смотрела на своих внуков и внучек. И добавила: — Не знаю, кто из вас умрет раньше, но запомните и сделайте, как я вам велела.
— Ладно, сделаем…
Отец, мать и моя сестра Елизабета оставили всех остальных родственников под дождем утаптывать землю на могиле. Бросили и бабку. Вероятно, им захотелось разыскать забытую могилу моей тетушки Финики или каких-нибудь других родичей. А может, им просто не хотелось здесь оставаться. Перед тем как отправиться, они распрощались со всеми. Потом пошли к телеге, взобрались на нее, укрылись от дождя под широкой серой попоной из грубой холстины, захваченной из дома. Меня они либо не заметили, либо сделали вид, будто не заметили. Или, может, просто-напросто забыли. Мне было приятнее думать, что обо мне забыли, и я не стал сердиться на них из-за такого пустяка. Взяв ноги — свои мокрые и продрогшие ноги — в руки, я помчался за ними вдогонку. Лошади были измучены, дорогу развезло. Они не могли далеко уехать. Так что я надеялся догнать их. У кладбищенских ворот я наткнулся на Кириакицу. Она стояла, съежившись под дождем, накрыв мешком голову.
Я подошел к ней и мягко спросил:
— Что ты здесь делаешь?
— Жду, сударь. Жду, когда уйдут родные, чтобы тоже поплакать над господином Тоне.
— Смотри, как бы тебя не увидел здесь мой двоюродный брат Мишу, а то увидит и прибьет.
— Теперь уж за что меня бить… Теперь не за что. Я никому зла не делаю. Только бы сходить и тоже поплакать над господином Тоне.
Догнав родителей, я впрыгнул в телегу. Несмотря на расходившуюся бурю и дождь, отцу удалось раскурить цигарку. Однако даже густой табачный дым не мог перебить сладковатого запаха тлена. Этот запах засел в носу и преследовал меня, словно тень. Тень! Откуда взяться тени! Солнце не показывалось. Небо было обложено черными тучами. Черными, словно из мазута. Тени теперь неоткуда было взяться. Ей неоткуда было взяться, потому что весь заливаемый дождем край накрыла одна гигантская тень сплошных туч. Я уже давно не курил, и теперь от запаха табака у меня потекли слюнки. Я бы тоже с удовольствием затянулся, но стыд удержал меня. Родители еще не видели меня курящими если бы увидели, то изругали бы последними словами, как только они одни умели ругать, или, возможно, надрали бы мне уши.
— Н-н-но-о, сивка… Н-н-о-о, буланый…
Лошади, голодные и продрогшие, еле переставляли ноги. Ветхая перекосившаяся телега дребезжала. Дождь и не думал сжалиться над нами. Нахлестывал и подстегивал по-прежнему, не отставая ни на шаг.
— Б-р-р!
У меня поднялась икота… Я трясся в ознобе. Меня била дрожь. От голода урчало в животе. Зубы выбивали частую дробь. Кое-как мы дотащились до города. Отец сказал:
— Раз уж мы добрались сюда, то неплохо бы заглянуть и к племяннице Алине. Она не пришла на похороны. Уж не случилось ли чего с Павелеску…
— Заглянем, муженек, отчего не заглянуть?! Может статься, что и Павелеску тоже застрелили, — согласилась мать. — Я слышала, за эти дни на станции многих поубивали.
Отец вспомнил, что я тоже сижу в телеге вместе со всеми. Не глядя на меня, спросил:
— Дарие, ты не знаешь, куда переехал Павелеску?
— Знаю, отец. Этим летом я раза два-три заходил к ним за книгами. У тети Алины — пропасть книг, она и мне давала кое-что.
— Значит, до сих пор не бросила читать?
— Нет, не бросила. Читает по-прежнему, хоть и меньше, чем до замужества. Жалуется, времени нет. Дом… Ребенок…
Сестра Елизабета засмеялась.
— А вот я ни одной книжки не прочитала… Ни одной не прочитала, а все одно выросла.
Отец повернулся в ее сторону и сурово заметил:
— Тебе не смеяться бы надо, а плакать. Дуреха!
— Это почему же? — вызывающе фыркнула сестра. — Может, сами вы много читали?
— Мы… Мы неученые. Может, кабы нас вовремя обучили грамоте, так и жизнь бы по-иному пошла.
Так, изредка переговариваясь, мы ехали все время прямо, а затем, проплутав по непролазной грязи кривых переулков, выехали на улицу Шиповника.
— Здесь, отец…
Несмело постучали в дверь, вошли. Для наших родственников приход этот был полной неожиданностью. Усталая, измученная и прежде времени увядшая, моя двоюродная сестра Алина укачивала ребенка в жестяной люльке, длинной и узкой, больше походившей на гроб, чем на люльку. Я присмотрелся к ребенку. Слабенькому и хрупкому мальчику было месяцев пять-шесть. В простенке между пыльными окнами висело несколько книжных полок, забитых старыми, истрепанными книгами. Какой-то парнишка чуть постарше меня вертелся на стуле перед кроватью, а на кровати, вытянувшись во весь рост, не то лежал больной, не то отдыхал Гинку Павелеску. Увидев нас, хозяева обрадовались:
— Добро пожаловать! Присаживайтесь, гости дорогие…
Отцу был по сердцу муж Алины. Мать моя тоже души в нем не чаяла. Гинку был молод, трудолюбив, честен, и — вот уж поистине бесценное богатство! — судьба наделила его веселым и легким характером. Взглянув на него, отец покачал головой:
— Ты, я вижу, прихворнул, племянник. Небось били тебя там, на станции?
— Били, но не слишком сильно. Прикладом ребра пересчитали. Мне еще, как говорится, повезло. Могли и до смерти забить. С них взятки гладки. Какое там! Их ведь для того и прислали — нас убивать. Чтоб им пусто было, собакам! Взбесились, ни дать ни взять. Да только ничего у них не выйдет. Я не отступлюсь. Даже мертвый от своего не отступлюсь. Через неделю встану. Снова пойду на работу. Ничего не поделаешь. Потом, как появится возможность… Снова подымемся на хозяев…
Это был человек крепкой закалки. Всю войну провел на фронте солдатом. Много пуль и осколков впилось в его тело. Такого не испугаешь. По сведениям, которые до него дошли, забастовка была подавлена по всей стране. Отец сказал:
— Значит, правду сказывали: солдаты-то стреляли…
— Стреляли! Может, были и такие, что не стреляли. Не знаю. Знаю только, что стрелявших хватало. Да к тому же, кроме них, против нас бросили еще и жандармов.
Отец задумался. Помолчал. Потом сказал:
— Солдаты не должны были стрелять. Ни один солдат не должен был стрелять.
— Не должны были… Конечно, не должны. Но вот стреляли. А ведь те же крестьяне… Боярам удалось оторвать их от нас. Соблазнили, обманули обещаниями насчет земли. А крестьяне по земле ох как истосковались.
— Еще бы, нешто можно без земли? — вмешалась мать. — Как без нее проживешь?
— Сегодня утром солдаты еще охраняли въезд в город, — сказал отец. — Уж я еле-еле пробрался. Повезло — наткнулись на добрых солдатиков. Наши, из Кэлмэцуя. Узнали меня… Пропустили. Уважили просьбу.
Отец явно пытался переменить тему разговора. Но Гинку было неинтересно, каким образом моему отцу удалось пробраться в город. Он продолжал свое:
— Господам да барам не вечно властвовать, хоть у них и армия, и полиция, и жандармы. Не вечно быть по-ихнему. Народ дошел до крайности.
Отец пожал плечами.
— Кто его знает! Может, и так. Я ничего не говорю…
Гинку Павелеску взглянул на меня понимающе:
— С тобой, Дарие, мне хотелось бы кое о чем потолковать. Заходи к вечеру или самое позднее послезавтра.
Я догадался, зачем он меня зовет. И ответил:
— Зайду, Гинку, обязательно зайду.
Не знаю, поверил он мне или нет. Не знаю даже, собирался я сдержать слово или не собирался. Запах тлена все еще преследовал меня. Сэмынцэ, ученик железнодорожных мастерских, где работал и Гинку, пересел со своего места и притаился в углу комнаты. Оттуда он то и дело поглядывал своим улыбчивым взглядом на мою сестру Елизабету. И она, зардевшись и засмущавшись, тоже изредка вскидывала на него из-под прищуренных век свои большие глаза. Вскоре они увлеклись игрой не на шутку. Почти не сводили друг с друга глаз. Гинку заметил это, улыбнулся и шутливо сказал:
— Что, Сэмынцэ? Уж не влюбился ли ты в мою свояченицу? И то сказать, красавица. Есть от чего покой потерять.
Ученик, застигнутый врасплох, покраснел как рак. Но ответил смело:
— Да, мастер, мне она по сердцу. Я бы соврал, если бы стал отпираться.
— А сам-то ты нравишься ей? Сам ведь черен, что твой деготь, а, насколько я разбираюсь, девушкам не очень-то по вкусу смуглые ребята.
— Про это я не знаю, мастер. Только много бы дал, чтоб узнать.
Отец сурово посмотрел на мать. Та, в свою очередь, метнула взгляд на Елизабету. Но Гинку не обратил на это ровно никакого внимания и продолжал:
— Если вы понравились друг дружке, придется подождать, пока подрастете. Тогда я вас сосватаю. А пока не глупите. Вы ведь еще совсем дети.
Сестра моя залилась краской. Опустила свой курносый нос и прикрыла ладонью рот, пряча улыбку. Сэмынцэ, обрадованный, что все так легко обошлось, заговорил:
— Не позже чем через год, мастер, когда стану подмастерьем. Через год я женюсь и устрою свадьбу, а вы с тетей Алиной будете моими сватами.
Мама еле сдерживалась, чтоб не взъесться на Сэмынцэ и тем более на Гинку. Но кричать не стала, а только проговорила визгливым голосом, обращаясь к обоим:
— Наше слово в этом деле тоже не последнее. Рано ей еще замуж. Пусть подрастет. Может, найдутся и другие женихи. Да и не затем мы в город приехали, чтоб дочери смотрины устраивать. Брата хоронить приехали.
После таких маминых речей Гинку счел нужным похвалить ученика:
— Сэмынцэ парень хороший, тетка Мария. Мой выученик.
— Оно, может, и так, — вступил в разговор отец, — мы ничего не говорим, но и торопиться нам некуда. Сперва надо выдать замуж Рицу, она ведь старше Елизабеты на три года. Да и трудненько ее выдать, земли-то в приданое у нас нет.
Не довольствуясь сказанным, отец взял Сэмынцэ за ухо и — не то в шутку, не то всерьез — довольно больно оттрепал:
— Да и тебе некуда торопиться, паренек. Поспешишь — людей насмешишь.
Гинку спросил отца:
— Так вы что, были на похоронах моего тестя, да?
— Мы прямо с похорон.
— Вижу, промокли до нитки.
— До нитки, Гинку. Да ведь мы привычные — и к дождю, и к ветру, и к грязи. Вся наша работа на ветру да под дождем, всю жизнь по колено в грязи.