воскресить в памяти и изложить на бумаге. Мелким, убористым, но четким, почти каллиграфическим почерком я описал, как за день до этого познакомился и даже подружился с Филипаке Арэпашем, обыграл мощенный камнем пыльный школьный двор и подробно описал отдельные группки толпившихся там великовозрастных школяров. Усмехаясь про себя, набросал смешные портреты наиболее запомнившихся мне парней, среди которых оказались и оба близнеца Мэтрэгунэ, увлекающиеся спортом. После чего, старательно подбирая наиболее подходящие слова, рассказал о том несколько забавном впечатлении, которое произвел на меня сам Туртулэ при своем появлении в классе. Я нарочно сгустил краски, живописуя его волосы, лицо, очки, руки. Потом в подробностях описал его наряд. Не забыл ни штиблет, ни старых, в узлах, шнурков. Не простил ему ни малейшей из тех странностей, которые успел подметить и которые были неотъемлемой частью его натуры. Напротив, с беспощадной жестокостью подчеркнул и усугубил эти странности. Ярость, клокотавшая во мне, которую я до тех пор всячески сдерживал, теперь нашла выход и разыгралась, как норовистая лошадь. Страдания, молчаливо перенесенные мною по милости Туртулэ из-за его насмешек, принесли теперь свои плоды: я упивался местью, не скупясь на выражения, от которых в иных обстоятельствах сам пришел бы в ужас. С аудиторией, помиравшей со смеху, когда Туртулэ обвинил меня в списывании, я рассчитался в нескольких фразах, достаточно едких и злых. Под конец упомянул и об издевательствах, которым подвергся уже сегодня, здесь же в классе. Не забыл ни единого слова учителя, ни одной угрозы, ни его несправедливости и неуместной попытки ударить меня. Прошел час, когда я поднялся с места и сказал:
— Я кончил, господин учитель…
Прикусив нижнюю губу, словно досадуя на заведомый провал, я протянул ему исписанный лист и отошел от столика. Свободным оказалось место рядом с Валентиной. Там я и примостился. Туртулэ, не дослушав братьев Мэтрэгунэ, поблагодарил их, поставил обоим переходной балл и отпустил. После этого взял мою работу, поправил очки и погрузился в чтение. Прочел раз. Прочел другой. Поднялся со стула. Сделал несколько шагов, остановился. Постоял в нерешительности. Затем сказал:
— Прости меня, юноша. Пожалуйста, прости. Такого со мной никогда не случалось. С тех пор как я преподаю, такого в моей практике до сегодняшнего дня не бывало. Я… Видишь ли, я человек честный. Не выношу обмана. Язвы, разъедающие нашу политическую и социальную жизнь, порождены ложью и бесчестностью. Да… Да… Именно так — ложью и бесчестностью. В этом корни зла, которое губит нашу родину, мешает ей идти по пути прогресса. Ложь… Бесчестность… Я искренне считал, что ты намеревался меня надуть. Я был уверен, что ты бесчестный обманщик. Откуда мне было догадаться, что в твоем котелке что-то есть? Что твоя наголо остриженная голова чего-то стоит? И вот теперь… Теперь мне стыдно перед тобой… Честно признаю — я был к тебе несправедлив. Я виноват и признаю это, хотя на войне мне приходилось, и не раз, даже убивать людей…
Я молчал. От этого молчания учителю стало не по себе. И он повторил:
— Прости меня, юноша. Прошу от всего сердца — прости.
— Не стоит вспоминать об этом, господин учитель. Вы ведь сами только что говорили, что раскаяние наполовину облегчает вину. Я, с вашего позволения, пойду дальше: пусть раскаяние снимает вину целиком.
Лицо учителя просияло:
— Дети! Прошу соблюдать тишину. Я хочу прочесть, что написал… написал… как, ты говорил, тебя зовут?
— Я поставил свое имя внизу страницы.
— Да… Да… Действительно… Я что-то растерялся, сударь… Растерялся… Хотя я не терял присутствия духа даже в сражениях с неприятелем…
— Мы слушаем, господин учитель.
Он начал читать. И читал совсем не плохо. А весь зал, который еще недавно потешался и развлекался за мой счет, теперь слушал, затаив дыхание. Учитель закончил чтение. И тогда в зале раздались аплодисменты. Туртулэ снял очки и вытер глаза. Потом, волнуясь, произнес:
— Я ошибся, господа, поспешив обвинить этого юношу. Поспешил и несправедливо очернил его…
Он подошел ко мне.
— У тебя, юноша, как бишь тебя зовут… по-видимому, есть талант… Ты не собираешься, часом, стать писателем и жить на литературный заработок?
Я подумал, что здесь не место и не время раскрывать свои истинные намерения. И сказал, изображая искреннее изумление:
— Нет, господин учитель, ничего такого мне до сих пор и в голову не приходило. Мои желания куда скромнее — стать телеграфистом на железной дороге. Разумеется, если удастся сдать экзамены за два-три класса и проучиться зиму в специальной школе в Крайове.
— Так… Так… Телеграфистом… Но если вдруг не удастся стать телеграфистом, то лучше иди в золотари, чем в писатели… В золотари… Писатели в нашей стране никому не нужны…
Желая польстить ему, я пообещал свято следовать его совету и не пытаться стать писателем. Но как раз, когда я давал это обещание, в голове моей, уставшей от дневных треволнений, ожили вдруг чудесные, хотя и печальные картины добруджийской осени. И среди этих картин, удивительных, хоть и печальных, причудливых и диких, ярких и убогих в то же время, пригрезилась мне и Урума — татарочка из Сорга с ее желтым, как у полной луны, лицом, чуть раскосыми, зелеными, цвета травы, глазами, с маленькими твердыми грудями, похожими на созревающую айву, — и все ее тело, словно сотканное из дыма, меда и золота. Причудливый и очаровательный образ ее улыбнулся мне, и я услышал у самого уха соблазнительный зов: «Пойдем… Пойдем со мной, Ленк». За моей спиной кто-то закашлялся сухим надрывным кашлем чахоточного. Волшебное видение исчезло. Сон рассеялся. Мне стало грустно. А в голове вдруг родились стихи:
Небо как свинцовое, пусто в полях,
Запахом шелковицы ветер пропах…
— За это замечательное сочинение, а также за беспощадную смелость, с которой ты нарисовал мой портрет, я ставлю тебе десять баллов, юноша. Ставлю десять баллов и освобождаю от устного экзамена.
— Благодарю, господин учитель.
— Не стоит держать на меня злобы за… за… Я надеюсь, ты не будешь таить на меня злобу за…
Я понял, что ему было нелегко просить прощения, и поспешил на выручку:
— Не буду, господин учитель. Я не злопамятен.
Он поблагодарил меня кивком головы. Потом пригладил пятерней свои давно не стриженные, покрытые перхотью волосы и объявил:
— Продолжение экзамена в три часа. А теперь пора обедать.
— Приятного аппетита, господин учитель.
— Спасибо, дети, того же и вам.
Он взял под мышку классный журнал и, слегка ссутулившись, ушел, тяжело передвигая ноги. Мы подождали, пока он удалится, а потом толпой повалили к выходу. На дворе нас обдало душным зноем. В тяжелом, смрадном воздухе клубами плыла пыль. Солнце обрушило на нас свои палящие лучи. Мы встретили их стойко. Прежде чем покинуть школьный двор и выйти на мощенную белым булыжником улицу, Валентина Булгун, вся взмокшая, подошла ко мне с сияющим лицом, взяла меня за правую руку и нежно ее погладила. Я настолько устал, изнемог от жары и был ко всему безразличен, что сделал вид, будто ничего не заметил. Статная девушка ласково спросила:
— Ты куда?
— Домой. На Дунайский проспект. Вместе с Филипаке Арэпашем.
— Если ты не спешишь, отпусти однорукого домой одного и проводи меня. Мне понравилось твое сочинение и как оно написано. Я хотела бы познакомиться с тобой поближе.
Я не стал ей перечить. Попросил подождать меня на улице, а сам разыскал однорукого. Сказал ему, что поем в городе и домой вернусь только к вечеру. Филипаке посмотрел на меня. Потом взглянул на девушку.
— Ишь ловкач! Успел и к Валентине подлизаться. Вместе уходите! Только знай, дружище, что прислуга госпожи Гарник не похожа на сестер Скутельнику. Ничего у тебя не выйдет. Это я тебе говорю. Уж я-то ее знаю. Она ведь собирается до самой смерти проходить в девках.
— А мне от нее ничего и не надо.
На лице Филипаке появилось мрачное и злое выражение. Он процедил сквозь зубы:
— Ну и дурак! Тогда на кой черт тебе терять с нею время? Забыл, что жизнь коротка? А раз коротка, то надо спешить жить!
— Ничего я не забыл. Я потому и иду с Валентиной, что хочу убить время… Потратить попусту, как ты говоришь. Мне иногда нравится тратить время попусту.
Считая меня своим в доску, Филипаке на правах закадычного друга не поскупился на брань и насмешки. Однако вскоре убедился, что докучными поучениями и грубой руганью ничего не добьешься. Ругнув меня раз-другой, обозвав глупцом и тупицей, он отстал. И ушел в компании близнецов Мэтрэгунэ. Уже у ворот обернулся и крикнул:
— Коли передумаешь, приходи в пивную Джувелки. Мы будем там. Хотим освежиться.
Валентину я нашел в переулочке. При ярком свете полуденного солнца бросались в глаза кучи отбросов, валявшиеся прямо посреди переулка. Девушка прижалась к моему плечу и заговорила шепотом:
— Ой, как я рада! Ты славный! Как хорошо, что ты промолчал, когда Туртулэ кричал и бесновался. Ты славный! Должно быть, тебе многое пришлось испытать. Это тебя закалило.
— Закалило, да не очень.
— Ты славный! Как ты хорошо написал и как здорово проучил Туртулэ! Этот учитель вовсе не глуп. Однако, если по правде, он и не очень умен. К тому же страшный зануда… Ему нравится, когда все считают его честным человеком и героем войны.
— Теперь, когда война кончилась, многие хотели бы прослыть героями, хотя фронта и не нюхали…
— Уж эти-то в первую очередь, — согласилась Валентина. — Эти в первую очередь… Сколько мне их приходилось видеть!.. И слушать!..
Мы пошли в сторону вокзала. Я сказал:
— Но Туртулэ, кажется, честный человек и, видимо, в самом деле хорошо обращался с солдатами на фронте.
— Честный-то он, наверное, честный. Да кому она нужна, его честность? В наше время она и даром никому не нужна. Деньги — это да. Деньги — совсем другое дело.
При слове «деньги» настроение мое испортилось. Я почувствовал раздражение. Помрачнел и разозлился, сам того не желая. И сам того не желая, выпалил: