— Долой палачей рабочего класса!..
С Интернационалом…
Лозунги раздавались то в одном, то в другом конце зала и вызывали бурю аплодисментов.
Из-за покрытого красным полотном стола, стоявшего на помосте, поднялся мужчина средних лет, с усиками над верхней губой, черноглазый и густобровый.
— Пусть говорит товарищ Ангел Сокол!..
— Да здравствует товарищ Сокол!..
Мужчина поднял правую руку. Зал затих. И молча ждал. Человек заговорил:
— Товарищи! Спасибо за то, что сегодня вас так много пришло сюда. Всем известно, что наш город не является крупным промышленным центром. И ни для кого не секрет, что в нашем городе очень мало таких, кто мог бы считать себя организованными рабочими. И все же, товарищи, нас вполне достаточно для того, чтобы внести свой посильный вклад в успех всеобщей забастовки. Потому что всеобщая забастовка, которая началась вчера, и, по поступившим сведениям, успешно развертывается по всей стране, должна завершиться победой.
Товарищи! У всех честных людей, которые незнакомы с нашими трудностями, и даже у некоторых товарищей рабочих возникал и возникает вопрос: зачем рабочие объявили всеобщую забастовку и что мы, рабочий класс, можем от нее получить? Если забастовка завершится успешно, то мы выиграем многое, но об этом я скажу немного позже. Вопрос стоит так — можем ли мы терпеть дальше насилие кучки власть имущих и их приказчиков в лице правительства генерала Авереску, того самого, по приказу которого в тысяча девятьсот седьмом году была пролита кровь более чем одиннадцати тысяч восставших крестьян? Нет, товарищи, не можем. Мы потребовали от правительства, чтобы оно уважало наше право на организацию и на создание при предприятиях, где мы работаем, рабочих домов культуры. Мы потребовали от правительства вывести войска с фабрик, заводов, из мастерских. Мы хотим работать как свободные люди, а не так как до сих пор, под угрозой солдатских штыков… Мы потребовали от правительства предоставить нам право собраний, право, которое давно имеют рабочие в других странах. Кроме того, мы потребовали от правительства разрешения иметь собственную свободную прессу, где мы могли бы открыто сказать свое слово, не боясь цензуры. Мы также потребовали от правительства увеличения заработной платы, чтобы иметь возможность жить и содержать наши семьи без постоянного страха перед призраком голода. Правительство отвергло наши справедливые требования и ответило, что если мы начнем всеобщую забастовку, то нас…
— Долой преступное правительство Авереску!..
— Долой господскую клику!..
— Долой!.. Долой!..
Это будет последний
И решительный бой.
С Интернационалом
Воспрянет род людской.
Человек на помосте молча слушал испытанную песню борьбы. Потом поднял руку. И договорил:
— Правительство пригрозило нам расстрелом.
Изо всех грудей вырвались крики ярости и возмущения:
— Долой преступное правительство!..
— Долой Авереску!..
— Долой клику!..
На улице раздались частые выстрелы. Со двора донеслись крики. Среди криков и выстрелов на мгновение послышались тонкие голоса учеников-подмастерьев, словно высоко вымахнувшее вверх и тотчас сникшее синее пламя над богатым, но очень глубоко скрытым кладом:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…
Высокие голоса были смяты и раздавлены. А выстрелы продолжали греметь.
— Эй ты, чего дерешься?
— А почему бы не драться? Стало быть, положено!
Двери слетели с петель. Под ударами ружейных прикладов и пистолетных рукояток задребезжали и вылетели стекла. Через окна и двери в зал вваливались полицейские и солдаты, от которых несло винным перегаром. Налево и направо посыпались удары.
— За что бьешь?
— А как же тебя не бить? Приказано, вот и бью…
Кое-кто из рабочих отбивался кулаками. Другие вооружились кто стульями, кто скамьями, на которых только что сидели. Дрались свирепо и отчаянно.
— Сокола!..
— Задержать Ангела Сокола!..
Я забился в угол. Зажатый со всех сторон, я не мог драться. Хорошо еще, что уберегся, не упал и не был растоптан ногами. На мою долю досталось лишь несколько ударов в грудь да пара тычков в живот. «Вот бы повезло, — подумал я, — вот бы мне повезло, если бы удалось отделаться так дешево».
— Сокола!..
— Задержать Ангела Сокола!..
— Смотрите, в первую голову не упустите Ангела Сокола!..
— Он уже ускользнул, господин комиссар.
— Идиоты!
— Он смылся через заднюю дверь.
— Их много удрало через заднюю дверь.
— В погоню!.. Чего ждете? В погоню! Привести их ко мне живыми или мертвыми.
Полицейские влезли на помост, отыскали в глубине зала дверь и скрылись за нею. Городовые, оставшиеся в зале, надели, по приказу комиссара, наручники на тех, кто был избит больше других. Остальных солдаты вытолкали во двор и хотели было окружить и арестовать, но рабочие быстро сплотились в тесную группу, оттеснили солдат, прорвали их кольцо и пробились на улицу. Кое-кто убежал. Но большинство смешалось с толпой, привлеченной выстрелами и шумом драки. Я тоже затерялся в толпе и нетерпеливо ждал, что будет дальше. Солдаты сорвали объявление, из которого я узнал о собрании, и перебили все выходившие на улицу окна клуба. Арестованных вывели и погнали к примэрии. По указке офицера солдаты беспрестанно толкали их в спины прикладами ружей.
— Хо!.. Стыдитесь!.. Какой позор!.. Эх!.. Разве вы солдаты?
Из толпы, запрудившей улицу, раздавались выкрики и свист. Солдаты, конвоировавшие арестованных, ускорили шаг и, скрывшись в саду примэрии, больше не появлялись. Перед клубом остались наводить порядок несколько полицейских, другие, находившиеся в помещении, помогали полицейскому комиссару Кирноагэ производить обыск. Они выволокли на тротуар переломанные столы и стулья, портреты в рамах и кипу книг и брошюр.
— Что делать с этим хламом, господин комиссар?
— Свалить в кучу посреди улицы.
— Но тогда… остановится уличное движение.
— Ну и что из того?
Полицейские свалили стулья и столы в кучу посреди улицы, набросали на них портреты в рамах, а поверх всего — книги и брошюры, старательно разорвав их на куски, чтобы лучше горели.
— Ну что, готово?
— Готово, господин комиссар.
— Поджечь и покончить с этим.
Один из полицейских поднес зажженную спичку. Повалил дым. К небу взметнулись языки пламени. Книги, даже разорванные, горели плохо.
— Вот так!.. Вот так мы будем сжигать и наших большевиков, если они не образумятся и не угомонятся.
— Сожжем, господин комиссар. Почему бы не сжечь, коль таков приказ!
— Позор!.. Стыд!.. Позор вам!..
Кричали многие. И выкрики становились все громче. Я тоже закричал вместе со всеми:
— Позор!.. Стыдитесь!.. Позор, эй вы, слышите!..
Кто-то швырнул камень. Затем многие стали подбирать камни и бросать их в полицейских. Кое-кто целил в самого Кирноагэ. Доблестный полицейский комиссар скрылся в клубе, ища спасения за его стенами. Потом достал из кармана свисток и издал долгий жалобный свист. Полицейские несколько раз пальнули в воздух. Сейчас их оставалось немного, и у них не хватило смелости стрелять по людям. Пистолетные выстрелы и крики толпы привлекли внимание патрульных с соседних улиц.
— Солдаты!.. Солдаты идут!..
И действительно, со стороны памятника генералу Манту к нам скорым шагом приближалась группа солдат с винтовками наперевес. Их было человек двадцать. Люди на улице бросились врассыпную. Одни спешили укрыться в ближайших дворах, другие удирали со всех ног, разбегаясь кто куда, и следы их затерялись в переулках убогого старого городка, утопавшего в грязи и в сонных стоячих осенних лужах.
С этого дня улицы города стали патрулироваться солдатами. Солдаты были низкорослые, хилые и тщедушные, в подавляющем большинстве худые как мощи, с землистыми лицами. От них разило ракией, а глаза их сверкали из-под бровей, словно волчьи. На солдатах были мятые кепи, старые, засаленные, а то и залатанные шинели и дырявые ботинки. Отупев от нудного казарменного житья и от ракии, которую им выдавали без ограничений, они слепо подчинялись офицерам. В первый же день своего прибытия они силой захватили железнодорожные мастерские и маленькую электростанцию неподалеку от дешевой столовки дядюшки Тоне. После этого отдельными вооруженными шайками, не останавливаясь перед насилием и грабежом, рассыпались по всему городу, от центра до предместий. На углах улиц были выставлены посты. По стенам были расклеены предупреждения, запрещавшие въезд и выезд из города без специального разрешения военного коменданта. Окна лавок и магазинов спрятались за ставнями. Закрылась, к радости многих, и наша гимназия. Оставались открытыми только трактиры, пивные, кофейни, рестораны да харчевни. Попы служили в церквах как в дни больших христианских праздников и велели пономарям трезвонить в колокола. На прихожан неслись с амвона наставления молиться за «короля и родину» и не якшаться с забастовщиками, которые, «поддавшись дьявольскому наваждению, поднялись против хозяев и коронованной главы государства». Попы, облаченные в ризы, с золотыми или серебряными крестами на шее, бесстыдно грозили всем тем, кто впредь решится принять участие в забастовке и выступать против власти, занесением в церковные реестры: это означало, что после смерти их нельзя хоронить рядом с предками, а лишь за чертой кладбища, на заросших бурьяном пустырях, где обычно зарывают собак.
— Да будет проклят всяк и род его до девятого колена, кто не внемлет голосу церкви господа нашего.
— Да будет проклят всяк, кто…
Больше недели то в одной, то в другой части города слышались выстрелы. Однажды раздался даже собачий лай пулемета. Горожане понимали, что единственная цель этой суматохи — нагнать страху на бунтовщиков и тех, кто мог к ним присоединиться. Однако все — и те, кто был за забастовку, и те, кто был против — только-только пережили долгую войну, которая принесла большинству много страданий и горя. И поэтому почти все привыкли к виду солдат, даже к грохоту пушек, а не только к пистолетным, винтовочным или пулеметным выстрелам.