— Нет. Не к сестрам Скутельнику. К кому-нибудь еще. Найду к кому. Город велик.
— Бахвалишься, Желтушный. Никуда ты не уйдешь. Пока я этого хочу, ты будешь жить у нас. И уйдешь, когда я захочу. А покамест я не желаю, чтобы ты от нас уходил. Слышишь? Не желаю.
Рассердившись, она стучала своим смуглым кулачком по столу. Я глядел на нее. И при взгляде на эту маленькую мерзавку мой гнев проходил. Проходила и обида. Я овладевал собой. Улыбался. И предлагал ей:
— Возьми тетрадь и напиши задание.
— Не хочу… Лучше расскажи мне, какие они, сестры Скутельнику? Почему по вечерам парни ходят к сестрам Скутельнику?
Я оставлял ее вопросы без ответа. И уходил. А она кричала мне вслед:
— Завтра я пойду в школу, и вот увидишь, Желтушный, я не отвечу ни на один вопрос. Слышишь? Ни на один. Прикинусь лентяйкой и тупицей.
— Поступай как знаешь. Только останешься на второй год.
— А я только этого и хочу…
— Все будут смеяться над тобой. Как над дурочкой.
— Смеяться-то будут над тобой. Над тобой, а не надо мной. Над одним тобой. Не смог, дескать, меня подготовить. Не смог уговорить меня учиться.
Братья Арэпаши успели вовремя убрать хлеб, вспахать, посеять озимые, свезти сено на двор и уложить его в стога. Теперь по очереди ухаживали за скотиной. Днями они храпели, укрывшись с головой. Вечерами наедались и напивались, влезали в свои тулупы и отправлялись на всю ночь в какую-нибудь кофейню. Подсаживались к картежникам и играли с азартом. Жульничали и выигрывали. А что делали на выигранные деньги? На выигранные деньги шли кутить к певичкам или в какой-нибудь цыганский трактир, из самых модных и знаменитых, с музыкантами, жирными мясными блюдами и старыми крепкими винами. Братья брали с собой и однорукого. А иногда, чтобы показать свою щедрость, соблазняли и меня:
— Пошли с нами…
— А Филипаке идет?
— А чего бы ему не идти? Что он, не человек?
— Конечно, человек.
После долгих колебаний и еще более долгих упрашиваний я уступал и отправлялся с ними. К стыду своему должен признаться, что в компании братьев Арэпашей я кутил не один раз. И не жалел об этом. Не жалел, потому что это давало мне возможность еще лучше, до мельчайших подробностей узнать жизнь городского дна. С волками жить — по-волчьи выть. Иначе — сожрут. А уж если оказался среди босяков — веди себя как они. Я прекрасно усвоил эту древнюю мудрость. Поэтому пил, не отставая от бродяг, к которым попал, спьяну лез в драки, кончавшиеся разбитыми головами, и частенько вмешивался в такие потасовки, когда кое-кто недосчитывался ребер. Я самозабвенно раздавал удары направо и налево и, в свою очередь, бывал порой жестоко бит. Случалось — даже до крови, однако я всегда был настороже и следил, чтобы кто-нибудь не пырнул меня ножом в живот или в грудь.
— А он становится большим докой в нашем деле, — заметил как-то Гыцэ Арэпаш, увидев, с каким упорством я веду карточный бой против одного ловкого мясника с глубоким шрамом поперек носа; при малейшем подозрении, что плутуют, мясник вытаскивал нож.
Андрукэ Арэпаш выказывал ко мне сострадание:
— Э, да что он знает, бедняга?! Ни черта он не знает! Его счастье, что встретил нас, глядишь, кое-чему и научится, узнает, почем фунт лиха, и сам поймет, что жизнь человеческая висит на волоске, нанизана на ниточку и намотана на катушку…
Манчу Арэпаш был другого мнения:
— Знает он уже немало, а как походит еще в нашей компании, к весне можно определять в подмастерья.
Самый старший из Арэпашей, Минкэ, молчал. Молчал и самый младший Арэпаш, мой закадычный однорукий приятель.
Братья Арэпаши, хотя все они, кроме однорукого, отслужили в армии и даже прошли войну, не помышляли о женитьбе. И все мы были донельзя изумлены, когда на второй день рождества самый старший из них, Минкэ, привел в дом невесту. До самого поворота к дому Минкэ и его невеста шли под руку. Но тут, при виде снега и грязи, в которых утопала наша улица, невеста заколебалась:
— Милый, один шаг по вашей улице, и мои туфли увязнут в грязи!
Не дожидаясь, пока невеста выговорится, наш верзила поднял ее, как пушинку, и усадил на плечо. От страха, а может, от радости, девушка пронзительно взвизгнула:
— Ой-й-ёй!.. Ой!
Минкэ Арэпаш, с невестой на своем широком плече, протопал по улице, вошел во двор и только возле самого порога, на сухом месте, сказал:
— Теперь прыгай! Прыгай, козочка!..
Козочка спрыгнула. Минкэ взял ее за руку и вместе с нею вошел в дом. Я прошмыгнул за ними как тень, желая увидеть, чем это кончится — радостью или скандалом. И услышал, как верзила завопил:
— Мама-а-а… Мама-а-а… Я женился, мама-а-а…
Он прыгал. Орал. Размахивал руками. Словно бог совсем лишил его разума. Мать — в это время она мыла на кухне посуду — вышла на крик.
— Что стряслось, негодник? Чего орешь? С чего тебя корчит?
— Я женился… Привел тебе невестку… Женился я, мама!.. Женился!..
— Ах ты господи! Так вот… вдруг… нежданно-негаданно…
В комнате было душно. Весь день я читал. Смотрел рта крепко спавшего Филипаке, слушал, как он храпит, а потом, ближе к вечеру, написал несколько страниц рассказа, который давно уже сложился у меня в голове. Закончив, вышел за ворота подышать свежим воздухом. Новость о женитьбе старшего Арэпаша меня обрадовала. Понравилась мне и невеста. Белолицая, с непокорными рыжеватыми волосами, она была такая худенькая, что, казалось, ветру ничего не стоило подхватить ее и как листок понести над землей. Теперь белолицая как будто застыдилась и все пряталась, наверное, в шутку, за спиной своего верзилы, только ее остренькая лисья мордочка выглядывала у него из-под мышки. Госпожа Арэпаш, все еще не придя в себя, продолжала выговаривать сыну:
— Ах ты господи! Разве так делают… вдруг… Хоть бы словом обмолвился… Я бы приготовить успела чего-нибудь для угощения, выпивки, музыкантов бы позвала…
— Не успел я, мама. Только час назад дело решилось.
Госпожа Арэпаш, как и я, перевела взгляд на невесту. Долго разглядывала ее. Потом сказала:
— Не доводилось прежде видеть. Она, должно, не из наших.
— Да нет, мама, она из города. Коренная рушанка.
— Откуда?
— Из Тутовников.
— Ну что ж, в добрый час, голубчик, помогай вам бог!
Больше никто не произнес ни слова. Остальные братья, ошалев от радости, поочередно хватали невесту, подбрасывали вверх, как мячик, обнимали, целовали, тормошили. Однорукий ограничился тем, что поцеловал ее в лоб. Деспа молчала. Так, молча, с мрачным и жестким, как стылая земля, лицом она и просидела весь вечер. Гыцэ и Андрукэ отправились в овечий загон, выбрали овцу, скоренько зарезали, ловко, в один миг освежевали. Половину туши поставили вариться, остальное принялись жарить. Манчу пошел к соседям и возвратился вместе с какими-то людьми, тащившими на спине два бочонка мускатного вина. Нашлось дело и для однорукого. Забыв про сон и лень, он помчался за музыкантами. И вскоре, по заведенному в городе и предместьях обычаю, дым стоял коромыслом. Кто-то из парней палил из пистолета по луне, хотя в этот вечер небо было затянуто тучами и луна не показывалась. Кто-то стрелял из охотничьего ружья по звездам, хотя звезд вообще не было видно. Ели до отвала, веселились, гуляли и пили до умопомрачения. И орали, — о чем тут еще говорить, — орали до хрипоты. Деспа загнала невесту в угол. Показала ей язык, наговорила гадостей и надавала тычков. Потом ушла в свою комнату и заперлась. Суматоха кончилась лишь на следующий день. А еще через несколько дней наступил Новый год с его колядками и бумажными цветами, миновало крещенье с морозами, и зимним каникулам пришел конец. Словно их и не было. Я отправился в школу вместе с Филипаке. С нами пошла и Деспа. Тимон, не видевший Деспу около двух недель, пока она сидела дома, открыл журнал и вызвал ее отвечать. Смуглянка встала и заявила:
— Мне и здесь неплохо. Я ничего не учила. Ничего не знаю. Не стоит и к доске выходить.
— Чем же ты была так занята все каникулы, что ничего не учила?
— Спала. А когда не спала, зевала. Позеваю — и снова сплю.
— Придется поставить тебе двойку.
— Хоть нуль, а если и нуля много, можете ставить нуль с минусом.
Учитель посмотрел на нее долгим взглядом своих красивых, пронзительных глаз, словно желая ее смирить, укротить или, возможно, даже загипнотизировать. Деспа попыталась выдержать этот взгляд, но когда ей показалось, что Тимон вот-вот одержит верх, упредила его:
— Ну чего ты вылупился? Сделай милость, перестань таращить на меня свои глазищи. А то как бы тебе не окосеть.
Тимон пожал плечами и промолчал. Оставив ее в покое, вызвал к доске другого ученика. Все удивились, но придержали язык. На уроке французского никаких шуток и шалостей не допускалось. Тому, кто нарушал установленную Тимоном дисциплину, доставалось линейкой по руке.
Во время перемены Деспа успела повздорить с девушками, которые были старше ее. Одну из них, по имени Марулис, она стала дразнить противной жабой, а другую, Поморан, оттаскала за уши и за волосы. С Валентиной она обошлась еще некрасивее, ткнув ее обоими кулаками в бок. Девушки решили, что смуглянка чем-то расстроена, и молча стерпели обиду.
Об этих подвигах Деспы я узнал еще до обеда. Узнал об этом и Филипаке. Мы решили ничего не рассказывать госпоже Арэпаш. Однако мне было трудно смотреть хозяйке в глаза и таиться, поэтому я отказался от обеда, попросив передать, что у меня разболелась голова.
Я терпел, надеясь, что этот приступ сумасбродства у Деспы пройдет так же, как проходили все прежние. Но надежды мои не сбылись. До конца дня Деспа заперлась у себя — подслушивать, о чем говорят меж собою Петрица и Минкэ. Молодожены предавались ласкам и нежно ворковали у себя в спальне. Стены, разделявшие комнаты, были очень тонки, так что, когда в доме наступала тишина, можно было слышать даже шепот.
На другой день мы оба, я и Филипаке, отправились в школу с тяжелым сердцем. Боялись, как бы Деспа не выкинула еще какой-нибудь штуки. И она-таки выкинула. Тимон, как всегда, вошел в класс. И, как всегда, раскрыл журнал. И снова, по несчастной случайности, пожелал вызвать к доске смуглянку. Не поднимаясь с места, Деспа разразилась хохотом. Насмеявшись вдоволь, взъелась на преподавателя: