По дороге мы миновали то место, где некогда находилось шумное кафе господина Мильтиаде и знаменитый магазин «У невесты»… Прошли мимо статуи генерала Манту с его застывшей улыбкой. Снова оказались на длинном и широком бульваре, носившем название Дунайского проспекта, который сразу за примэрией переходит в проселочную дорогу и тянется через окраины города на юг, до пересечения с железной дорогой, после чего теряется в полях.
Когда мы оставили позади несколько больших пустырей, заросших буйным бурьяном и заваленных мусором, с редкими старыми ивами, однорукий указал мне поворот на улочку, имевшую совсем деревенский вид; сворачивая в сторону от обсаженной деревьями дороги, она ныряла в море тополей и ив, дикой мирабели и густой колючей акации. Я посмотрел и увидел, что где-то далеко, у горизонта, улочка, которую указал мне мой новый приятель, поднималась в гору и терялась среди зарослей подсолнухов и кукурузы.
— Вот, дружище, это и есть наша улица.
IV
Семья Арэпашей, как я узнал от однорукого, занималась земледелием. Она была довольно большой и жила в старом крестьянском доме из четырех комнат с галереей. Просторный, ухоженный двор уже свидетельствовал об устроенности и даже о достатке. В Омиде, будь у нас такой дом, столько живности и солидных пристроек, мы стали бы предметом зависти всего села и по праву прослыли бы чуть ли не самыми состоятельными крестьянами во всей длинной, узкой и убогой долине Кэлмэцуя! А это совсем другое дело! И конечно, тогда бы я ни за что не ушел из дома искать счастья по свету. Как сложилась бы моя судьба? Может, так было бы лучше. А может, и хуже. Как знать!..
Оглядевшись, я увидел, что в одной части двора росли не только кривые колючие акации, но и деревца мирабели. В глубине, под беспощадными лучами полуденного солнца, окружая болотистое озерцо, поднимался настоящий лес стройных тополей и серебристых ив. Чуть в стороне виднелось несколько вишневых деревьев.
Следом за Филипаке я вошел во двор, но тут огромный мохнатый пес высунул свою морду из какого-то курятника и, увидев меня, свирепо залаял. Однорукий подозвал пса:
— Ко мне, Корноухий!
Когда пес, подбежав к хозяину, стал обнюхивать его ноги, тот носком ботинка пнул его в бок. Собака кубарем покатилась по пыльной земле, поднялась и, поджав хвост, с визгом бросилась прочь. Я с неприязнью взглянул на однорукого:
— За что ты ее?
— Как за что? Собака на то и есть собака, чтоб ее бить. Впрочем, можешь убедиться — она на меня нисколько не в обиде. Сейчас я ее позову.
Филипаке свистнул. Радостно виляя хвостом, пес подбежал к хозяину и начал лизать ему ноги. Мне приходилось видеть даже людей, которые лизали ударившую их руку. Поэтому я и не подумал презирать Корноухого. Гнев, вспыхнувший в моей душе, не прошел, но я решил, что благоразумнее не показывать его. Все-таки однорукий понял мое состояние, оставил собаку в покое и учтивым жестом пригласил меня в дом. Я пошел за ним. Мы оказались в просторной побеленной комнате с желтым глиняным полом. В глубине у стены стояли широкие деревянные нары, покрытые циновками.
— Вот здесь, дружище, спим мы, братья.
— Сколько же вас?
— Всего пятеро. Был бы жив отец, нас было бы десятеро, возможно, даже больше; а так нас всего пятеро.
— По-твоему, этого мало?
— Нет, но лучше, если бы нас было человек десять — двенадцать.
Он помолчал. Потом сказал:
— В передней комнате спит моя сестра. Я вздрогнул:
— А… Значит, у тебя есть еще и сестра?
— Да. Поскребыш. И, конечно, мать души в ней не чает. Нас, сыновей, она не очень-то балует.
— Тебе, наверное, так только кажется.
— Вот уж нет! Все в точности, как я сказал. Но не беда, проживем. Выбьемся в люди и без ее любви.
Комната мне понравилась. В ней царил полумрак, она была прохладная и непривычно просторная. Пахло лавандой, чабрецом, увядающими садовыми цветами и засохшими полевыми травами. На стенах, в простых рамках, красовались выцветшие семейные фотографии: Арэпаш — молодой парень. Арэпаш — солдат-пехотинец, Арэпаш — жених, рядом с госпожой Арэпаш, своей невестой. Не успел я еще рассмотреть фотографии, как на пороге появилась женщина средних лет, крепкая, костистая, с огромными, покрасневшими и отекшими руками. Я обрадовался, заметив, что она босиком. Меня пугало, что мать Филипаке окажется завзятой слободской мещанкой — накрашенной, расфуфыренной и вздорной бабой. Страх был напрасен. Увидев меня, она не удивилась и не поморщилась. Напротив, улыбнулась. И с выражением озабоченности на лице — словно в опровержение слов Филипаке о ее равнодушии ко всем детям, кроме дочери, — обратилась к однорукому:
— Ну, что ты делал в школе, Филипаке?
— Писал, мама. Писал до одури.
— Ну и как, голубчик, все хорошо написал?
— Хорошо, мама, все хорошо. Думаю, что начало удачное.
— Молодец, дай бог тебе здоровья, голубчик!
Удовлетворенная ответом сына, она перевела взгляд на меня. Мое присутствие нисколько не удивляло ее. Видимо, она привыкла, что самый младший из ее сыновей вечно приводит с собой оголодавших неудачников. Ласково опросила:
— Вы, наверное, есть хотите?
— Да уж пора… Тем более после тяжелого экзамена…
— Ну что ж… Пожалуйте к столу.
Однорукий налил в таз воды и предложил мне вымыть руки. Слив после меня воду и налив свежей, Филипаке тоже сполоснул свою здоровую руку.
— Ну, дорогой, пойдем покормимся. Поесть никогда не мешает.
В прохладных и чуть отдававших сыростью сенях стоял круглый низкий стол на трех ножках. Мы придвинули к нему несколько отполированных до блеска чурбаков, валявшихся около стен, и уселись. Госпожа Арэпаш принесла нам кринку с кислым молоком, половину мамалыги, две глиняные миски и две деревянные ложки, сточившиеся от частого употребления. Стала потчевать нас:
— Берите, кушайте, ребятки. Молочко хорошее, ребятки. И мамалыжка тоже хорошая. Кушайте досыта, ребятки. А потом, ребятки, ложитесь и отдыхайте.
Однорукий спросил:
— А еще чего-нибудь нет?
— Еще чего-нибудь у твоей матери нет, Филипаке. Было бы, так принесла бы еще. С радостью принесла бы, Филипаке, да ничего больше нет.
Мы выпили все молоко. Съели всю мамалыгу. Животы у нас раздулись. Я облизал губы, а однорукий — ложку, которой ел. Положив ложку на стол, он рыгнул и посоветовал мне:
— Теперь, дружище, надо соснуть. Лучше ничего не придумаешь. Соснем немножко, наберемся сил, потому что ночью нам будет совсем не до того.
Я не стал спрашивать, что он имеет в виду. И вообще не стал ни о чем спрашивать. Однорукий, как был в одежде, растянулся на циновке. Я тоже растянулся на циновке, и тоже в одежде. Филипаке закрыл глаза и тотчас захрапел. Я тоже закрыл глаза. Сон не заставил себя ни просить, ни ждать. Пришел. Ласково коснулся моего лица. Взял меня на руки. Покачал, и через несколько мгновений я уснул. Крепко и глубоко.
…Мы проспали почти до самого вечера. Спали бы, наверное, и дольше, если бы нас не разбудили легкие шаги и голос, в котором слышалась обида:
— Что это ты, братец, до самого утра дрыхнуть вздумал? Днем — спишь, ночью — спишь… Ты ведь не буйвол… Так только буйволы спят…
— Угу!
Девушка разговаривала с Филипаке. Но смотрела на меня. И смотрела искоса. Смотрела свирепо и жадно, будто хотела проглотить меня живьем. Я, в свою очередь, ответил ей таким же нахальным и бесстыдным взглядом. Мне хотелось знать, чем кончится этот молчаливый поединок. «А пока, — сказал я себе, — разглядим, какова она собой». И я стал разглядывать ее. Очень внимательно. У нее были большие, круглые и черные, как деготь, глаза, жгучие и страстные, каких я не встречал ни у кого. Лицо было не просто смуглое, но почти черное, как у цыганки. Длинные черные косы, блестевшие, как хвост молодой кобылы, были заплетены красными ленточками и спадали на спину. Я вспомнил, что я уже взрослый и, когда захочу, умею обращаться с девушками. Быстро соскочив с циновки, поднялся на ноги и одернул свой слегка помявшийся костюм. В глазах у девушки блеснул огонек. Ей польстило, что я не хочу быть невежей. А Филипаке не обращал на свою сестру ровно никакого внимания. Он по-прежнему валялся на циновке. Потом потянулся, хрустя суставами, часто заморгал и, указывал культей на смуглянку, произнес:
— Моя сестра. Я забыл тебе сказать, что она немного не в своем уме и порядком взбалмошная. Если не хочешь, чтоб она выцарапала тебе глаза, будь добр, поцелуй ее. В щеку, разумеется.
Девчонка сверкнула глазами и сердито обрушилась на него:
— Почему ты не сказал, как меня зовут? Что, у меня имени нет? Лучше бы сказал, как меня зовут, чем говорить, что я сумасшедшая и взбалмошная.
С приветливой улыбкой подойдя ко мне, она протянула руку, как благовоспитанная барышня, и представилась:
— Меня зовут Деспа… Деспа Арэпаш… И я совсем не такая, как говорит этот однорукий. Он говорит гадости, потому что у него поганый язык.
Я улыбнулся и притворился удивленным:
— Деспа? Ты говоришь, тебя зовут Деспа?
— Да, Деспа. Как сказала, так и зовут. Ты что? До сих пор не знал ни одной девушки с таким именем? Так давно живешь, должен бы всего насмотреться. По-моему, ты большой осел.
Мне понравилось, как она держится и говорит. Меня не обидело сравнение с ослом. Напротив, подбодрило. Я развеселился и принял участие в игре.
— Да, это правда. Я уже совсем большой осел и живу на свете много лет. Но, честно признаюсь, до сих пор не встречал девушки по имени Деспа.
— Может, скажешь, что даже не слышал?
— Слышать слышал, раза два, но лично знать не приходилось. Ты и сама, наверное, знаешь, что Деспа — довольно редкое имя.
— Вот поэтому-то мама и окрестила меня так, чтоб у меня было редкое имя.
Однорукий засмеялся.
— Деспа… Редкое имя… Да к чему тебе редкое имя?
Смех и слова однорукого рассердили ее.
— Не смей смеяться надо мной. Слышишь? Не смей надо мною смеяться!.. Калека!..