— Смотрите, не испортите мне парня. Смотрите у меня…
Я отчетливо слышал, что сказала луна. Толстушки, хоть и не были глухи, не услышали ее слов. Потом примчался ветер. Проскользнул между нами и поспешно взмыл ввысь. Покачал верхушками акаций. Тихо кружась и словно желая подольше не касаться земли, на нас и возле нас опустилось несколько желтых листьев. Девушки осмелели. Начали обнимать меня. Тискать. Щипаться. Толкаться. Страсти разгорались. Под конец мы распалились не на шутку. Уже не видели луны. Забыли, что мы на улице. Забыли даже про ветер. Наши языки трещали без умолку. Мы болтали обо всем на свете, пока не принялись, как я и рассчитывал с самого начала, молоть всякую чушь. Устав от долгого бдения, луна обмотала свои длинные волосы вокруг головы и, зевнув, собралась уходить. Моя тоска, которая тем временем обошла соседние улицы, снова вернулась ко мне. Я покосился на нее. Не без страха. И было чего испугаться. У тоски было перекошенное лицо и невероятно уродливый лик. Она показала мне язык, скорчила гримасу и стала кружить поблизости. Потом разлетелась и впилась в меня, как в яблоко. Этого ей показалось мало. И она укусила обеих толстушек. Те не вскрикнули, так же как и я. Только замолкли и помрачнели. А мне боль укуса показалась нестерпимой. В горле запершило. Ветер с досады вспылил и тряхнул листву акаций. Снова на нас и вокруг закружились листья. Я вырвался из объятий девушек и поднялся на ноги. Хотел было поцеловать им ручки, пожелать спокойной ночи и дать тягу. Но Бибина удержала меня за рукав.
— Зайдем к нам, поболтаем еще, Цыпленок. Ночь все равно пропала зря.
Я для порядка возразил:
— А может быть, не зря. Может, мы в выигрыше.
Тоска снова скорчила мне гримасу. Не обошла своей кривой ухмылкой и девушек. Бибина произнесла с горечью и хрипотцой в голосе:
— Послушай, Цыпленок, давай не будем думать о пустяках. Зайдем лучше в дом. Поговорим еще о чем-нибудь.
— Вы живете одни?
— Одни-одинешеньки, — ответила Маргиоала.
— И не боитесь, что в одну прекрасную ночь к вам могут забраться воры?
— Нет, не боимся. Бог заботится о нас. Бережет.
— У бога немало забот и с другими домами.
— Это верно. Но нас он охраняет особенно ревностно.
— Должно быть, вы очень благочестивы.
— Благочестивы? Нет. Но в бога мы верим.
Я спросил, не скрывая насмешки:
— Неужто?
— Нас воспитывали в страхе божьем.
— Ну, тогда другое дело. Тогда совсем другое дело. Простите.
Они замолчали. Молчал и я. Над нами пролетела какая-то ночная птица. Сорвалась с неба звезда. Вспыхнув, оставила за собой полосу голубоватого света. И исчезла. Вместе со своей полосой. Откуда-то с окраины повеяло свежестью. Бибина сжала мою правую руку. Маргиоала — левую. Стиснув с обеих сторон, словно городовые — арестанта, они потащили меня во двор. Я не оказывал ни малейшего сопротивления. Мы миновали цветочные клумбы, источавшие упоительный аромат, потом прошли под мелкими деревцами мирабели, зачахшими на песчаной почве. Домик — маленький, с остроконечной крышей — тонул в море зелени, рано начавшей вянуть. Мы дошли до порога. Несмотря на хмель и растерянность, я заметил, что на завалинке, свернувшись калачиком, спит какой-то человек.
— Вы вроде бы говорили, что живете одни, — с раздражением бросил я, указывая на спавшего.
— Это наш дедушка!- — отозвалась Маргиоала. — У него сон крепкий. К тому же он глухой. А даже если и заметит что, так притворится, что ничего не видел.
— Он вас любит?
— Он нас и вырастил.
Объяснение удовлетворило меня. Я не стал больше ни о чем расспрашивать. Мы ощупью пробрались через сени и очутились в комнате, где пахло ветхим тряпьем и засохшими летними цветами. Бибина нашарила выключатель и повернула его. Под зеленым абажуром, свисавшим с потолка, загорелась лампочка. Маргиоала пригласила меня присесть на край кровати. Я послушно сел. Единственный стул, стоявший в комнате, показался мне ненадежным. Толстушки, подойдя к зеркалу, поправляли свои прически. Теперь я хорошенько разглядел их. У Маргиоалы было круглое лицо и на лице две маленькие бородавки. Такое же круглое лицо было и у Бибины, но без бородавок. Их нельзя было назвать красавицами, но при неярком освещении, в комнате, убранной по их вкусу и разумению, они вовсе не показались мне безобразными. Кроме кровати и стула, в комнате стоял шкаф с зеркалом, обыкновенный деревянный стол, швейная машина Зингер и, в простенке, — часы с кукушкой. На восточной стене скромненько висели рядышком четыре иконы: Рождество, Крещение, Распятие и Воскресение. Под ними — маленькая лампадка и несколько выцветших семейных фотографий.
Бибина зажгла спиртовку, стоявшую на полу в углу комнаты. Маргиоала сняла с полочки в сенях кофейник и приготовила три чашечки кофе. Нашлись и сигареты, и даже дорогие — «Пелишор».
Чашку горячего кофе я осушил в несколько глотков.
— Послушай… мы даже имени твоего не знаем… Ты надолго в городе?
— Недели на две, на три.
— А потом?
— Не знаю. Может быть, отправлюсь к себе в Омиду, а может, еще куда-нибудь подамся. Пока не решил. Я ведь могу ехать, куда захочу.
— Как это?
— А так. Куда захочу, туда и отправлюсь — вся земля моя.
Они засмеялись. Засмеялись и стали пить кофе — не торопясь, маленькими глотками, изредка затягиваясь сигаретой, словно избалованные комфортом старухи, успевшие обзавестись своими привычками. Они рассматривали меня самого, мою еще вполне приличную одежду и мои ноги. Мне показалось, что они хотят меня о чем-то спросить, но не решаются, — это они-то, которые до тех пор не останавливались ни перед чем. Я угадал их мысли.
— Наверное, вам хочется спросить, отчего я хромаю.
— Да, — призналась Маргиоала. — Ты такой от рождения или… с тобой потом что приключилось?
— Потом. Когда мне было двенадцать лет. После болезни.
— Да-а, — сказала Бибина. — Нелегко тебе придется в жизни. Нелегко, хоть ты и говоришь, что вся земля твоя.
— Легко, трудно… какая разница… Но трудно мне придется, наверное, не столько из-за ноги, сколько из-за головы.
— Как это из-за головы? А что у тебя с головой? Я вижу, ты острижен наголо.
— Что-то в ней помутилось, и мне с ней не всегда удается столковаться.
— Вот оно как… Ну, тут мы ничем тебе помочь не можем. Лечить свихнувшихся — этого мы не умеем. Кабы умели, то перво-наперво подлечили бы свои головы.
Не знаю, что на них нашло, но они расчувствовались. Обе. Я, напротив, рассмеялся. Надеялся развеселить их своим смехом. Но ничего не вышло. Они по-прежнему сидели удрученные. И я сказал, чтобы прервать молчание:
— Уже полночь!.. Мне пора уходить.
Маргиоала взглянула на стрелки стенных часов.
— Какое там! Полночь давно прошла. Скоро уже утро.
Бибина приготовила постель — широкую, словно на пять-шесть человек, и очень соблазнительную. Девушки обратились к иконам. Перекрестились, перекрестился и я. Маргиоала вынула из шкафа шелковое полотенце, развернула его и набросила на иконы. Потом подошла к двери, задвинула щеколду и повернула выключатель. Нас поглотила темнота. В темноте было слышно лишь, как с легким шелестом падали одежды с их пухлых тел. Ко мне снова подкралась тоска. Теперь, во тьме, она приняла облик змеи. Обвила меня. Стиснула. И начала кусать мою слабую плоть. Я услышал шепот Бибины:
— Ты что, Цыпленок, не собираешься ложиться?
Я ответил, и голос мой показался мне чужим:
— Да нет, ложусь.
Этот голос был вообще ничей, и мне стало страшно.
Уже занимался день, когда я ушел от них. Девушки, все еще в длинных ночных рубашках, надев на босу ногу домашние туфли и накинув на плечи шерстяные шали, проводили меня до ворот. Прежде чем расстаться, сорвали с клумбы гвоздичку и воткнули в петлицу моего пиджака. Я опустил голову, чувствуя, как у меня пылают щеки.
— Приходи еще. Вечером. Мы будем сидеть у ворот.
— А если вы будете не одни?
— Тогда поздоровайся и иди своей дорогой. Не сердись и не унывай. Попытайся в другой раз.
— А если вы снова будете не одни?
— Попытайся еще, пока не повезет, — как вчера вечером.
— Странные вы девушки.
Бибина засмеялась. А Маргиоала ответила:
— Какие уж есть. Других мама уже не рожает. Не потому, чтобы не хотела, при ее-то красоте, а потому, что умерла через час после того, как родила нас.
— Так я загляну еще.
Я взглянул на них. И почувствовал, что стоит мне посмотреть на них еще раз, как я расплачусь. Шепотом сказал:
— Девушки! Я хотел бы умереть. Сейчас. Сию минуту.
— Дурачок! Человек не может умереть, когда захочет. Умирает, только когда придет срок. И потом… Что это тебе взбрело на ум умирать сию минуту? Умрешь, когда придет срок.
— И все же… Все же мне так хотелось бы умереть сейчас. Именно сейчас.
— Повремени. Отложи на потом. На самый поздний срок, ладно? На самый поздний срок.
Они подставили мне свои пухлые губы. Я поцеловал сначала Бибину. Потом Маргиоалу.
Глухой дед спал на завалинке, все так же свернувшись калачиком.
На долгом пути до дома Арэпашей я встретил солнце. Посмотрел на него. Оно тоже взглянуло на меня. С тех пор как мы были знакомы, оно, вставая, всегда заставало меня на ногах, ковыляющим по тропинкам и дорожкам.
Солнце не задало мне никакого вопроса. И я ничего не сказал ему. Я продолжал путь; теперь мне стали встречаться купцы и мелкие торговцы, спешившие открывать свои лавки. Встречались мне и молочницы и зеленщики, торопившиеся со своим товаром на рынок. С некоторыми я был знаком и здоровался. С другими нет. Наконец, порядком устав, добрался я до дому Арэпашей. Бесстрашно вошел во двор, хотя Корноухий не был привязан. Собака бросилась мне навстречу, залаяла, но укусить не посмела. Хозяева уже давно проснулись. Госпожа Арэпаш успела побрызгать и подмести двор и теперь сыпала курам из решета кукурузные зерна. Ее здоровые сыновья уже успели запрячь в телегу волов и еще до восхода солнца уехали косить луг. Одноруки