечи мелко, судорожно вздрагивали. Это был не рев отчаяния. Это был беззвучный плач ребенка, который понял, что натворил нечто непоправимое, и теперь ему не просто стыдно, а до тошноты страшно.
Признаться, до этого момента я про него почти забыл. В суматохе боя и собственной ярости он превратился в фоновый шум, в еще одну переменную безумного уравнения, в деталь механизма, которая дала сбой. Но сейчас, глядя на эту трясущуюся, жалкую фигуру в тени ледяной колонны, я видел уже не предателя и не фанатика с горящими глазами. Передо мной сидел сломленный парень, чей мир не просто рухнул — он взорвался, похоронив его под раскаленными обломками его же собственных идей.
Он ведь верил. Искренне, до дрожи в коленках, до фанатичного блеска в глазах. Верил в логику, в безупречный Порядок, в мудрого, уставшего бога, который принесет этому больному миру излечение через холодную сталь математики. В памяти всплыло, как горели его глаза, когда он рассказывал мне про «оптимизацию бытия». Он не злодействовал, он, чтоб его, искренне спасал человечество. Для него это была не магия — это была Наука с большой буквы. Чистая, холодная, непогрешимая, как аксиома.
А потом эта наука показала свое истинное лицо — оскал бездушного механизма.
Медленно подняв голову, он явил мне лицо, мокрое от слез и бледное, как пергамент. Но смотрел он не на меня и не на тела павших воинов. Его взгляд, полный абсолютного, всепоглощающего ужаса, был прикован к экрану, где все еще продолжалась бойня. Он смотрел на то, как очередной ледяной куб превращает в кровавую кашу отряд легионеров, и его губы беззвучно шевелились, складывая цифры потерь, пытаясь найти в этом чудовищном хаосе систему, логику, оправдание.
— Неправильно… — прошептал он, и голос его был голосом человека, обнаружившего ошибку в расчетах всей своей жизни. — Энергозатраты… неэффективны. Побочные потери… слишком велики. Это не оптимизация. Это… это сбой. Он должен был предвидеть…
Этот гений все еще пытался. Пытался втиснуть кровавый бардак в рамки своих теорий. Пытался доказать себе, что это не его бог — чудовище, а просто в уравнении появились непредвиденные переменные. Я, Арина, Ратмир… мы были для него просто «багами», статистической погрешностью, которая внесла помехи в идеальную систему.
Но система продолжала пожирать сама себя прямо у него на глазах. Жертва Арины, это нелогичное, иррациональное действие, стала чистым ядом для безупречной машины Порядка. Верность Ратмира, этот абсолютно неэффективный с точки зрения выживания поступок, оказалась прочнее ледяной брони его големов. Его стройная научная картина мира, где все было разложено по полочкам, где два плюс два всегда равнялось четырем, на полном ходу врезалась в реальность. В реальность, где любовь, верность и самопожертвование оказались теми самыми иррациональными переменными, которые он счел погрешностью. И эта реальность не просто разбила его веру — она перемолола ее в пыль.