— Согласен, господин староста. Не вижу, почему бы мне не согласиться. Только я хотел бы знать, на какое время?
— На то время, пока в тебе будет нужда, гяур. Но уж само собой не на всю жизнь, потому как у меня не заведено нанимать слуг на всю жизнь. Слуга, который остается надолго, начинает воровать и лениться. Тебя я нанимаю до осени. Осенью господа разъедутся из Текиргёла и со всего побережья. Тогда этот мошенник Исмаил, набив карманы деньгами, вернется зимовать ко мне. Так бывало всегда, с тех пор как я его знаю.
Курносые бородачи с раскосыми глазами, восседавшие в пыли у стены, негромко хлопнули в ладоши. Из постройки, что находилась через улицу, появился-и медленно, как улитка, поплелся в нашу сторону татарчонок в старой феске, широких рваных шароварах и босиком.
— Кофе…
Татарчонок понимающе кивнул и поплелся обратно. Тем же улиточьим шагом. Я повернулся к старосте.
— А теперь, господин староста, самое время поговорить о жалованье, которое вы мне положите. Я не то чтобы очень падок на деньги, но все же хотелось бы знать, ради чего стараться.
— Поговорим, гяур, поговорим и сойдемся. Так вот, я даю тебе еду и место для ночлега…
Он замолчал. Я подавил охватившее меня беспокойство и спросил:
— А… насчет денег как? Деньги вы мне платить будете?
— А разве я сказал, что не буду? Буду…
— Сколько?
— Тридцать серебряных лей наличными, как одна монета.
Тридцать лей! Я быстро подсчитал в уме, что можно купить на тридцать лей. И пришел в уныние.
— Мало, господин Селим Решит… — мягко сказал я. — Маловато… Просто очень мало. Посудите сами!.. Тридцать лей с сегодняшнего дня до самой осени!.. Всего тридцать лей, а работать до самых заморозков…
Татарин нахмурился. Снова помолчал. Потом сказал, с трудом выдавливая из себя слова:
— Да, видно, на горе себе связался я с тобой, гяур. Ладно, тридцать две… Пусть будет тридцать две леи за все время до заморозков, и не будем больше торговаться.
Я засмеялся. Мой смех передался старосте. Засмеялись и остальные татары. Они смеялись, уткнув носы в бороды. И у меня отлегло от сердца.
— Да нет же, давайте торговаться, господин староста. Давайте торговаться, как требует местный обычай, а там уж и придем к доброму согласию.
И тут бородатое лицо Селима Решита засветилось радостью. Засияли и бородатые лица остальных татар. Некоторые перекинулись словами, которых я не понял, и захихикали. Староста весело сказал:
— Хорошо, гяур, давай поторгуемся, если тебе так уж хочется; но смотри — в трудное дело ввязываешься!
— Как же, как же, знаю, господин Селим, хорошо знаю и не боюсь.
Бородачи приумолкли, приготовившись глядеть и слушать. Через час-другой должно было выясниться, кто из нас двоих более искусен. Возможно, они обрадовались бы поражению своего земляка — старосты. Но у меня на это не было никаких надежд. Тем не менее я начал торг.
Староста Сорга, как все, кто носил феску, чалму или тюрбан и волей случая жил в этой части света, умел торговаться. Но и мне глотки не занимать. Да и жизнь меня не баловала. Научила и торговаться почище иных барышников, что перепродают лошадей.
— Не мешало бы накинуть малость, господин староста. Хоть десяток лей…
— Ничего не прибавлю. Раз уж сказал, так ни полушки не прибавлю, хоть ты удавись с досады у меня на глазах. Ни ломаного гроша.
— Давиться я и не подумаю, господин староста. А вам не грех бы накинуть десять лей сверх обещанного. Всего-навсего десяток лей. Всего десять. От этого вы не разоритесь.
Я сверлил его взглядом. Строил гримасы, кривил рот и хмурился. Я даже позволил себе быть нахальным. Оттопыривал губу в знак презрения к нему самому и тому дому, где мне предстояло служить, и грозился, что у него не останусь.
— Добруджа велика, а румынская земля еще больше. Хозяев… Хозяев везде сколько хочешь, поважнее вас, татарина.
Староста не только не рассердился, но захохотал, схватившись обеими руками за живот. Смеясь, заявил, что я могу уходить хоть сейчас. Тогда я притворился взбешенным. Перешел на крик, обозвал его скупердяем и заявил, что он не чтит закон и лопает помои, как какой-нибудь богатей. Татарин все смеялся, а вдоволь насмеявшись, объявил, что я наглец, что грош мне цена, что я всего-навсего жалкий изголодавшийся бродяга и никчемный оборванец.
— Аллах да накажет вас за то, что хотите нажиться на моем труде.
В ответ он обозвал меня нечестивой собакой.
Пока шел торг, татарин, даже награждая меня разными обидными прозвищами, говорил мягко и ни на мгновение не вышел из себя. Ни один из присутствовавших татар не вмешивался в наш спор. Они по-прежнему молчали, потягивали кофе, курили, слушали и подолгу смотрели на меня оценивающим взглядом своих хитрых раскосых полусонных глаз.
Мне с самого начала было ясно, что, сколько бы я ни бился и ни старался, из татарина не удастся выбить ни полушки сверх того, что он положил. Торгуясь, я понимал, что хочу вычерпать море пальцем, и делал это лишь затем, чтоб доказать ему, что тоже не лыком шит. Часа через полтора, устав от словопрений и вдоволь насытившись игрой, я кротко произнес:
— Сдаюсь, господин староста. Сдаюсь и отдаю себя в ваши руки. Пусть все будет так, как вы пожелаете.
Он снова засмеялся. Теперь уже во весь рот, обнажив свои большие, желтые зубы. И, довольный, заявил:
— Неужто ты надеялся поставить меня на колени? С тех пор как я родился татарином, это еще никому не удавалось.
— Не сердитесь, господин староста, надо ведь было и мне когда-то попробовать.
Сидевшие на земле татары усмехнулись. Один из них заметил:
— Однако… Гяур не глуп, ему просто надоело торговаться.
— Я глупых слуг не держу, — ответил Селим Решит.
Он поставил пустую чашку возле стенки примэрии. Поднялся. Стряхнул пыль с шаровар. Подошел ко мне и протянул руку. Я пожал ее.
— И не забывай, нечестивая собака, дал слово — держи. Служи мне усердно и честно. А не то… Не то я сдеру с тебя шкуру живьем! Слышишь? Заруби это у себя на носу. Сдеру шкуру живьем.
— Буду служить, хозяин. Буду служить усердно и честно.
Он повернулся к татарам, пившим кофе и покуривавшим трубки. Отвесил глубокий поклон и произнес:
— Каирлынгиге…[11]
— Каирлынгиге…
Я стащил с головы шляпу, поклонился и тоже попрощался с татарами. Мы зашагали по улице. Подошвы тонули в раскаленной белесой пыли. Селим Решит шагал впереди. Я — презренный слуга — следом за ним, на шаг сзади, точь-в-точь как в свое время следовал за своими прежними хозяевами — Миелу Гушэ, Моцату, Бэникэ Вуртежану и еще многими другими. Я не чувствовал ровно никакого унижения. Я говорил себе, что пока мир не переменился, я должен принимать его таким, как он есть. Если же в один прекрасный день мир переменится…
— Неужели и я доживу до этого?
— Возможно, и доживешь, Дарие.
Я перестал разговаривать сам с собой. Время для этого было отнюдь не самое подходящее. И стал смотреть по сторонам. Бедное, богом забытое селенье, казалось, спало мертвым сном. И только море — я не видел его, но чувствовал его близость и слышал шорох, напоминавший шелест вечно зеленых листьев старого леса, — только море было по-прежнему живым, беспокойным.
Староста Сорга свернул вправо. Я последовал за ним. Потом мы повернули налево. И еще раз направо. Хотя мы не спешили и я старался не шаркать ногами, белая пыль вздымалась густыми клубами и долго висела над землей в знойном, липком и недвижном воздухе. Вдали на горизонте солнце уже задело за край земли. Среди кладбищенской тишины со стороны мечети раздался вдруг голос муэдзина, поднявшегося на минарет. Татарин — мой новый хозяин — остановился, обратился лицом к югу и упал на колени. Свернувшись, как напуганный еж, приник морщинистым лбом к земле. Тягучий, медлительно-напевный голос муэдзина призывал к молитве:
Аллаху екбер, аллаху екбер,
Эшхедуен ллайлахе иллаллах.
Эшхедуен ллайлахе иллаллах…
Я остановился вместе с татарином, разумеется, на почтительном расстоянии. Обнажил и склонил голову, как человек, читающий молитву. Татарин то и дело стукался лбом оземь. Молиться я не молился, но до конца прослушал слова муэдзина, которые были приятны на слух. Когда муэдзин закончил, Селим Решит поднялся с пыльной земли и шепотом произнес:
Аллах велик, аллах велик.
Нет бога, кроме аллаха.
Потом поправил на ногах туфли, отряхнул пыль с шаровар, повернулся ко мне и сказал:
— Вы, нечестивые собаки, называете своим богом Саваофа, мы считаем богом нашего Аллаха… Но ты, презренный слуга, должен знать, что есть только один бог — Аллах… Наш Аллах.
Я смертельно устал и едва волочил ноги, но при этих словах схватился руками за живот и едва не расхохотался. Я давно уже не верил ни в бога Саваофа, который, как учили в церкви, «велик на небеси и на земли», ни в аллаха. Не верил ни во что, хотя мальчиком мечтал, как в один прекрасный день, постригшись в монахи и выучив наизусть Писание и Жития святых, сделаюсь митрополитом. Я подумал, что жизнь необыкновенно забавна, независимо от того, верю я во что-нибудь или нет. Она может насмешить до слез, было бы настроение. Но я не засмеялся. И даже не улыбнулся. Я согласился.
— Знаю, хозяин, признаю, хозяин… Признаю, что нет бога, кроме аллаха…
Меня выдал мой голос. Слова, слетевшие с моих уст, звучали явной ложью. Татарин с изрытым оспой лицом замолчал. Он понял, что напрасно тратит на меня слова и что уверения мои тоже ничего не стоят. Ему не имело никакого смысла расстраивать меня. А я тем более не хотел сердить его — татарин мог прогнать меня. Уже с первых оброненных им слов я почувствовал, что у этого татарина мне повезет больше, чем у любого другого хозяина, которого бы мне удалось отыскать в Добрудже, на этой древней-предревней земле, пахнущей акациями и навозом, чертополохом и репеем, раскаленной почвой и каменьем.