— Вы хотели смошенничать, сударь. Пытались смошенничать! Хотели бесстыдно обмануть меня, вы, босоногий барин! Вы пытались одурачить меня, это меня-то, кто прошел войну и выиграл ее! Солдата, который в сражениях и муках помогал создавать Великую Румынию! Лапотный дворянин! Вы изволили издеваться надо мной! Только я — опытный учитель, сударь… А вы… А вы — всего-навсего мелкая сошка!.. Вы списали. Да, да. Спи-са-ли! Пришли на экзамен с какой-то книжонкой в кармане и, воспользовавшись моей рассеянностью, раскрыли ее и наглым образом списали. Зачем вы это сделали? Ведь я же предупреждал, что не жду от вас ничего особенного!
Я слушал его. Слушал и молчал. Длинноволосый и неопрятный, он все более и более распалялся, горячился и свирепел. Лицо его раскраснелось. Голос стал злым и визгливым:
— Бесстыдник! Разбойник! За письменную работу я ставлю тебе два. Слышишь! Двойку! Шалопай! Тупица! Мерзавец! Ставлю тебе двойку, чтобы ты зарубил это себе на носу, чтоб в другой раз неповадно было. А теперь, бездельник, убирайся прочь, и чтоб хромой ноги твоей я в школе больше не видел, не то возьму палку и перешибу тебе хребет. Да! Да! Перешибу хребет…
Он выкрикивал мне в лицо еще какие-то слова, все больше раздражаясь и злобясь. Стоит ли передавать все это? Более получаса он изощрялся в насмешках, ругательствах и угрозах по моему адресу, пока не угомонился…
В этом городе не было цирка. Не было и театра. В кинематографе Джувелки только раз в неделю шел какой-нибудь старый фильм. Поэтому горожане искали любого случая развлечься. Некоторые из них вызнали, что могут присутствовать на устном экзамене в гимназии. И пришли, до отказа заполнив зал, в надежде услышать несусветную чушь от неподготовленных или тупых учеников и вволю посмеяться и повеселиться. Спектакль, устроенный Туртулэ, доставил им истинную радость и наслаждение. Они улыбались. Хихикали. Покатывались со смеху. Корчились от восторга на своих скамьях. А я… Я смотрел и слушал, нимало не волнуясь. Я знал, очень хорошо знал людей. За свою тогда еще короткую, но пеструю жизнь я уже успел побывать и в более серьезных переделках. В подобных случаях я приучил себя молчать и терпеть. Бывают обстоятельства, когда молчание и терпенье лучше меда и варенья. Вот и теперь я терпел и молчал. Но, кусая молча губы, я в упор смотрел на учителя. Мною вдруг завладело горячее желание навсегда запомнить все, что я слышу и вижу, запомнить все те несправедливые обвинения, сыпавшиеся на меня в присутствии целой толпы горожан, которые считали Туртулэ человеком хотя и не совсем в своем уме, но честным до кончиков ногтей, и потому верили ему, что бы он ни скачал. Видя, что я стою спокойно, с каменным лицом, не краснею от стыда, не возмущаюсь и даже не пытаюсь оправдываться, он в конце концов вовсе вышел из себя. Как ошпаренный вскочил со стула. Подбежал ко мне. И заорал прямо в ухо:
— Так что мне с тобою делать? Что мне с тобой делать, негодяй? Уходи с экзамена. Пытаться обмануть меня! Плут! Жулик! Бандит! Нагло пытаться обмануть меня. Меня! Порядочного и честного человека. Порядочного человека и истинного румына! Именно меня! Не кого-нибудь! И не кто-нибудь, а ты!.. И именно меня, кто… кто…
Кровь бросилась ему в лицо. Покрасневшие глаза вылезли из орбит и стали похожи на две большие луковицы. Словно в беспамятстве, он поднял руку, явно намереваясь ударить меня. Ну, это уж слишком, сказал я себе. И решил, что бить себя не позволю. Он заколебался. Возможно, что-то блеснуло в его помраченном мозгу, и он понял, что зашел чересчур далеко. Взял себя в руки. И, подавив бешеное желание обрушиться на меня с кулаками, провел пятерней по своим сальным волосам, вытер со лба пот и, насупившись, опустился на стул.
Класс молчал. Голос Туртулэ, напуганного этим молчанием, сделался вкрадчивым. Я по-прежнему смотрел на него в упор. Пот, до тех пор градом катившийся по мне, высох. Тело напряглось. Я почувствовал, что мускулы стали тверды, как камень. Резкая боль пронзила корни зубов и нёбо. Застучало в висках. Вздулись на шее жилы. «Возьми себя в руки, Дарие. Возьми себя в руки! — повторял я про себя. — Так надо. Слышишь? Так надо!» Голос Туртулэ звучал уже умоляюще:
— Признайся же, негодник, с какой книги списывал. Признайся лучше, парень. Признание снимет половину греха с твоей души. Признайся, братец, не бойся. Ты ведь признаешься?..
Его удрученный тон тронул меня. Злость во мне перекипела. Гнев остыл. Только горечь, словно тонкий слой пепла, осела в глубине души. Стало жаль его, и от этой острой жалости сердце словно рвалось на части. И вот я — ершистый и зубастый — ответил ему смиренным тоном пай-мальчика:
— Я не списывал, господин учитель. Не списывал. Я рассказал, как умел, о некоторых событиях. О том, что пережил сам. Вот и все. Ведь вы этого от нас и хотели. И потому у вас не было никаких причин бранить меня, издеваться и махать кулаками.
— Пережил сам! Он пережил сам! Ведь ты же врешь, врешь как сивый мерин. Удивляюсь, как только тебя земля носит!
Это было сказано совсем уже вяло. Было видно, что он сам не очень-то убежден в справедливости своих слов.
— Я не лгу, господин учитель, не лгу.
Чувствовалось, что гнев его иссяк. Это чувство передалось и всем остальным. Однорукий собрался с духом. Поднявшись со своего места, сказал:
— Господин учитель, коллега, которого вы обвиняете в списывании, сидел на этой скамье рядом со мной. Он не списывал. У него не было даже шпаргалки. Непонятно как, но он написал все сам, из своей головы, единым духом. Ей-богу, господин учитель, все, что он написал, он писал прямо из головы. Правду он писал или выдумывал — не знаю. Но я видел, что он все писал из головы. Честное слово, господин учитель!
И тут в классе поднялся шум, грозивший перерасти в скандал. Почти все ученики начали возбужденно кричать:
— Он не списывал, господин учитель! Поверьте нам, он не списывал!
Где-то хлопнул оконной рамой ветер. Со звоном посыпались осколки разбитого стекла. Один из близнецов Мэтрэгунэ сказал:
— Наша взяла…
Все засмеялись. Не удержался от улыбки и Туртулэ.
— Может быть, этот олух и в самом деле не списывал, — вымолвил он наконец. — Может быть, каким-то чудом среди нас оказалось ничтожество, наделенное превосходной памятью. Знаете, как в таком случае мог поступить этот шалопай, который теперь корчит перед нами святую невинность? Сейчас я вам расскажу: кто-кто, а я видел всякое, прошел, как говорится, огонь, воду и медные трубы. Этот господин без совести и чести загодя вызубрил наизусть несколько страниц из какой-то никому не ведомой книги. И когда было задано сочинение, выложил все слово в слово. Слово в слово.
Он взял лежавшие перед ним листки бумаги, помахал ими над головой, словно тряпкой, и добавил:
— Это сочинение слишком хорошо, чтобы родиться в пустой башке такого вот шалопая. Здесь, господа, на этих четырех страницах, запечатлены подлинные переживания, и это сделано талантливо, господа, сделано мастерски. Хе-хе! Уж мы-то разбираемся! Уж мы-то знаем! Нас не проведешь! Хе-хе! Хе-хе!.. Взгляните только на его наголо стриженную голову! Возможно ли, чтобы в этой башке скрывались сокровища? В этакой башке?
Мэтрэгунэ, тот, что высказался, когда разбилось окно, прогудел низким голосом:
— А вы устройте ему проверку, господин учитель, к чему тратить столько слов? Устройте проверку. Испытайте его. Пусть он в присутствии всех, перед всеми нами, напишет другое сочинение.
— Да, да, проверку, устройте ему проверку, — подхватили и другие, радуясь, что история запутывается и затягивается.
В окна било яркое солнце. От духоты и тяжелого раскаленного воздуха было трудно дышать. От запаха пота, немытых тел, старой, месяцами не сменяемой обуви у меня разболелась голова. Учитель, скорее сомлев от зноя и невыносимой духоты, нежели уступая просьбе класса, проговорил вялым голосом, которому он попытался придать отеческую интонацию:
— Возможно, дети, вы правы, а может быть, и нет. Но так и быть. Чтобы потом не говорили, будто я злой и упрямый человек, я пойду вам навстречу. Будь по-вашему. Устроим этому шалопаю еще одну проверку.
И он вместе со стулом повернулся в мою сторону.
— Вы согласны еще на одну проверку, господин школяр?
— Согласен, господин учитель. Согласен и благодарю вас.
Все засмеялись. Туртулэ засмеялся тоже. Я поколебался, не засмеяться ли и мне? И решил, что не надо. И не засмеялся. Не только не засмеялся, но изобразил волнение и озабоченность, словно у самых моих ног разверзлась пропасть. Учитель снова порылся в своем большом, раздувшемся портфеле и извлек из него лист бумаги, слегка помятый, но чистый. Поставил в уголке свою подпись. Протянул мне с доброжелательным напутствием:
— Прошу, господин праздношатающийся! Усаживайтесь здесь, на кафедре, вместо меня, на этом стуле, так, чтобы вас мог видеть я и весь зал… чтоб мы видели, как на вас нисходит вдохновение… как вы творите… А писать вы будете, сударь, о том, как… Нет. Вы изложите мне ваши впечатления… Впечатления от вашего пребывания в школе, вчера и сегодня… Напишите мне о жизни, сударь, в том смысле, как я уже как-то вам объяснял. Убедите нас в вашем умении мыслить, дайте нам возможность определить, способны вы или нет собственной головой — да, да, вашей собственной наголо стриженной и по всем приметам пустой головой — сочинить что-нибудь путное.
Я вежливо поблагодарил, сел за столик, с трудом собрался с мыслями. От напряжения тело словно закоченело. Лишь правая рука двигалась раскованно. Я опробовал перо. Писать можно. Склонился над бумагой и принялся за работу. Попытался унять волнение. Мне это удалось. Никто при всем старании не мог ничего прочесть на моем лице. В наступившей тишине я тотчас почувствовал, что все взгляды устремлены на меня. Туртулэ послал кого-то в канцелярию за стулом. Когда стул принесли, он уселся у окна и начал устный экзамен, вызывая учеников по списку в классном журнале. В мою сторону он больше не смотрел. Я тоже не смотрел на него. Я вообще не смотрел ни на кого вокруг. Впрочем, даже если бы я захотел, то не смог бы этого сделать. Взгляд мой был устремлен назад, на то, что уже произошло и что мне предстояло