Голова его склонилась на грудь, туловище сразу размякло, руки повисли. Прошло несколько мгновений, но Моране продолжал сидеть.
— Странно, — пробормотал Липский, поднося к глазам подзорную трубу.
Почти сейчас же он отрывисто сказал:
— Все понятно: — из спины его торчит конец стрелы.
Прошло еще несколько мгновений, и из леса вышла, что-то неся, довольно большая группа тибетцев, направляясь к ручью.
Это что-то оказалось трупами виденных уже нами англичан. Ясно было, что тибетцы намеревались заразить ими ручей. От удачи их проекта зависела наша жизнь.
Поэтому, зарядив винтовки, мы дали по ним порядочный залп, выхвативший из их среды трех человек, остальные же с удивительным упорством продолжали двигаться к ручью, и не успели мы снова зарядить ружья, как они уже были на берегу его и, раскачав трупы, бросили их в воду.
В отчаянии мы дали по ним новый залп, на который те отвечали целой тучей стрел, буквально засыпавших нашу часовню.
Две или три из них влетели в нее и, ударившись о стену, сломались.
Между тем — тибетцы снова скрылись в лесу, и ничто, кроме смутно различаемого шума, не выдавало их присутствия. Начиналась правильная осада. Мучимые жаждой и озабоченные грядущим голодом, мы рано или поздно должны были бы сдаться. Отдать же себя в руки варваров — было равносильно смерти.
Наступившая вечерняя прохлада принесла некоторое облегчение: жажда перестала томить нас, но не было и ощущения голода. Коническая тень легла от горы на поляну, и только далеко на западе вершины горного хребта томно алели в лучах заходящего солнца.
По склону же горы, в кустах ползучего дерева, время от времени раздавался птичий писк, замолкавший по мере того, как сгущались сумерки. Наступала тишина.
Вместе с тишиной и сумерками, из окаймлявшего поляну леса осторожно вышли жители его — белые пушистые волки.
Сперва один. Сделав несколько нерешительных шагов и оглядевшись по сторонам, он пошел дальше, к трупу Моранса, продолжавшему оставаться все в том же сидячем положении, в каком его настигла стрела. За ним, так же осторожно и все время нюхая воздух, потянулись остальные. Подойдя к трупу и подозрительно обнюхав его, первый волк осторожно потянул его за рукав. Труп податливо и мягко упал па землю.
Тогда, убедившись окончательно в своей безопасности, волки с жадностью набросились на него и, оттащив от берега, стали терзать.
Вероятно, скоро мы будем такими же бездыханными трупами, и белые волки так же недоверчиво обнюхают, а потом растерзают наши тела, как и тело несчастного Моранса.
В углу часовни, осунувшись, сидел Липский и запекшимися губами что-то шептал.
Недвижно уставившись в одну точку взглядом, сидели остальные.
Прошла ночь, — наступило утро, а за ним полдень, и снова нас томила жажда. Сухая, раскаленная, безнадежная, как пустыня. Все кругом, казалось, было затянуто молочно-белой пеленой, за которой предметы становились смутными, неясными.
Звуки доносились откуда-то издалека, словно мы лежали на дне моря. Я вглядывался в лица моих товарищей по несчастью, но вместо лиц были какие-то расплывчатые пятна. На мгновение туман рассеивался, и все становилось ясным. И видно было усталое отчаяние.
Потом снова глаза заволакивались молочно-белыми клубами, и неясный шум снова доносился ко мне издалека, мягкий и заглушенный. Какой-нибудь более острый звук, коснувшись слуха, долго, долго звенел: птичка, должно быть, пела. В один из моментов просветления я увидел, что мой слуга, Иван, сидя на камне и опустив голову на колени, громко рыдал.
Скоро рыдания его перешли в дикий хохот, и все лицо искривилось бессмысленной и безобразной гримасой. Глаза заволок туман и я больше ничего не сознавал.
Когда я снова открыл глаза, то увидел, что я и мои спутники лежим на поляне возле ручья, а вся поляна усеяна парусиновыми кителями английских солдат.
Высокий, стройный офицер приказал дать нам коньяка.
Это был английский карательный отряд, отправившийся на поиски участников научной экспедиции сэра Фостера, трупы которых сыграли в нашей судьбе такую важную роль…
МАЛЕНЬКИЙ НГУРИ
Нгури сидел на берегу реки и следил за тем, как старшие братья его, — Тамбэ и Мфанго, — ловили рыбу.
Он еще не принимал участи я в их работе, ибо находился в том благословенном возрасте, когда целые дни проходят в беззаботных шалостях и играх, и когда солнце, лес, цветы и звери облекаются в таинственную дымку неясной детской фантазии.
Рыб было поймано много — они лежали на дне большой плетеной корзины, беспомощно раскрывали рты и били хвостами, изредка подпрыгивая вверх и шлепаясь с легким плеском обратно.
И это было так занимательно, что Нгури не мог отвести взгляда. Даже бабочки, целыми тучами летавшие над цветами, не привлекали его внимания и безнаказанно упивались сладким цветочным соком.
Иногда, взяв обеими руками наиболее неугомонную рыбу, Нгури с любопытством и некоторым страхом смотрел на то, как поднимались жабры и извивался гибкий серебристый хвост, с удовольствием ощущая в руках трепет скользкого и холодного тела.
Когда же рыбе удавалось выскользнуть из черных ручонок и снова упасть в корзину к своим товаркам, то мальчик издавал восторженный крик и, растопырив пальцы, смотрел с таким удивлением, словно увидел смешное и удивительное привидение.
Нгури просидел бы так, пожалуй, вечность, если бы не громкий треск барабана, внезапно донесшийся из деревни.
— Это Цампа! — сказал Тамбэ, только что вытянувший с братом на берег невод.
Цампа, — присяжный барабанщик, — бил в барабан только при объявлении войны или для передачи важных новостей.
И Нгури знал это. Мгновенно забыв о рыбе, он стрелой помчался в деревню, местоположение которой намечалось рощей длинноствольных и веерообразных пальм, четко вырисовывавшихся на фоне полуденного неба.
Толстый добродушный Цампа с круглым, жирным, лоснившимся на солнце лицом ходил взад и вперед перед королевским дворцом, если так можно назвать строение с украшенным грубыми фресками входом и превосходившее обыкновенную негритянскую хижину только большим размером, и извлекал из своего примитивного инструмента невероятно оглушительные звуки.
Звуки эти, однако, комбинировались самым затейливым образом и представляли своеобразный телеграф, посредством которого даже наиболее глухие деревни племени Бакунда в какой-нибудь час времени узнавали о важных новостях.
Когда Цампа, наконец, умолк, из-за отдаленного холма снова раздался частый тревожный треск барабана: маленькое негритянское государство всполошилось и менее, чем через час, весть о том, что в страну племени Бакунда едет могущественный «белый», облетела все селения…
Старуха Ата сидела на пороге своей хижины и в лучах заходившего за пальмовой рощей солнца казалась вылитой из темной бронзы… Вот вернулись с рыбной ловли сыновья ее — Тамбэ и Мфанго.
— А Нгури? — лаконично спросил Тамбэ, принимаясь вместе с братом за незатейливый ужин.
— Нгури не приходил еще!
Только поздно вечером, когда совсем стемнело и летучие мыши неслышно замелькали в воздухе, насыщенном медно-желтым сиянием луны, вернулся Нгури.
Он получил довольно щедрый пинок за бездельное шатание по чужим дворам и весьма скудные остатки ужина, но не огорчился этим, а поспешил уписать все за обе щеки и, усевшись после за хижиной на колоде тамариндового дерева, принялся воскрешать картины промелькнувшего дня.
Негры любят проводить большую часть ночи на порогах хижин в раздумье; не представлял исключения и маленький Нгури.
Овеянный тишиной и завороженный тихими и разнообразными голосами ночи, он припоминал все случившееся за день. А припомнить было что.
Прежде всего, затесавшись в толпу взрослых, он узнал о белом.
Отзывались о нем самым невыгодным образом, что преломилось в сознании Нгури еще более невыгодно, — детскому воображению присуще преувеличение, — и белый превратился в настоящее злое, страшное чудовище вроде деревянного, раскрашенного, с оскаленными огромными зубами фетиша, стоявшего у входа в королевский дворец.
Потом Нгури видел, как старейшие в племени ходили на совещание во дворец к королеве Мугунзе, а когда вышли, он услышал слово:
— Смерть.
И слово это произносилось всеми толпившимися на улице и перед королевским дворцом, и словно мотылек порхало от одного к другому…
Теперь все впечатления дня приняли какой-то неясный, лишенный контуров характер, и Нгури чувствовал себя среди них, как в обществе призраков.
В лунном сиянии отчетливо вычерчивались силуэты пальм, а ряды слегка остроконечных, покрытых связанными между собой листами винной пальмы хижин, напоминали семью гигантских грибов.
Тишина нарушалась то беседой, то доносившимся издалека собачьим лаем.
С реки долетали странные, хриплые стоны: это какая-то большая ночная птица кричала в зарослях папируса, который сплошной высокой стеной запрудил реку.
Недалеко от того места, где сидел Нгури, в полосу лунного света вышли двое и, остановившись, начали оживленно спорить, причем Нгури слышно было все прекрасно. Это были два молодца, высокие и статные, с рельефно выступавшими мускулами ног и рук, кожа на которых в лунном свете блестела, как лакированная. Так как хижина старой Аты была огорожена довольно высокой тростниковой оградой, а говорившие находились за ней, то любопытный Нгури неслышно подкрался к забору и, прильнув глазом к широкой щели, стал смотреть.
Он увидел свирепого, сильного, славившегося своей отвагой Бобаллу и барабанщика Цампу.
Бобалла, несмотря на молодость, уже много раз окрашивал свое тело в красный цвет, что разрешается только тем, кто убил врага.