Пустынная даль впереди. Пустынная даль позади. Такая же пустынная даль справа. А слева сине-зеленое море, которое вечно шумит и не знает покоя. А разве я знал покой? Ну да, я не море, но и я тоже никогда не ведал покоя. Далеко вдали — пустынное море встречалось с пустынным небом. Шкандыб-шкандыб. Шкандыб-шкандыб. Так ковылял я много часов подряд. Наступил полдень. Прошло еще несколько часов. И вот вдали у самого берега моря я увидел акации, которые поднимались к небу и походили на горящие свечи. Я все шел и шел, пока не увидел красные глинобитные стены. Одновременно показались черепичные крыши. «Похоже, это турецкое село, — сказал я себе. — А может быть, и татарское. Лучше, если бы это село оказалось татарским».
Я вспомнил, что и в турецких и в татарских селах по кривым и пыльным улочкам бродят целые стаи голодных грязных чесоточных собак. Со мной не было палки. У меня был только нож, с которым я не расставался уже долгие годы. Однако нож — плохая защита от собак. И я снова набрал камней. Но уже не стал класть их в шляпу, а набил ими карманы. «Если на меня нападут собаки, буду отбиваться камнями. Искалечу одну-другую — остальные сами отстанут. Собаки — как люди: если видят, что ты не бежишь, а смело защищаешься и можешь дать сдачи, то в конце концов оставляют тебя в покое».
Ковыляя дальше — с помощью милосердного бога и его захудалых святых — я подошел к самому селу. По виду крыш и улиц, по маленькому минарету мечети и по окружающим ее домам я заключил, что в селе живут татары. Вот заржал один конь. Потом другой. Затем все смолкло. Уснуло глубоким сном. Мертвым сном.
Я вошел в село. Огляделся по сторонам. Ни души. Я огляделся повнимательнее. Мой взгляд упал на худых — кожа да кости — собак, которые лениво дремали в пыли, прячась в редкой тени акаций или возле глинобитных оград, окружавших дома. Собаки проснулись. Поглядели на меня. Зевнули, но лаять не стали. «Ну, — подумалось мне, — если и люди в этом селе такие же порядочные, как их собаки, то, пожалуй, стоит задержаться здесь хотя бы на несколько месяцев».
Я принялся еще более придирчиво осматривать село. Выглядело оно весьма неказисто. Вроде это и не село вовсе. Скорее жалкий поселок в два десятка домишек, — таких селений немало раскидано по Добрудже. Большие дворы были окружены толстыми, высокими оградами из неотесанных каменных глыб. Поникшие в недвижном знойном воздухе акации с потрескавшейся корой, перекрученными уродливыми ветвями и желто-зелеными листьями отбрасывали на улицу редкие бледные тени. Дощатые ворота были заперты. Поселок, казалось, заснул, если не вымер.
Назвавшись груздем, полезай в кузов. Я двинулся дальше. И, продолжая медленно продвигаться вперед, разморенный жарой и измученный долгой дорогой, добрел наконец до центра поселка. Здесь стояло здание побольше, целиком сложенное из камня, на стене его была прибита жестяная табличка с надписью:
Напротив примэрии стояла непременная мечеть с низеньким убогим минаретом. Поодаль, за мечетью, виднелась кофейня с широким навесом, в тени которого можно было прохлаждаться до бесконечности, развалясь на разложенных по полу циновках. Ох, проклятые маслины грека! Черт дернул меня купить и полакомиться ими! Они все еще жгли желудок. И снова ужасно захотелось пить. Вдобавок у меня появилось желание выкурить сигарету и, не торопясь, маленькими глотками, насладиться обжигающим турецким кофе. Я подавил жажду и мучительное желание выпить кофе. Во дворе примэрии прохлаждалось несколько тучных, бородатых татар с плоскими носами и раскосыми, нагноившимися глазами; они сидели на земле, в горячей белесой пыли, поджав по-турецки ноги и не спеша потягивая дым из своих трубок. Я направился к ним. Не доходя трех-четырех шагов, остановился, сдернул с головы шляпу, словно приветствуя могущественнейших и досточтимейших пашей, и пожелал им доброго здоровья. Они закивали и ответили мне по-татарски. Никто не задал ни одного вопроса. Я почувствовал, что надо что-то сказать, и от смущения сбивчиво стал объяснять, что иду пешком от самой Констанцы и хотел бы переночевать у них в Сорге; поэтому ищу старосту, спросить у него разрешения. Потом добавил, что человек я честный, милостыню не прошу и воровством не занимаюсь. Татары, вытянув шеи, молча слушали. Когда я кончил, они, покусывая концы усов, переглянулись и засмеялись. Я не понял, чему они смеются, но решил не спрашивать и подождать, пока они насмеются вдоволь. Смех вскоре прекратился. Теперь татары принялись пальцами расчесывать бороды. Один из них, смуглый, с изрытым оспой лицом, показавшийся мне самым молодым, сжалился надо мной и произнес:
— Я староста, слышь ты? Я здесь староста. А если хочешь узнать, как меня зовут, то знай, что зовут меня Селим Решит.
В ответ я промямлил свое имя. Поклонился ему и попросил не судить обо мне по внешнему виду. «Хоть мне уже долгое время приходится бесцельно скитаться по свету, я не вожу дружбы с подонками и жуликами городских окраин. Я сам, как и вы, деревенский и живу честно». Показав на свою больную ногу, добавил, что, несмотря на хромоту, я никогда не просил милостыню, хотя никто бы не упрекнул меня за это.
— А теперь… Теперь я ищу работу. Если бы мне повезло, я был бы рад работать честно и старательно.
Староста смотрел на меня. Смотрел и слушал. И, конечно, прикидывал, чего я стою. Остальные татары тоже смотрели и слушали.
Так как больше мне сказать было нечего, я смолк. Татары, не двинувшись с места, о чем-то залопотали. И умолкли. Староста спросил:
— А есть у тебя какие-нибудь бумаги, гяур?
— Есть. Может, нужно показать их жандармам?
— У нас в поселке нет жандармского участка. Жандармы далеко отсюда, в Тапале. Там у них участок. Сюда они наведываются через день, через два. Сегодня уже были. Раньше завтрашнего или послезавтрашнего дня мы их не увидим. А когда я их увижу, то скажу, что ты остался с моего позволения. Поднесу им жирного барашка — и тебя оставят в покое. Покажи-ка мне твои бумаги…
Я пошарил у себя в карманах и извлек несколько истрепанных бумажных лоскутков, которые случайно оказались со мной. Протянул их старосте. Тот взглянул на них, как баран на новые ворота. Потом вернул мне.
— Ты говорил, что ищешь работу, нечестивая собака?
— Да, ищу.
— А что ты умеешь делать?
— Да мало ли чего. Когда понадобится — все, что угодно.
— С лошадьми дело имел?
— Имел. Когда-то, еще в моем детстве, у нас у самих были лошади. Я поил их. Водил на пастбище. Скреб. Чистил конюшню.
— Тогда зачем тебе еще скитаться по дорогам? Ходить за лошадьми можешь хоть у меня.
— А сколько у вас лошадей?
— Э, много, очень много. Целый табун.
— Тем лучше. Будет за кем ходить.
Я спросил, есть ли в его доме еще слуги.
— Есть один, пасет овец в Мэчинских горах. А при доме еще неделю назад жил у меня жалкий турок из Мангалии, по имени Исмаил. Сбежал в Текиргёл, мошенник. Туда на воды понаехало много господ. Теперь Исмаил наверняка загребает деньги лопатой: то багаж поднесет, то ботинки почистит, то целебной грязи из лимана натаскает.
— Стало быть, я попал к вам как раз вовремя?
— Да уж, считай, что тебе повезло. Меня тут всяк знает. Я хозяин хороший. Работать у меня легко, а еда… Еды вдоволь, было б сил справиться.
— А жалованье?
— Договоримся и о жалованье.
Он пыхнул трубкой. Сплюнул в раскаленную белесую пыль. Снова затянулся. От радости меня так и подмывало сорвать с головы шляпу и зашвырнуть ее в небо. Но я не зашвырнул. Не зашвырнул, чтобы татары не сочли меня слишком легкомысленным. Застенчивость мою как рукой сняло. Благодаря случаю, забросившему меня на побережье, к татарам, дела мои складывались гораздо лучше, чем я ожидал.
Добруджа, этот древний и необыкновенный край, на большей части своей — дикий и безлюдный, безводный и каменистый, где в летнюю пору нещадно палит солнце, а зимой свирепствуют вьюги, — эта Добруджа не была мне совсем чужой. Мне случалось уже скитаться по ее просторам.
Я видел Добруджу — правда, мельком — в первое послевоенное лето. Тогда я не мог вдоволь насладиться ею, да и позднее — тоже. Мне нравились турки. Они были красивы, горды, носили бороды, разговаривали ласково и работали неторопливо — помаленьку-полегоньку, — но мгновенно ощетинивались, когда им казалось, что кто-то попирает их права. Тогда, выкатив глаза и озираясь помутневшим взором, они хватались за ножи и бросались в драку. Я походил на них. И в этом нет ничего удивительного. Ведь в той крови, которая передавалась по материнской линии от предка к предку, начиная от Дауда Мухамеда, вплоть до меня, была и капля турецкой, азиатской крови. Что же касается татар, с которыми я совсем не имел ничего общего, — я питал к ним неизъяснимую слабость и всегда признавался в этом, хотя никто меня за язык не тянул. Насколько мне было известно, татары уже издавна жили в этих краях, в приземистых домиках, где было прохладно, чисто, не водилось блох и всегда пахло свежим бараньим салом. Мне уже и прежде доводилось спать в татарских домах или во дворе на завалинке, ездить верхом на их мохнатых, низкорослых, но резвых лошадках, досыта есть за их столом. Лепешки, замешанные без соли, испеченные в золе очага и намазанные медом, были необычайно вкусны, гораздо вкуснее, чем кушанья под жирным соусом с нападавшими туда мухами, что подавались в трактире дядюшки Тоне или в любых подобных заведениях. К вкусу ботки[9] я уже привык. При одном только упоминании о сутлаше[10] у меня начинали течь слюнки. Я уже не говорю о несравненных пирожках, которые на их языке назывались «богырдак»!
Соргский староста, назвавшийся Селимом Решитом — это звучное имя стоило запомнить на всю жизнь, — расчесывая растопыренной пятерней свою поседевшую бороду, спросил меня:
— Ну так как, согласен ты пойти ко мне в услужение?