а каждой ночью снова наступает день. Даже когда мы умрем, все останется по-прежнему. Только мы этого уже не увидим.
Однажды вечером, когда мы напоили коней, я улучил минуту и спросил юную татарку:
— Ты хорошо себя чувствуешь, Урума?
— Хорошо, Ленк, лучше нельзя.
— И все-таки ты чем-то удручена. Уж не появилась ли нужда в твоей старой приятельнице?
— Нет, Ленк, не появилась.
Больше она ничего не сказала. Подарила меня улыбкой. Но улыбка ее мне не понравилась. На ней лежала тень печали, затаившейся в глубине глаз, зеленых, как молодая трава.
IX
Время шло и шло — неслышными и невидимыми шагами, — и, проснувшись однажды, мы обнаружили, что наступила середина лета. Солнце приблизилось к земле, и жар его сделался нестерпимым. Созрел ячмень. Созрела рожь. Дозревали пшеница и овес. Староста позвал меня и сказал:
— Я нанял тебя слугой при лошадях, нечестивая собака. Но теперь у меня много спешной работы на жатве и молотьбе. Слава аллаху и пророку — год выдался урожайный. Ты должен мне помочь.
— С радостью. Я ведь не какой-нибудь городской пустобрех. Знаю, что такое жатва и молотьба.
— Значит, уговор: завтра на рассвете лошадьми займутся Урума и Урпат, а ты пойдешь со мной на жатву, будем жать ячмень.
Работа меня не пугала. Жаль было только, что на время меня разлучат с Урумой. Я сделал попытку отказаться; заявил с вызовом:
— Я помогу вам на жатве. Помогу и на молотьбе. Но тогда, хозяин, вам придется заплатить мне сверх положенного жалованья.
— С какой это стати я буду платить тебе сверх положенного? Ты ведь пока мой слуга? Слуга!
— Слуга-то слуга, но по уговору мое дело — быть при лошадях. Только при лошадях. И не забывайте, хозяин, что мы торговались и сговаривались при свидетелях. Работа в поле — это дело совсем особое. Об этом уговора не было.
Жена татарина, Сельвье, слушавшая нашу перебранку с Селимом Решитом, что-то пробормотала под своим черным покрывалом. Я напряг слух. И услышал все до словечка, но понять ничего не понял.
Татарин, посмеявшись над бесплодностью моих стараний, объяснил:
— Ты разгневал мою жену, грязная собака. Вконец разгневал. Хромой бес, сидящий в тебе, так и подбивает тебя поживиться за наш счет.
— Это пустяки. Пусть себе бормочет что угодно. Хозяйка на то и хозяйка, чтобы браниться, сколько душе угодно, а вы должны уплатить мне надбавку. Вы наняли меня ухаживать за лошадьми, я и ухаживаю за ними. Но мы не уговаривались ни насчет жатвы, ни насчет молотьбы. Разве не так?
Татарин опустил голову. Проворчал:
— Так.
Я расхрабрился. Повысил голос:
— А раз так, то и платите, господин староста. Если заглянуть в закон, то и в законе так записано.
— Бог с ним, с законом.
— Ни под каким видом, господин староста, нельзя насильно заставить меня работать в поле.
Я нарочно нажимал на его служебное положение, которым, по словам Урумы, он очень дорожил. Староста заговорил по-татарски с женой. Вскоре между ними разгорелась ссора. Они бранились больше часу. Утомившись, хозяин тяжело вздохнул. В сердцах пожевал губами. Сплюнул. Плевок просвистел возле моего уха, как пуля. Я не шевельнулся. Не моргнул глазом.
— Да, ты прав, грязная собака. Ничего не поделаешь. Прав. Придется от себя хоть с мясом оторвать, а тебе заплатить. В общем-то я все равно останусь в выигрыше. Гагауз обошелся бы еще дороже. Стало быть, хочешь не хочешь, а прибавить придется.
Победа не доставила мне радости. Я получал чуть больше денег, но платил за это не только работой, но еще и разлукой с Урумой. Тем не менее я поторопился спросить:
— Сколько?
Татарин молчал. Словно онемел. Я повторил вопрос:
— Сколько?
Словно очнувшись ото сна, он проронил:
— Десять лей… Десять лей сверх жалованья.
— Мало. Слишком мало, хозяин.
Я снова оставил его наедине с его переживаниями. После чего назвал цифру в двадцать лей. Мы торговались до полуночи; он обзывал меня то нечестивой собакой, то хромым бесом, а я величал его не иначе как «хозяин» и «господин староста». Когда нас обоих сморил сон, мы сошлись на пятнадцати леях.
— Ты победил, хромой бес.
— Зато в тот раз победа была за вами, хозяин.
Мы ударили по рукам. Я спросил его:
— Нам придется все время жать только вдвоем?
— Нет. Я нанял еще пять человек.
— Все пятеро — нечестивые собаки?
— Да, все. Только другого племени.
На этом разговор кончился. Для одного вечера было довольно.
На заре следующего дня пять нечестивых собак, нанятых на время жатвы, постучались в ворота татарина. Мы встали незадолго до рассвета и поджидали их. Встретились перед домом возле колодца. Я пригляделся к пришедшим. Раз уж нам предстояло работать вместе, то я постарался рассмотреть их как следует. Это были долговязые парни, в рваной залатанной одежде, грязные, с чирьями на шее, но крепкие и здоровые. При нужде могли камни крошить руками. Мы запрягли в телегу четверку коней, уселись и покатили в поле. Впереди нас Селим Решит ехал верхом на белоногой кобыле по кличке Ифа. Слово за слово — и пока ехали, я узнал, что мои долговязые соседи были из Коргана, соседнего гагаузского села… А за табуном все время, пока мы будем жать, должны присматривать Урума и Урпат…
Теперь мне выпала по-настоящему тяжелая участь. Днем — работать вместе с гагаузами. В полдень — обедать вместе с гагаузами. Вечером — возвращаться домой вместе с гагаузами и с ними же — ночевать в сарае, куда хозяин бросил несколько охапок сухого прошлогоднего сена. Уже в первый день я с ужасом заметил, что мои долговязые соседи часто скребут у себя под мышками и за поясом. Должно быть, на них полным-полно всякой живности, сказал я себе, и решил держаться подальше. Не иначе — сам аллах в своем милосердии уберег меня от их вшей. Наработавшись за день, гагаузы спали как убитые. Я тоже спал как убитый, и за все это время ни один сон не потревожил моего отдыха. Мы просыпались с рассветом, наскоро перекусывали, запрягали лошадей, усаживались в телегу и ехали в поле, захватив с собою серпы. В обед татарин, — сам он не работал, а только присматривал за нами, — садился на белоногую кобылу Ифу, отправлялся в село и привозил в корзине еду: хлеб, брынзу, красный перец и кислое молоко. Иногда брынзу заменяла соленая рыба, поджаренная на кизячных угольях. От худосочной рыбьей мякоти, насквозь провонявшей кизяком, тошнило. Но голод пересиливал отвращение, и мы проглатывали эту рыбу с жадностью, в спешке не разбирая костей. Так, полуголые и босые, ползая на коленях по земле, усеянной колючими остьями и твердыми, как камни, комьями, увлажняя кровью и потом каждый клочок поля, работая от восхода до заката, мы сумели за три недели собрать богатый урожай ячменя и ржи, пшеницы и овса с полей Селима Решита. На других татар, которые убирали урожай своими семьями, с сыновьями и дочерьми, нам было просто некогда оглянуться. Последнюю неделю мы грузили снопы на телегу и свозили их на двор татарина, где, снова обливаясь потом, складывали их в скирды. Сам же хозяин ни разу не притронулся ни к серпу, ни к вилам. Он неизменно торчал около нас, попыхивал трубкой да то и дело поторапливал:
— Давай-давай!.. Пошевеливайтесь!.. Пошевеливайтесь, нечестивые собаки… Давай! Живей… Живей…
Я убедился, что татарин ничем или почти ничем не отличался от управляющих и надсмотрщиков Делиормана, с которыми я познакомился, как только увидел свет; во время жатвы в боярских имениях они точно так же покрикивали на нас, оброчных крестьян:
— Давай-давай!.. Пошевеливайтесь… Пошевеливайтесь…
Погода выдалась на славу, и мы управились с работой без особых неприятностей. Татарин позвал гагаузов к колодцу — к дому он их и близко не подпускал, — подсчитал, сколько им причиталось, и тут же сполна расплатился серебром и никелем, выплатив все до последней монеты. Гагаузы поблагодарили и тут же распрощались с нами, не протянув, однако, на прощание руки. Не из гордости, а потому что по прошлым годам знали, что татарин все равно притворился бы, что не видит поданной руки. Сдвинув на затылок свои засаленные шляпы, они отправились восвояси, пошатываясь как пьяные. Жестокий труд под немилосердным солнцем Добруджи начисто вымотал и измучил их. Теперь и они и я — все мы походили на собак, но не на нечестивых собак, как звал нас Селим Решит, а на самых обыкновенных — отощавших, голодных и грязных.
Я с тревогой смотрел на круглые высокие скирды.
— А как же с молотьбой? Кто обмолотит этакую пропасть хлеба?
— Как кто? Мы вдвоем. Молотьбой мы займемся с тобой вдвоем, нечестивая собака. С молотьбой можно не спешить, тут и я помогу тебе.
Случилось так, что работы в поле мы закончили в субботу к вечеру. Когда я справился со своей горбушкой и ребром жареной баранины, хозяин позвал меня на гумно, подальше от всеслышащих ушей жены, и сказал мне:
— Ты хорошо работал, слуга. Я доволен. Даже очень доволен. Ты работал с усердием. Надеюсь, что ты будешь работать так же хорошо и на молотьбе.
— Постараюсь, хозяин.
Он помолчал. Я ждал, что он, по своему обыкновению, обзовет меня нечестивой или грязной собакой и плюнет. Вопреки моим ожиданиям, он не сделал ни того, ни другого. Порывшись в кошельке, извлек оттуда монету в пять серебряных лей и протянул ее мне. Я не понял и спросил:
— Зачем вы даете мне деньги? Я вас не просил. Я в них не нуждаюсь. Мелочь на табак у меня есть. Лучше вы заплатите мне все разом перед моим уходом. Мне не хотелось бы покидать ваш почтенный дом с пустыми руками.
Он ухмыльнулся в бороду.
— Глупый хромой бес. Эти деньги я даю тебе не в счет жалованья, я тебе их дарю…
— Но мне не нужны деньги, хозяин. Я в них не нуждаюсь.
— Да нужны небось, мошенник. Я уж заметил, что нужны. Ах ты мошенник, мошенник. Я давно уже вижу, как у тебя текут слюнки и блестят глаза. Страдаешь по девушкам. Сохнешь. Эх, молодость, молодость! Но я тебя понимаю… Я понимаю тебя, мошенник! Отправляйся в Корган. Повеселись. У молодости свои права, и нехорошо пренебрегать ими.