й, голый по пояс, умывался перед домом. Подносил к губам кружку, набирал в рот воды, ставил кружку на лавку, выпускал воду изо рта в ладонь и тер лицо, шею и свой почерневший обрубок. Он встретил меня насмешками:
— Ты подвел меня, дружище. В первую же ночь. Так делать не годится. Мне пришлось искать для выпивки других знакомых. Интересно, где это и с кем ты пропадал? Почему не вернулся пораньше?
— Я хотел вернуться пораньше, да встретил вдруг одного знакомого — Добрикэ Тунсу из Балача. Перед войной мы вместе с ним ходили в учениках у господина Моцату, владельца дубильной мастерской. Слово за слово — и заболтались, как водится меж старыми знакомыми после долгой разлуки. Сейчас у него завелись большие деньги. Он и затащил меня к Сотиру. Там мы ели и пили как баре — до отвала.
— Да, у грека кормят и поят неплохо.
— Неплохо? Это не то слово, Филипаке. У Сотира кормят много лучше, чем просто «неплохо».
Мимо нас, шаркая туфлями, прошла госпожа Арэпаш. Однорукий вдруг присвистнул от удивления, широко раскрыл глаза и придвинулся ко мне поближе. Покачал головой. И сказал с укоризной:
— А гвоздика? Гвоздика в петлице тоже от старого приятеля из Балача?
Захваченный врасплох, я смутился, выдернул гвоздику из петлицы и смял в кулаке. Почувствовал, как стали потными пальцы.
— Мне приколола ее в ресторане одна черноокая цыганка-цветочница, — соврал я. — Пристала со своими цветами — никак не мог отвязаться. Сам небось знаешь, какие они. Пристанут — не отвяжешься.
Однорукий, возмущенный моим недоверием, надулся и взглянул на меня с презрением.
— Можешь дурачить кого другого, дружище. Твой друг Филипаке не так глуп, как ты думаешь. У него только одна рука, но он не дурак. Филипаке не зря столько времени живет на свете. Он знает все тайны и все закоулки этого города…
— Я и не сомневаюсь…
— Сомневаешься ты или нет, меня мало тревожит, дружище. Но не берись со мной спорить.
— Не буду, Филипаке.
Он засмеялся. Глаза его посветлели. Лицо снова стало добрым.
— Ты провел ночь с сестрами Скутельнику, портнихами. Браво! Я, ей-богу, рад. Я рад потому, что обе толстушки, как поется в песне:
И прилежны
И щедры…
Вот шельмец! Прямо в точку! Теперь уже не имело никакого смысла таиться. И я сознался:
— Это правда. Но как ты догадался?
— По гвоздике, дружище. Только по гвоздике. У них так заведено. Всякий, кто проводит ночь у сестер Скутельнику, уходит от них утром с гвоздикой в петлице. Послушай, а ты знал их раньше?
— Нет. Когда мы расстались с Добрикэ Тунсу, мне не спалось. Я брел по улице куда глаза глядят, чтобы размяться и проветриться.
— Перепил?
— Перепил. Так вот, они сидели у ворот на лавке. Увидели меня и приняли за кого-то другого. Не знаю, что их дернуло позвать меня. Делать мне было нечего, вот я и разговорился с ними. А потом…
Однорукий ухмыльнулся и зло оборвал меня:
— Можешь не продолжать. Сам знаю.
— По опыту или по слухам?
Он не ответил. Молчал до тех пор, пока, вероятно, не почувствовал горечи во рту. Только тогда признался:
— По слухам. Должно быть, одноруким меньше везет с женщинами, чем хромым.
— Ну-ну, Филипаке…
— Не сердись… Я пошутил. Но… Я хочу тебе еще кое-что сказать.
— Говори.
— Хорошо, что вас не застукал Тимон. Если бы застукал, поднял бы хай на весь город. А кроме того, не сдать бы тебе больше ни одного экзамена, дружище.
— Тимон? А кто такой Тимон?
— Преподаватель французского языка. С тех пор как поселился в нашем городе, за ним ходит слава первого бабника. С кем только не путается. Последние несколько месяцев он живет и с сестрами Скутельнику.
— С обеими сразу?
— А чего здесь такого? Вредно для здоровья? А разве ты спал не с обеими сразу?
У меня вдруг пропало всякое желание продолжать разговор. Пропал и вкус к жизни, который я было вновь обрел. Я поймал себя на том, что кусаю губы. Однорукий показался мне уродом, которого следовало выругать и отхлестать по щекам. Но я оставил его домываться и одеваться, а сам отправился в комнату. Принялся собирать свои книги. Следом за мной в комнату проскользнул кто-то еще. Я повернул голову. И увидел Деспу. Казалось, она не спала всю ночь. Глаза ее были мутны, а веки припухли. По-видимому, она только встала: как была — босая, с распущенными длинными черными волосами. Одна лишь легкая белая ночная рубашка до пят. Несколько мгновений она сердито глядела на меня. Потом бросилась ко мне, как дикая кошка. Обхватила меня руками за шею. Прильнула ко мне. И укусила в губы. До крови. Прежде чем я успел прийти в себя, она уже отпрянула назад. С порога заговорила шепотом:
— Ну что? Скверно у меня пахнет изо рта? Эх ты, Желтушный! Вовсе не пахнет! Эх ты, калека! Прилипчивый! Желтушный! Тысяча чертей на твою голову! На твою и на твоих родителей. Тысяча чертей на твою голову! И сегодня и завтра… Сегодня… И завтра… И послезавтра…
Дверь за ней захлопнулась. Стук двери отдался по всему дому. Вошел Филипаке. Взглянул на меня. Засмеялся:
— Опять моя сестра! Она чудаковатая, моя сестра Деспа. Наговорила тебе чего?
— Нет. Ничего. Обругала только.
— Не обращай на нее внимания, дружище. И сердиться не надо.
— Да я и не сержусь.
В школу мы с одноруким отправились вместе. По дороге не проронили ни слова. Будто шли на виселицу.
XI
На устном экзамене Филипаке Арэпаш чуть не засыпался. С чтением у него все было гладко, но когда дошло до грамматики, он сбился, растерялся и не смог ответить ни на один вопрос. Но ему повезло. Преподаватель Туртулэ был в прекрасном настроении и поставил парню переходной балл, не сказав худого слова.
День за окнами школы был необыкновенно хорош: сияло солнце, небо было безоблачно-голубым. Временами у нас в Делиормане выпадают в эту пору такие дни.
Другие школяры тоже кое-что знали. Однако особенно отличилась Валентина Булгун. Она была нарядно одета. Гладко причесана. На затылке волосы были собраны в пышный узел. От этого лоб ее казался еще более высоким и чистым. Глаза смотрели устало, зато щеки сохранили свежесть. На ней было легкое платье, которое изящно облегало ее крупное, полное тело и подчеркивало пышность округлого бюста. Туртулэ не сводил с нее глаз. Побагровев от возбуждения и глотая слюну, он начал задавать ей вопросы. Пышнотелая девушка отвечала кратко и ясно, как по книге. Сверх того, зная слабость преподавателя к стихам Черны[13], прочла наизусть стихотворение «Призыв». Мы уже решили было, что теперь он поставит ей отметку и отправит на место. Между тем преподаватель посмотрел на нее поверх очков и сказал:
— Вас… вас я должен проэкзаменовать более основательно. Вы… Вы — случай исключительный, и к тому же очень… очень интересный. Служить там, где вы служите… И при этом стремиться к знанию… Это похвально. Более чем похвально.
— Проэкзаменуйте, господин учитель.
— Возьмите мел.
Девушка подошла к большой черной доске, висевшей в углу, взяла мел и замерла в ожидании. Длинноволосый, в засаленной одежде, учитель отчетливо продиктовал ей несколько умышленно сложных фраз. Красивая служанка знаменитого заведения госпожи Аспазии Гарник написала их без единой ошибки. После этого, по просьбе Туртулэ, открыла учебник румынского языка и прочла оттуда несколько страниц с непередаваемым очарованием. Мы все были восхищены и покорены ее чтением. Хотя это шло вразрез с правилами — экзамен все-таки не театр, — мы наградили ее аплодисментами. Учитель не рассердился. Ласково сказал:
— Браво, Валентина! Браво, девочка. Если бы вы подольше посещали школу, то стали бы актрисой. А вы пошли… А вы пошли туда, где вы теперь…
— Я пошла, куда толкнула нужда, господин учитель…
В комнате, где уже стоял резкий запах распаренных немытых тел, пота и старой обуви, на какое-то мгновение повеяло тонким ароматом счастья, и все мы почувствовали, как его легкое дуновение коснулось наших лиц! Учитель, все еще взволнованно блестя глазами, сказал девушке, что у него нет к ней больше вопросов. Валентина прошла на свое место, опустив голову, обрадованная и в то же время чуть опечаленная своим успехом. Ободренный доброжелательным настроением преподавателя, Филипаке Арэпаш поднял руку и стал убедительно просить, чтобы его проэкзаменовали еще раз, — он хочет более высокую оценку. Его просьба была удовлетворена. Однорукий вышел к доске, размахивая своей черной культей, и на этот раз отвечал более удачно.
— Тебе можно поставить семерку. Смотри, я переправил тебе пятерку на семерку[14].
— Спасибо, господин учитель, спасибо от всей души.
Туртулэ пробежал глазами журнал. Выбрал наугад чью-то фамилию. И я услышал, что он вызывает меня. От неожиданности я вздрогнул, вскочил на ноги и выпалил, как в казарме:
— Я!..
Он предложил мне выйти к кафедре, чтобы лучше слышать ответ. Заметив, что я хромаю, улыбнулся. И с улыбкой сказал, обращаясь к классу:
— Хорошо живем! Ну просто как нельзя лучше! Только что я экзаменовал однорукого, теперь вот буду экзаменовать хромого. Дай бог, чтоб и он отвечал как следует! Пусть и он ответит хорошо, чтобы не омрачать нам сегодняшней радости.
Я ничего ему не сделал. Ничем не рассердил. Так отчего же он потешается надо мной? Я хотел задать ему этот вопрос. Но потом решил, что учителю просто не понравилась моя внешность, и успокоился, хотя и не совсем; поймал себя на том, что смотрю на учителя злыми глазами. Однако он ничего не заметил. Рылся в портфеле, отыскивая мою письменную работу. Нашел, вынул, склонился над ней и принялся читать. Зал, куда вместе с девушками и парнями, пришедшими на экзамен, набилось много посторонних, все еще хихикал над шуткой о хромом и одноруком, находя ее веселой и остроумной. Я заметил, что моя работа увлекла учителя. И молча ждал. Учитель весь ушел в чтение и — вещь для него необычная — прочел сочинение целиком, от начала до конца. Вновь перечитал страницу. Потом вместе со стулом повернулся ко мне и сердито сказал: