Как глаза у него —
Вишни спелые.
Как усы у него —
Перья ворона.
Как лицо-то его
Цвета колоса.
И без того стройная фигура пастуха была туго перехвачена широким кожаным поясом с бляшками. На ногах — постолы с кисточками, а за поясом, напоказ, нож с костяной рукояткой. Пастух бережно прижимал к себе огромную волынку с уже раздутыми мехами.
Собравшиеся очень обрадовались новому посетителю.
— Пинтя пришел… Пинтя пришел…
— С волынкой… Волынку принес…
— Где твой осел, а, Пинтя?
— Привязан у изгороди.
— А почему ты не взял его с собой в трактир?
— Осел не в духе. Сегодня он не станет пить ракию. Сегодня придется мне пить ракию одному.
Пинтю обступили со всех сторон.
— Давненько ты не показывался у нас, Пинтя.
— Сказывали, будто ты умер, Пинтя.
— Добро пожаловать, Пинтя!
— Здравствуйте, — во всеуслышание произнес пастух, — здравствуйте все!
— Здравствуй, брат, — воскликнул подошедший отец Трипон, — здравствуй, брат!
Отец Трипон обнял пастуха. Да так, что у того захрустели кости. В свои черед и пастух обнял священника. Кости гагаузского попа затрещали еще громче. Потом пастуха принялись тискать и другие гагаузы. Его обнимали, целовали, слюнявили. Особенно бабы. Женщин помоложе Пинтя крепко сжимал в объятиях до хруста в костях. Наконец он потребовал бутыль ракии и весело чокнулся со всеми. Выпил. И сказал:
— Я приехал из самой Тулчи. Верхом на своем осле. Только-то у меня и осталось, братья, что осел да вьюк…
— А овцы?
— Овец украли какие-то подлые разбойники. Наверное, турки… А может, македонцы… Как узнаешь.
— И ты, стало быть, отправился на розыски!..
— Отправился. Но… как говорится:
Зря пришел и зря уйдешь,
Только даром обувь рвешь.
Гагаузки и гагаузы в шутку всплакнули, причитая по пропавшим овцам Пинти. И снова принялись за питье. А потом опять запричитали по овцам…
Пропали овцы черные,
Пропали овцы белые…
Но пастух не падал духом:
— Хватит ныть! Довольно печалиться. Оставим грусть дьяволу. Лучше я вам спою и сыграю на моей волынке.
— Сыграй, Пинтя. Спой нам…
Он надул покрепче меха волынки. Нажал. Волынка запищала тонко и пронзительно. И Пинтя запел под ее писк:
Когда я поспать прилег,
Вор меня подстерег,
Всех овец уволок,
Чтобы поп их приберег…
Вздыхала волынка. Вздыхал Пинтя. Глубоко вздыхал и его преподобие отец Трипон. Все остальные молчали. Одна из гагаузок вытянула шею и зашептала мне на ухо:
— Сейчас начнется потеха. Либо за ножи возьмутся, либо помирятся и полезут целоваться.
— Не понимаю.
— Был бы ты из наших, все бы понял, сосунок… Думаешь, кто главарь всех воров в Добрудже? Наш отец Трипон. Прежде чем стать священником у нас, в Коргане, он десять лет маялся на каторге в соляных копях, около Тыргул-Окна.
— За какие грехи?
— За угон скота да убийство в дельте, а еще за кражу товаров с пароходов в Сулине. Знаменитый вор наш отец Трипон, великий разбойник, но и великий святой.
— Святой?
— Мужик, который обходится без баб, — святой, а отец Трипон, хоть и вдовый, а обходится.
— Вздор! Не может такого быть, чтоб поп, побывавший на каторге, мог служить в церкви. Быть того не может, чтобы священник-вдовец обходился без баб. Вы смеетесь надо мной.
— Да нет же, сосунок. Отец Трипон поставлен господином Бицу, префектом Констанцы. Воры платят выкуп отцу Трипону, а отец Трипон — префекту.
— А, тогда другое дело. А бабы… как же насчет баб?
— Обходится. Держит при доме одного безбородого турчонка… С ним-то отец Трипон и…
И они описали мне все без обиняков. Я сделал вид, будто ничего не понимаю, и поискал глазами трактирщика. Как все трактирщики, он был весь — глаза и руки; глаза, чтобы кто-нибудь его не надул, и руки, чтобы быстро обслуживать посетителей. При всем усердии он едва-едва управлялся. Трактир потонул в махорочном дыму. Гагаузки, разгоряченные ракией, которая обжигала горло и нутро, забыли всякий стыд, начали прижиматься ко мне, щекотать и щипаться. Чтобы охладить их пыл, пришлось довольно сильно двинуть их локтями. К тому же меня разбирало любопытство — чем заняты отец Трипон и овчар. Я стал внимательно наблюдать за ними. Поп-гагауз, спокойный и невозмутимый, поглаживал пятерней свою густую рыжую бороду и басил:
— Так ты говоришь, дружище Пинтя, разбойники угнали твоих овец. И остался ты без овец. Что же ты собираешься делать теперь, дружище Пинтя? Чабан без овец уже не чабан.
Пастух часто-часто заморгал. Глаза его сверкнули.
— Да, остался я без овец, но всемогущий господь и этот нож помогут мне их разыскать. Я шел от села к селу, от дома к дому — и выследил воров. Теперь до них рукой подать.
— А собаки… Что стряслось с собаками, которые стерегли стадо? А, Пинтя?
— Отравили их. Отравили воры. Жалко мне собак, но еще больше жалко овец, отец Трипон.
При этих словах он вытащил из-за пояса свой широкий обоюдоострый нож и стал поигрывать им. Отец Трипон не выказал никакого удивления. Даже не взглянул на нож. Подошел к стене, где висела его икона, трижды перекрестился, трижды привстал на носки и поцеловал черно-желтый лик святого Варнавы. Потом обернулся к пастуху:
— Эх, Пинтя, Пинтя, олух ты, Пинтя! Вместо того чтоб играть с ножом, поиграл бы лучше с серебром. Вот что шепнул мне на ухо мой всемогущий и мудрый покровитель святой Варнава.
— С серебром, значит? Водится у меня и серебро, отец Трипон, и если бы я, как святой Варнава, знал главаря этой шайки, я тотчас попробовал бы с ним столковаться, и в конце концов мы бы поладили. Я бы заплатил ему кое-что, лишь бы получить своих овец обратно. Сам видишь, не кровь мне нужна, а мое украденное стадо.
— А может, никто и не крал твоих овец, Пинтя? Может, они просто заблудились?
— Все может быть… Я говорю «может быть», чтобы сделать тебе приятное, отец Трипон.
— Да, Пинтя, конечно, твои овцы заблудились. Святой Варнава шепнул мне, что твои овцы заблудились.
— Ну, коли так, хотелось бы мне потолковать с человеком, который их нашел, благочестивый отец. Упроси святого Варнаву помочь мне напасть на след моих овец, и я отблагодарю его, а ты будешь меж нами посредником, святой отец.
— Не спеши, Пинтя. Будет время и потолковать, будет время и договориться. Вон и святой Варнава подмигивает нам, советует потешить душу и выпить.
— Давай, батюшка, выпьем за то, чтоб отыскались мои овцы, и во славу святого Варнавы.
Они выпили. Я тоже выпил, вместе с моими гагаузками. Мы выпили за наше здоровье. Одна из гагаузок сказала:
— А знаешь, его овцы спрятаны в дунайских плавнях.
Вторая медленно покачала своей длинной лошадиной головой:
— Как бы не так! Мой Клеанте… говорил, что их, отвели в Тапальский лес.
— Значит, их не турки украли? — спросил я.
— Ха, турки! В прежние времена, когда сила была на их стороне, турки еще могли бы украсть. А нынешние добруджийские турки — бедняжки! куда им! — пугливее, чем зайцы в кустах, собственной тени боятся. Нагнали на них жандармы страху. Помирать будут — чужой скотины не коснутся.
— Стало быть…
— Что стало быть? Чем еще прикажешь промышлять нам, бедолагам, коли мы живем на побережье? Земли у нас нет. Ни клочка. Рыбы если и удается наловить, то только-только не помереть с голоду. А с тех пор, как у нас в селе отец Трипон, жить стало полегче. Наши мужики…
— Они что же, не боятся жандармов?
— Нет, — ответила гагаузка, — они никого не боятся, потому как оберегает их святой Варнава.
Вторая засмеялась. Насмеявшись, сказала:
— Их оберегает не только святой Варнава. Их защищает и господин префект Бицу. И сами жандармы. Когда надо, смотрят сквозь пальцы, — тогда им тоже кое-что перепадает. Деньги в доме никогда не лишние, и никто не спросит, откуда они.
Отец Трипон выпил с Пинтей и заплатил за двоих. Потом заплатил Пинтя, и они выпили снова. Ни тот, ни другой нисколько не пьянели.
— Эй, трактирщик, сколько с нас?
— Ни полушки, батюшка.
— А тогда — счастливо оставаться!
— Всего вам доброго, батюшка! Всего, Пинтя!
Отец Трипон снял со стены икону, сунул ее за пазуху и направился вместе с Пинтей к церкви. Договор — чтобы ни одна сторона не могла его нарушить — полагалось заключить в алтаре церкви и скрепить клятвой на святом Евангелии.
О Добруджа! Дикая и каменистая Добруджа! Сверкающая золотом и серебром! Огнем и медью! Добруджа обильная и убогая! Добруджа — гордая и униженная! Добруджа, века и тысячелетия дававшая приют бесчисленным племенам!
Тем временем мои гагаузки, не спеша, догрызли сушки, допили ракию, остававшуюся в бутыли, и слегка захмелели. Трактирщик, хорошо знавший их привычки, забрал пустую бутыль, ушел и вскоре вернулся с полной. Я заплатил за цуйку. Заплатил за сушки. И за высохшие маслины, к которым мы так и не притронулись.
Одна из гагаузок прокаркала:
— Теперь пойдем с нами. Безо всякого — пойдем, сосунок. Нельзя же бросить нас просто так…
Я увидел совсем близко потрескавшиеся губы, покрытые прыщами, и перекошенные беззубые рты. Хотя я мог, если надо, не моргнув глазом пройти сквозь огонь, меня вдруг охватил страх — необычный, жуткий, к которому примешивалось чувство гадливости. Однако, чтобы избежать шумного скандала на глазах у всех и не рисковать головой, я поплелся за своими дамами. Уже за дверью трактира они начали совещаться; я услышал:
— Куда поведем: ко мне или к тебе?
Они остановились. Подумали. Я взглянул на их ноги. Ноги были толстые, в гнойных язвах; ступни широкие, расплюснутые.
— Лучше за околицу, к морю. Где-нибудь в овраге или возле рыбацких лодок. Дома дети могут увидеть, начнут подглядывать в окна, чертенята. Все же дети есть дети. Нехорошо, если увидят все как есть…